10. Штраф за охоту

Олекса Кирий

Мой отец славился в селе как охотник. У него было одноствольное ружье – дробовик. У псаломщика, учителя и сельского писаря были ружья центрального боя, но отец неизменно брал первенство по меткости стрельбы и гордился своим дробовиком.

Как-то осенью во время отдыха после удачной охоты охотники начали подсмеиваться над ружьем отца.

– Что ни говори, Андрей, а ружьишко твое – препаскуднейшая штуковина, – сказал псаломщик отцу. – Из твоей пищали ворон на привязи бить. Ты вот попробуй в картуз на лету попасть!

– Что ж, бросайте свой картуз! – предложил отец.

Псаломщик снял свой новенький картуз и бросил вверх, к вершинам сосен. Отец вскинул ружье. Прогремел выстрел, и картуз, дырявый как решето, упал к ногам псаломщика. Тот крепко выругался от досады и под общий смех напялил на голову остатки картуза.

– В такой большой картуз не диво попасть, – заметил учитель, когда охотники насмеялись вволю, – а вот в птицу на лету попасть можно только из централки.

На ту пору над лесом пролетала стая ворон.

Псаломщик, писарь и учитель долго целились. Почти одновременно прогремело три выстрела, но ни одна ворона не свалилась на землю.

– А теперь попробую я! – усмехнулся отец. Зарядив ружье, он прицелился в одиноко летевшую ворону и сразу же сшиб ее.

С тех пор уже никто не подсмеивался над дробовиком отца и не оспаривал у него первенства в стрельбе.

Ни разу отец не возвращался с охоты с пустыми руками – обязательно принесет или зайца, или лису.

Однажды на Пасху отец отправился в лес, хотя в то время было запрещено стрелять зайцев. По хозяйству делать было нечего, а охотнику в свободное время не сидится дома. Только вошел отец в лес, а по дороге прямо на него мчится косой. Ну как здесь удержаться?! Забыв о запрете, отец выстрелил и, конечно, не промахнулся и на этот раз. Заяц перекувыркнулся и распластался на дороге. Отец схватил добычу, но, прежде чем успел спрятать ее в сумку, позади послышался громкий оклик:

– Стой! Стой!

Отец оглянулся. К нему бежал лесничий.

– Ты что ж, такой-сякой, зайцев бьешь?! – заорал разъяренно лесничий. – Разве не знаешь, что охота на зайцев запрещена?

– Чего ж не знать – знаю! – ответил спокойно отец. – Да вот как увидел зайца, то и забыл про все, не выдержал!

– Фамилия, имя твое? – спросил лесничий.

Отец назвал свое имя. Лесничий отобрал зайца и пригрозил отцу:

– Пойдешь под суд, так и знай!

Впервые отец возвратился домой с пустыми руками, молчаливый, грустный. Повесив ружье на стену, он сел за стол и задумался.

– Что с тобой, Андрей? – спросила обеспокоенная мать.

– Беда случилась! – ответил отец и рассказал про случай в лесу.

– Ай, какое несчастье! – запричитала мать. – Что же делать теперь? Где брать деньги на штраф? Сколько раз говорила тебе – брось ты свое ружье! Доохотился… Засудят, продадут корову… И нужен был тебе тот проклятый заяц!

Отец чувствовал себя виноватым и поэтому молча выслушивал упреки.

Угроза штрафа, нависшая над нашей семьей, не давала покоя ни отцу, ни матери и вызывала частые раздоры между ними. Через два месяца отца вызвали в суд.

– Теперь пропали мы! – заголосила мать. – Заберут нашу Ласиечку! Горе, горе нам.

– Эх, Пелагея, хоть ты не допекай, – проворчал удрученно отец.

Он надел полотняную сорочку, рваные штаны и направился в местечко Ичню, на суд. Всю дорогу до Ични он с ужасом думал о том, как суд оштрафует его на двадцать пять рублей, как после суда заберут у него корову и как в селе будут смеяться люди над его неудачливой охотой.

С этими тяжелыми думами отец переступил порог суда, сдал свою повестку секретарю и стал слушать дело, которое разбиралось в то время.

В суде было много сельской публики.

Перед столом мирового судьи стоял высокий худой мужчина лет сорока, в белой, домотканого полотна сорочке, в таких же штанах и что-то говорил судье. Когда отец присел на скамью, судья как раз спрашивал:

– Ну, расскажите суду, как вы подстрелили аиста? Затем отрезали у него оба крыла?

Человек долго мял в руках свою волосяную шляпу, потом, немного заикаясь, ответил:

– Я никогда в жизни не подстрелил бы аиста и не резал бы ни за что крыльев, если бы моя жена, Христя Матвеевна, не заставила меня.

– Вы охотник?

– Нет. Никогда им не был.

– А откуда же у вас ружье? И какое ружье?

– Ружье моего брата. Он умер, а ружье оставил мне. Я стрелять умею. Ружье – дробовик…

– Понятно. Расскажите, как же жена ваша, Христя Матвеевна, заставила вас подстрелить аиста и отрезать у него крылья?

– Это не жена, а настоящий черт! – с сердцем произнес человек.

Судья улыбнулся, а человек продолжал говорить:

– Живу я в селе Гужовке. У меня хороший план. Правда, узкий, но длинный. Упирается прямо в болото. Там, около болота, стоит старый дуб. Лет ему будет двести. Его еще прапрадед посадил. Отец мой был живой, он внес на этот дуб старое, поломанное колесо, положил его на верхушке дуба, чтобы аисты мостили гнезда. Это было зимой. Пришла весна. Прилетел аист и стал мостить гнездо. Много лет прошло, и аист все время прилетал. Было так радостно, когда прилетал аист. Отец говорил: «Не трогайте его, а то как тронете, то аист подожжет нашу хату». И мы его не трогали.

Отец умер. Мы остались с братом. Матери я не помню. Мне было года два, когда она умерла. А теперь умер и отец. Я женился на старой вдове, и она прибрала к рукам все хозяйство и меня. Выложили новую печку с высоким камином, выложили и новый шесток, припечек, вот тогда и пошло все по-новому.

Жена моя, Христя Матвеевна, пристала ко мне, чтобы я достал ей большое крыло заметать припечек. Я отвечал, что такого крыла достать негде, и на этом, казалось, дело было кончено.

Вот однажды прихожу я в хату, а она мне:

– Иван! Возьми ружье, подстрели аиста и отрежь у него крылья. Они очень большие, и я буду заметать ими припечек.

– Тю, дурна, что придумала! – сказал я ей. – Аисты живут несколько лет у нас на дубе, и вдруг я стану в них стрелять. Что скажут люди?

– Что мне люди, если мне нужны крылья?!

Она начала кричать и ругаться: и черт, и бес, и чего только она не говорила.

– Тебе дороже аист. И зачем он живет, такая гадость? Клокочет чуть свет, не дает спать. Ты жалеешь аиста, а меня? – и залилась слезами, а потом опять давай ругаться.

Я рассердился, взял ружье, подошел к дубу, когда аист стоял на гнезде, и выстрелил в него. Аист снялся с гнезда, полетел недалеко и сел около болота. У него было подбито крыло. Я тогда сказал жене:

– Иди и сама бери крылья, будь ты проклята!

Это все видели и слышали соседи: Никифор Соломка и его жена Матрена. Моя жена сейчас побежала к аисту, отломала подбитое крыло, а здоровое крыло отрезала ножом и затем пошла себе в хату.

Сбежались соседние мальчишки, человек с десять, и погнали этого аиста на шлях, прямо к волостному правлению. Аист идет, а кровь капает из ран. Пригнали к волостному правлению и там остановились. Вышел волостной писарь, спросил:

– Кто это сделал?

Мальчишки сказали:

– Иван Котенко.

– Позвать его сюда.

Народу собралось много, я рассказал, как дело было. Народ потребовал привлечь меня к ответственности.

Волостной писарь составил протокол и направил к вам.

– А аист где же? Убили? – спросил мировой судья.

– Нет, жив. Мальчишки ловят в болоте лягушек и кормят его, – сказал человек.

Суд ушел в совещательную комнату.

Отец начал припоминать: где он видел этого судью?

«Э-э, да ведь это тоже охотник, – вспомнил отец, он видел судью с ружьем в крупичпольских лесах. – Неужели засудит за зайца? Не может этого быть!» – успокоил себя отец, и от сердца немного отлегло.

В это время вышел из совещательной комнаты мировой судья и начал читать приговор:

– Именем его Императорского Величества мировой судья, рассмотрев дело Котенко Ивана Ивановича и Христины Матвеевны по обвинению в бесчеловечном отношении к аисту, приговорил: подвергнуть обоих на две недели аресту при Ружовском волостном правлении каждого.

«Здорово судит», – подумал отец.

– Господин мировой… – сказал человек.

– Ваше дело кончено. Можете идти домой, – ответил судья, сел и стал перебирать дела, лежавшие на столе, а затем объявил:

– Слушается дело по обвинению крестьянина села Крупичполя Андрея Ивановича Кирий в нарушении правил охоты.

Судья подозвал отца к столу и, пристально взглянув на него, спросил:

– Браконьер, значит?

Отец не понял сказанного и стоял с шапкой в руках, переминаясь с ноги на ногу.

– Какое у вас ружье? – спросил судья.

– Дробовик-самопал, – ответил отец.

– Ага, самопал! Хорошо… – откинулся судья на спинку стула. – Ну-с, расскажите нам, как это вы из своего самопала уложили зайчишку, когда бедняга мог бы чувствовать себя в полной безопасности? – спросил судья, повеселев.

– Господин мировой, кхе, кхе… – закашлялся отец. – Ей-богу, я не думал убивать зайца… Вошел я в лес, а он, то есть заяц, прямо на меня. Меня аж в пот бросило. Все смешалось в голове. Перед глазами только заяц. Сам не помню, как я поднял ружье. И, ведь скажите, не целился совсем, а заяц такой дурной, что сам на дробь налетел. Гляжу, а он уже не дышит. Ну, думаю, беда будет… Так оно и вышло. Где ни возьмись – лесничий появился, забрал зайца, а теперь я перед вами, господин мировой. Каюсь, видит Бог, каюсь.

Судья улыбнулся:

– Да, бывают такие зайцы: ты его только спугнуть хочешь, а он так на тебя и тянет, как на грех… Всяко бывает… – и добавил: – Как же, сейчас охота хорошая?

– Очень хорошая. Зайцев и уток уйма, – сообщил отец. – Приходите, сами увидите… У нас в Дацьковом уток хоть пруд пруди.

– Наведаюсь как-нибудь, – ответил судья и пошел в совещательную комнату.

Отец сидел и думал: «Судья – охотник, и я – охотник. Охотник охотника должен понять… Мы как-то охотились с ним вместе, он на охоте очень хороший человек… Сейчас, видя мое положение, должен вынести хорошее решение». Дверь совещательной открылась, и вышел судья.

– Прошу встать! – сказал секретарь.

Все встали.

Судья взглянул на отца и улыбнулся. Эта улыбка подбодрила отца, и он тоже улыбнулся, и беспокойство его сразу немного улеглось.

Судья, поправляя на груди судейскую цепь, сразу изменился, стал суровым, сосредоточенным и начал читать решение:

– Именем его Императорского Величества мировой судья определил: за браконьерство, за нарушение правил охоты подвергнуть крестьянина села Крупичполь Кирий Андрея Ивановича штрафу в размере двадцати пяти рублей. Взыскав с него судебные по делу издержки.

– Садитесь! – сказал секретарь.

Все сели.

А отец стоял, как пьяный, сжимая крепко в руках свою старую шапку, прибитый решением судьи, и думал: «Не судья, собака!».

Вдруг прозвучал голос судьи:

– Гражданин Кирий! Чего вы стоите? Ваше дело окончено – вы свободны… Можете идти!

Отец ничего не сказал, тихо опустился на скамью, склонил низко голову и задумался.

Мысли одна за другой, словно черные тучи, неслись в его голове.

Он думал о жене, о детях, которые будут плакать, узнав о решении судьи; думал о корове Ласийке, что ее теперь продадут за штраф, думал о том, что снова придется идти на Кубань на заработки. Затем он встал, вышел из суда, надел шапку и пошел на Крупичполь. Шел он медленно, смотрел в землю, не обращая ни на что внимания. Лишь свежий ветер, пахнувший в лицо, заставил его посмотреть по сторонам.

Позади себя он видел Ичню, которую прошел незаметно, вокруг расстилалась степь, покрытая золотистой рожью, которая наливалась тучным зерном. Ласково грело солнце, а теплый ветер целовал его лицо и навевал думы, прогоняя грусть. Он подумал о том, что скоро настанет жатва, что бедняки пойдут сюда убирать хлеб пану Дементовичу… «А если б этот хлеб принадлежал народу? Сколько бы убрали хлеба себе? На целую зиму хватило бы… А будет это? Будет обязательно… А когда будет – неизвестно. Не доживу я до этого времени…

Сил уже мало осталось… Ярмо проклятое тяжело нести, батрачить целую жизнь на богатеев… Эх, если б мне пришлось хоть увидеть то время. Я бы спокойно умер, зная, что дети мои будут жить счастливо… Не будут ходить по чужим краям: ни на Дон, ни на Кубань, ни на Терек – зарабатывать себе кусок хлеба».

Показались крупичпольские места, и грусть снова набежала, черная, как туча. Он вошел в лес. Здесь было темновато, как на рассвете. Солнечные лучи пробивались сквозь густые ветви деревьев и играли на земле. В лесу было тихо и торжественно. Лишь слышно было, как выбивал дятел, кричали изредка сойки да киричи, иногда вороны. Деревья – стройные, кудрявые сосны, высокие березы и ольха – стояли словно на часах.

Ему хотелось всю жизнь идти этим лесом, так как было здесь тихо и красиво. Хотелось никогда не встречаться с богатеями, на которых всю жизнь приходится батрачить.

Но приближалась хата, и в нем вспыхнула большая грусть, заболели сердце и душа: припомнился суд и решение мирового. С этими думами он переступил порог хаты.

Жена подмазывала печку, а дети были на огороде. Отец вошел в хату, снял шапку и молча сел за стол на лавку.

Мать, вытирая лицо, забрызганное глиной, обратилась к нему:

– Ну, как суд? Что ты молчишь? Ты думаешь, что тебе только горе, а мне ничего?

Вбежали в хату дети и радостно бросились к отцу, а он сидел совершенно равнодушный.

– Что ж ты молчишь? – снова спросила жена.

– Что ж мне сказать? Присудил мировой судья двадцать пять рублей штрафу…

Дети заплакали, мать тоже залилась слезами. В хате поднялся плач, как по покойнику.

– Не будет у нас, детки, Ласиечки… Продадут ее теперь за штраф… О горе, горе нам… Или мы кого обидели? – причитала мать, и плач еще больше рос. – Говорила я тебе: брось ружье! А ты – свое… Вот тебе и последствия…

– Ругай, Пелагея, как хочешь… Назад теперь не вернешь! – сказал отец.

Плач продолжался долго. Затем в хате стало тихо, словно никого не было.

– Что ж теперь будем делать, Андрюша? – спросила мать спокойно.

– Будем ждать, пока придут взыскивать штраф, и заниматься своими делами, – протянул отец.