4.10.1989 Что же будет с “саркофагом” ?
Александр Сидоренко. Чернобыль
Диагноз после Чернобыля
Интерес киевлян к чернобыльской теме безграничен. Бремя секретности, которое целых три года довлело над ней, порождало множество самых нелепых и легкомысленных слухов, связанных, в частности, и с так называемым объектом «Укрытие», проще – «саркофагом». И вот гриф секретности почти со всех сведений, за исключением имеющих оборонное значение, снят [1]. Но в дискуссиях по-прежнему главенствующую роль играют эмоции, а не факты.
Чтобы предоставить читателям возможность получать информацию, что называется, из первых уст, мы решили открыть в комплексной экспедиции при Институте атомной энергми имени И.В.Курчатова, в «ведении» которой находится объект «Укрытие», свой корреспондентский пункт. В наших планах – подготовка репортажей о работах, которые ведутся в «саркофаге» и вокруг него, организация прямых телефонных линий с учеными и специалистами, привлеченными к этим работам. На любой ваш вопрос здесь готовы дать ответ.
Письма присылайте в редакцию (252136, Киев-136, ул.Маршала Гречко, 13) с пометкой – «Корреспондентский пункт «ВК» в Чернобыле». Сегодня мы публикуем первый материал нашего корреспондентского пункта.
4-й блок после аварии.
Скажу честно – комплексная экспедиция при Институте атомной энергии имени И.В.Курчатова, пока не побывал в ней, представлялась мне как небольшая группа ученых, «загнанных» волею судьбы в самый ад – к «саркофагу», и ожидающих с нетерпением конца «своего срока». Но те, с кем пришлось познакомиться в один лишь день, развеяли мои представления. Конечно, трехгодичное пребывание здесь, у реактора, не безвредно для их здоровья. Они это понимают, но вместе с тем и реально представляют риск этого. Не каждый будет стараться как можно дольше работать здесь. На это могут пойти только фанатически преданные своему делу люди, понимающие, что другой такой возможности для научных исследований больше не представится.
И моя первая беседа с одним из них – начальником комплексной экспедиции Игорем Николаевичем Камбуловым.
- Тяжело работать?
– А вы думаете, легко? Но что поделаешь – надо.
– Может, стоит прислушаться к мнению оптимистов: «саркофаг» возвели – реактор в укрытии, пускай стоит, никуда он не денется, и незачем в него соваться.
– Нет, я не согласен. Он не вечен [2]. Строительные конструкции аварийного блока рано или поздно начнут разрушаться. Поэтому опасность есть. Ведь что такое «саркофаг»? Это, по сути, разрушенный дом, в который вкачали сотни тысяч тонн бетона. Где-то он укрепил строение, а где-то и перегрузил. По ряду конструкций мы просто не знаем, на чем они держатся. И как долго будет стоять объект – тоже неизвестно. Поэтому у нас с ним отношения, как говорится, на «вы». В стране нет специалистов по долговременной надежности разрушенных строений, потому что нужды никогда в них не было. Вот в Армении целые вроде бы дома, перенесшие землетрясение, взрывают, и никому в голову не приходит мысль, как их латать.
– То есть, вы не можете дать гарантии, что «саркофаг» абсолютно безопасен?
– Я инженер, и для меня слово «абсолютно» не существует, это скорее поэтический термин, чем технический. Вероятность падения астероида, скажем, раз в десять тысяч лет. Но нас губит одно – мы думаем, что если это может произойти раз в десять тысяч лет, то случится обязательно в конце, а не в начале. Так вот, Чернобыль рванул вначале. То же самое – и с «саркофагом». Вылетело только 3-3.5 процента топлива, а остальное лежит внутри. А это тонн 185. И если шести-семи тонн, которые попали в атмосферу, хватило всем «досыта», то опасность того, что еще покоится, понятна и без комментариев.
– А какова вероятность цепной самопроизвольной реакции?
– Мы вышли на топливные массы и, оценив их состояние, расположение и геометрию, пришли к выводу, что цепная самопроизвольная реакция невозможна – объект глубоко подкритичен.
– Как вас понимать? Ведь вы противник категорических утверждений, а здесь ответ однозначный?
– Конечно, разогрев топлива можно организовать. Но для этого – грубо говоря – нужно загнать вовнутрь бульдозер, собрать остатки топлива в организованную структуру, залить их водой или другим замедлителем, и тогда возникновение реакции возможно. Мы имеем достаточно достоверную и оперативную информацию о состоянии топливных масс – она стекается в ЭВМ со многих датчиков, установленных внутри разрушенного блока. Как мы бурили эти скважины – разговор отдельный. Но тем не менее, датчики плотности нейтронного потока позволяют нам строго следить за тем, что происходит внутри. И система ядерной безопасности, которую мы строим на основе наших знаний об объекте, в случае возникновения цепной реакции (хотя ее – повторяю еще раз – мы не ожидаем), позволит залить потенциально опасные места специальными поглотителями нейтронов, т.е. предотвратить развитие реакции. Для того, чтобы вообще исключить любую возможность ее возникновения, введем в топливные массы твердые поглотители. С точки зрения ядерной безопасности мы, откровенно говоря, немного успокоились. И если еще полтора года назад [в квітні 1988 р.] о состоянии топлива у нас были минимальные знания, то сейчас уже ясно, где и в каком виде оно находится, сколько его. Но чем больше появляется сведений, тем больше возникает и проблем. Это и проблема строительных конструкций, с которой мы начали разговор, и проблемы пылеподавления [3], дальнейшего изучения топливных масс и обеспечения их безопасности. А все в общем рождает формулирование концепции – а что будет дальше со всем этим?
– Речь, как я понимаю, идет о перспективах «саркофага»?
– Да, и этой проблемой нужно серьезно заниматься. Во-первых, системы контроля и диагностики должны быть развиты существенно больше, чем они есть сейчас. В установке датчиков мы пришли к пределу человеческих возможностей. Ведь для того, чтобы начать бурение скважнин, нужно довести помещение, в котором оно будет производиться, до такого уровня, чтобы там можно было работать. Что такое одна скважина? Это тонны свинца, металлоконструкций, это три месяца работы по 150 человек в две смены без выходных. Но чтобы подступиться к одному из помещений, которое ближе всего к реакторной зоне, нам пришлось полгода биться, пока смогли выйти на более-менее приемлемый уровень радиационного фона. Нам знания даются чрезвычайно тяжело. И вот поэтому крайне нужны дистанционные методы наблюдений [4]. Любые наши дальнейшие действия, любые прогнозы, любые, так сказать, варианты работ должны основываться на объективном знании. Можно как угодно рисовать механизм перемещения по Сатурну, но не зная, из чего состоит Сатурн, все предположения могут рухнуть. Сейчас же мы, грубо говоря, прошлись только по основным горячим точкам. А должны обладать информацией существенно разносторонней и большей.
– Вы говорите, что знания даются тяжело. А дорого ли?
– Недешево. В прошлом году на эти работы экспедиция истратила 60 миллионов рублей. На этот год выделено 40 миллионов, хотя мое мнение – это явно меньше той суммы, которая необходима для выполнения запланированных объемов работ. А впрочем, планирование – не самая сильная сторона экономической деятельности в стране, и наша работа здесь, как видим, не исключение.
– И все-таки: какие варианты дальнейших работ на объекте «Укрытие»?
– Вариантов много, и они варьируются от того, чтобы разобрать все до «зеленой лужайки», и до того, чтобы оставить все, как есть. Но, видимо, как мне кажется, истина посредине. Необходимо разобрать аварийно опасные конструкции, падение которых может повлиять на состояние объекта. Сейчас уже ясно, что эти работы придется производить, никуда мы не денемся. Что-то нужно делать и с тем топливом, которое находится на уровне бывшего центрального зала. Сколько его там – мы тоже пока еще точно не знаем, но много. И там также большой объем разрушенных строительных конструкций. Их тоже нужно убирать. На более низких отметках топливо превратилось местами в остеклованные массы. Но под воздействием высоких радиационных полей и электростатических сил стекло превращается в пыль.
4-й блок год спустя.
Так что много есть чудес, которые являются спецификой именно этого конкретного объекта. Что делать в такой ситуации – нигде в мире подобного опыта нет.
– А есть ли уже какие-то проработки того, как быть дальше?
– Скоро проектанты положат на стол готовый проект. О нем, я думаю, будет уместнее поговорить отдельно. Но в любом случае потребуется решать проблему переработки, транспортировки и захоронения того, что будет извлекаться изнутри. Строительные конструкции очень активны, с них надо эту активность смывать. А куда ее девать? И хочешь или не хочешь, но мы вынуждены будем строить и производство по переработке радиоактивных остатков, и могильник, который бы вобрал в себя все, что можно захоронить. Остальное же – законсервировать на длительный срок, и речь идет не о десятках – о сотнях лет. Может, наши потомки и придумают, как все это убрать, но им нужно оставить все это в таком виде, чтобы к нему можно было подступиться.
– Но строительство завода воспринято населением с негодованием.
– А что делать? Его нужно сооружать хотя бы по той причине, что в зоне с 1986 года растыкано сотни так называемых мелких, но активных могильников. Вот это недопустимо. Ведь вся грязь рано или поздно пойдет в грунт, попадет в подземные воды. Ее, эту чернобыльскую грязь, перерабатывать нужно только здесь, ни в каком другом месте страны никто ее не примет.
– То есть, вы за превращение зоны в мертвую зону?
– Я уверен, что, по крайней мере, в ближайшие 50 лет нормальной человеческой жизни здесь быть не может. Люди должны купаться, собирать грибы, есть огурцы с собственного огорода, рожать детей, за которых не надо будет бояться. И допускать безответственные заявления, что, дескать, вот поедем и будем жить, нельзя. Они провозглашаются либо от незнания реальной ситуации, либо по каким-то конъюнктурным соображениям. Но людям, а особенно детям, жить здесь постоянно нельзя. Можно разве что работать, как мы, очищать эту землю для будущих поколений, чтобы они не сказали: эх вы, отцы, мало того, что взорвали, так вы грязь по всей стране развезли, да еще и людей сюда поселили…
– Одно время ходили слухи, что разобрать «саркофаг» просились японцы, а мы отказали.
– Какой нормальный японец полезет в помойную яму? Никаких предложений на этот счет не было. Сами заварили – сами будем и разгребать [5]. Американцы на «Три-Майл-Айленде» десять лет возились, а сколько понадобится нам – покажет время.
Вечерний Киев, 1989 г., 4.10.
[1] А цікаве «оборонне» запитання таки залишається : чи використовуються ці реактори в циклі виробництва плутонію для ядерної зброї? Як учить нас Віктор Суворов, все, що тільки робиться в СРСР, робиться з метою підготовки наступальної війни для завоювання панування над усім світом. Виходячи з цього заложення, я стверджую, що Чорнобильська АЕС працювала на ядерну зброю. Хай мені доведуть зворотнє!
[2] От тобі й хвалена совєтська якість! Несповна три роки простояв саркофаг, а вже заспівали, що він не вічний. Як то виглядав зодчий Імхотеп, який будував піраміду в Єгипті, якби доповів своєму панові фараону Джосеру, що його піраміда не вічна?
[3] Хоч раніше брехалось, що фільтровентиляцію взагалі не вмикають.
[4] А куди ж роботи поділися ?
[5] Тобто кошти на ці роботи мусять іти нам, і тільки нам.
В цілій розмові видно продовження помилкової лінії – вгатити в ліквідацію якомога більше коштів, вести ліквідацію для ліквідації. Якби таким діячам сказали, що все вже ліквідовано і їх треба розпустити по домівках, вони були б незадоволені – а як же підвищені оклади, а як же чорнобильські пільги… Спостереження, дезактивація і нові будівельні роботи породжують нові лави ліквідаторів, нові дозові навантаження, необхідність яких не обгрунтована нічим… крім бажання будь-що будь вести роботи “в зоні”.