4. За восьмой сноп
Олекса Кирий
В нашем селе жил богатый помещик Дементович.
Много земли было у пана Дементовича. С ранней весны до поздней осени на его полях батрачили почти все бедняки села Крупичполь. В числе этих бедняков были мои отец и мать.
В то лето, когда отец был на Кубани, мать ходила на панское поле жать рожь. Иногда она брала с собой и меня.
Вставала она еще при звездах и чуть свет будила меня.
Ах, как мне не хотелось вставать!
Спросонья я долго возился со своей незатейливой одеждой, а тем временем мать наливала в «буньку» воды, заворачивала в старый изорванный платок краюху сухого хлеба, несколько щепоток соли и один-два небольших кусочка сала.
Младших моих сестер она оставляла у бабы – отцовой матери. Поцеловав их и приказав «слушаться бабуню», она брала в одну руку «буньку», под руку хлеб и серп, другой – брала меня за руку, и мы шли на панское поле.
Когда мы проходили по широкой улице села, где-то за лесом начинала играть румяно-золотистая заря.
В сараях пели петухи. Во дворах лениво поднимались и опускались «журавли» колодцев, в улицах скрипели тяжелые возы, и откуда-то долетал звон отбиваемых кос.
За селом мы выходили на узкую дорогу, которая вилась, словно змея, в спелых шумливых хлебах.
Над золотой рожью медленно поднималось ослепительно-красное солнце. Среди хлебов синели васильки, пахло медом. В ясно-голубых небесах весело распевали яркие жаворонки.
Далеко от села до панских полей. Пока дойдешь до них – набьешь немало босые ноги.
Вот закончились узенькие полоски селян, и мы с матерью на широком, бескрайнем, точно море, поле пана Дементовича. Я любовался простором буйных нив и жадно вдыхал степной, свежий воздух.
Мать не отдыхала. Она ставила на землю «буньку» с водой, узелок с едой, доставала из платка серп и, торопливо перекрестившись, сразу принималась жать рожь. Нажав немного, она делала из снопов маленький шалашик.
– Вот и гнездышко тебе готово! – ласково говорила она мне. – Садись в холодок, отдыхай!
– Отдохните и вы, мамо, немного! – упрашивал я ее.
– Нет, нет сынок, некогда! – вздыхала, улыбаясь, мать и, поцеловав меня, продолжала жать.
Я ложился под снопы и вглядывался в бездну синих небес.
Мать жала очень быстро.
Под ее острым сверкающим серпом падала буйная рожь, а на колючей, как щетина, стерне выстраивались рядами толстые золотистые снопы.
Недолго высиживал я в моем шалашике, убегал в рожь и там рвал синие васильки.
Все сильнее и сильнее припекало солнце, но мать словно не замечала зноя и жала без отдыха.
Только в полдень она подходила к моему шалашику, и мы «обедали»: ели хлеб с солью и запивали водой.
По усталому, печальному лицу матери катились слезы и пот. Я вытирал платком ее лицо и утешал:
– Не плачьте, мамо, скоро я подрасту, пойду на Дон или на Кубань, куда пошел наш татусь. Заработаю много денег, пришлю деньги вам, и тогда вы не будете жать.
Лицо матери прояснялось. Она прижимала меня к своей теплой груди и, словно почерпнув в моих словах силу, снова бралась за серп, а я ходил по жнивью и собирал колоски.
Под вечер мать начинала складывать копны, а я помогал.
Кончался день. Багровое солнце, точно огненный шар, устало спускалось за лес. Отблески последних лучей падали на рожь, и поля словно загорались огнем.
Копны, как толстые бабы, стояли рядами перед высокой стеной весело шумевшей под ветром ржи.
Мать работала у пана за восьмой сноп: семь снопов пану, а нам – восьмой. Много, очень много копен сложила она задень, но мало копен принадлежало ей.
«Вот если б семь снопов нам, а один – пану, тогда пожили бы», – думал я.
На поля надвигались сумерки. Рожь, земля, леса теряли свои краски, становились серыми, унылыми.
– Ну, сынок, пора домой, – говорила мне мать.
Снова мы выходили на дорогу. Держась за юбку матери, я молча плелся по еще горячей дорожной пыли.
Иногда нам встречался толстый приказчик пана, как копна, сидевший на узеньких дрожках.
Мать кланялась ему, но он даже не отвечал на ее поклон.
Мать провожала его и гневно шептала:
– Зазнался, черт рябой… За панское добро в три погибели гнет нас, бедняков. Пьют нашу кровь, ироды окаянные!
Быстро сгущалась тьма. Веял легкий прохладный ветерок.
– Тебе не холодно? – заботливо спрашивала мать.
– Нет, мамо… Мне хорошо! – отвечал я тихо, а сам думал о толстом приказчике, который вместе с паном пил кровь бедняков.
– Ирод окаянный! – повторял я шепотом слова матери.
В небе загорались звезды. Все сильнее шумела рожь.
Где-то в поле то и дело бил перепел.
Вот и село. Нигде ни огонька. В ночной тишине громко разносился лай собак.
Село казалось мне безлюдным.