24. Скрипка и прокламации

Олекса Кирий

Новый хозяин – новая жизнь. По правде, жизнь точно такая, как была у Соколова.

Мы, мальчики, вставали утром раньше приказчиков, чистили им ботинки, пили чай и уходили в магазин. Там мыли полы тряпкой, надетой на щетку; мыли окна; снимали с люстр лампы и наливали в них керосин; бегали за чаем, за портным; носили покупки за покупателями; услуживали приказчикам, подавая им пуговицы, кокарды для покупателей и т. п.

Мне чаще всего приходилось бегать за портным – евреем Донским, звать его в магазин к покупателям взять заказ: пошить пальто или костюм. Я прибегал к нему и говорил:

– Идите в магазин, заказ нужно принять.

– Сейчас же иду! – говорил он торопливо. Бросал шитье, вставал, надевал рубашку с манишкой, галстук, длинный сюртук. Затем брал из чайницы сухой чай и начинал его жевать.

Это для того, чтобы не пахло чесноком. Заказчики не любят, когда от еврея пахнет чесноком.

И мы вместе шли в магазин.

Этот еврей был лет сорока, с бородкой клином, с усиками, с пейсами; всегда веселый, любил пошутить. Встречал меня как своего. У него был сын-гимназист, кажется, в третьем классе гимназии, играл на скрипке по нотам. Однажды я услышал его игру и перенесся мыслями в село Крупичполь. Вспомнил Ивана Смирного, как он играл. Вспомнил и свою «скрипку», и мне снова захотелось самому иметь инструмент.

«Нет, это невозможно у хозяина играть», – подумал я. И эти желания и думы потонули в моем сердце.

Рядом с магазином Сенникова был «Магазин красок» Чуднова. Были там всевозможные краски в порошках. Какую краску хочешь, такую и можно сделать, только необходимо ее развести постным маслом.

Я подружился с сыном Чуднова, Мишей, заходил к ним в магазин как свой, брал у них бесплатно краски и масло, разводил их и учился рисовать масляными красками. Это мне очень понравилось. Первую картину, которую я нарисовал на досточке: старая береза с длинными ветвями, спускавшимися почти до самой земли, – я прибил в комнате над своей кушеткой.

Приказчики обратили на нее внимание, останавливались, смотрели и спрашивали:

– Кто это нарисовал?

– Это я! – отвечал я не без чувства гордости.

– Молодец! – говорили приказчики.

Особенно картинка понравилась приказчику Одинцову. Он долго рассматривал ее и сказал:

– У тебя, Алеша, есть талант. Тебе нужно учиться рисовать.

На следующей картине я нарисовал свою хату, а около хаты – вербы. На третьей картинке изобразил березник. Все были довольны моими рисунками.

Как-то в воскресный день я, лежа на кушетке, придумывал, какую четвертую картинку мне нарисовать.

Вдруг меня позвал приказчик Одинцов.

Я моментально скатился с кушетки и побежал к нему. Он был в комнате один.

Оглянувшись вокруг, он прикрыл дверь и спросил:

– Алеша, ты можешь для меня сделать одну услугу?

– Какую, Михаил Михайлович?

– Отнести вечером в одно место сверточек бумаг.

– Куда?

– На нашей улице стоит мужской монастырь. Под монастырем есть железные ворота, которые никогда не открываются. Ты, может, обратил на них внимание?

– Да, я знаю, где они.

– Так вот, этот сверточек, – он достал небольшой сверток, – ты положи под эти ворота. Только чтобы тебя никто не видел. Ты можешь хранить тайны и никому не говорить?

– О, вы меня еще не знаете. Я скорее умру, чем скажу кому-нибудь, – сказал я Одинцову.

– Молодец. Я верю тебе, Алеша.

Он вручил мне сверточек и сказал:

– Как стемнеет, ты отнеси и положи под ворота.

Я спрятал сверточек в карман брюк. Мне было приятно, что Одинцов доверял мне какую-то тайну. Да и для него я был рад все сделать, что бы он меня ни попросил.

Одинцов ушел. Мне хотелось посмотреть, что было в сверточке, но я не посмел этого сделать.

Как только стемнело, я отнес сверточек и положил его под железные ворота.

У меня одно желание сменялось другим. Мне надоело рисовать. Я хотел играть на настоящей скрипке. Как-то раз я забежал в музыкальный магазин и спросил:

– Сколько стоит самая дешевая скрипка?

– Это для тебя скрипка?

– Для меня.

Продавец достал из стеклянного шкафа скрипку и, подавая мне, сказал:

– Вот тебе скрипка. Она стоит три рубля.

Я взял ее в руки и стал рассматривать ее.

– А смычок есть?

– Как же, конечно есть, – и продавец подал мне смычок.

Я подложил скрипку под подбородок и потянул тоненьким смычком по струнам. Скрипка заговорила.

– Эта скрипка сама играет, – сказал улыбаясь продавец.

– Таких скрипок, чтоб сами играли, нет. Нужно учиться играть, – возразил я.

– Да, нужно учиться играть, – ответил тот серьезно.

– Хорошая скрипка! Но у меня нет сейчас таких денег. Я зайду после, – сказал я с сожалением и отдал скрипку продавцу.

Я часто носил покупки за покупателями. Они давали мне кто двадцать, кто десять копеек, а один раз дала мне барыня пятьдесят копеек. У меня уже собралось один рубль двадцать пять копеек. Чтобы купить скрипку, мне недоставало рубля семидесяти пяти копеек. Идя в магазин, я думал: «Ну, куплю я скрипку, а где ж я буду играть? Ведь это не дома, а у хозяина». Но чем больше было препятствий, тем сильнее мне хотелось их преодолеть.

Однажды пришел в магазин старый профессор и стал набирать материалы на тужурку, на брюки, на пальто. Я подавал ему светлые бронзовые пуговицы, кокарду и петлицы. Он накупил много всего. Я завернул ему покупку. Он попросил приказчика, чтобы мальчик понес за ним покупку.

– Алеша! Отнеси профессору покупку!

Я надел сейчас фуражку, и мы вышли из магазина.

Профессор шел впереди, а я за ним, позади.

– Мальчик! – обратился ко мне профессор, – что идешь позади, иди со мною рядом.

Я подбежал к мужчине, и мы пошли рядом.

Мы шли молча. Профессор посмотривал на меня и что-то думал. Затем спросил:

– Ты откуда, мальчик?

– Из села…

– А почему ты не учишься?

– Я уже учился. Закончил сельскую школу.

– А дальше почему не учишься?

– Отец мой бедняк, не может учить меня больше. Мать отдала меня в магазин. Теперь я учусь сам.

– Сам? А чему ж ты учишься?

– Всему… Учусь работать в магазине, чтобы стать приказчиком. Учусь рисовать масляными красками. Хочу учиться играть на скрипке. Но у меня не хватает денег на скрипку. Скрипка стоит три рубля, а у меня только один рубль двадцать пять копеек.

Мой спутник улыбнулся:

– Это мелочи!

– Да, мелочи… А где их взять? – рассуждал я.

Профессор задумался и уже ничего не спрашивал.

Мы взошли на мост. Светлая река текла куда-то вдаль. Вода, подернутая рябью, ослепительно блестела на солнце. Голубое небо и яркое солнце отражались в реке. Далее мы, повернув влево, пошли к большому саду, в котором стояло огромное белое здание. Через железную калитку мы вошли в сад. В саду росли высокие столетние дубы. Подходя к белому зданию, наверху я прочел на большой вывеске: «Гимназия высших наук князя Безбородко».

Мы вошли в здание, по лестнице поднялись на верхний этаж и вошли в огромный зал, напоминавший собой площадь. Такого зала я еще никогда не видел.

Профессор подвел меня к ученической скамье и сказал:

– Вот на этой скамье сидел когда-то писатель Гоголь. Ты знаешь писателя Гоголя?

– Знаю… Николай Васильевич! Я читал в школе его произведения…

Профессор снова улыбнулся.

Затем мы вошли в светлое помещение. Здесь находилась прекрасная библиотека.

Профессор приказал мне оставить покупку здесь.

Я положил ее на стул.

– Спасибо тебе, мальчик!

Незнакомец достал из кармана кошелек и стал отсчитывать деньги.

– Вот тебе один рубль семьдесят пять копеек. Купи себе скрипку.

Я думал, что он шутит. Стоял и не брал денег.

– Бери, мальчик! Это я даю тебе за то, что ты принес мне покупку, а так как у тебя не хватает этой суммы для покупки скрипки, то я даю ее тебе.

Я взял деньги. Я был рад как никогда. Поблагодарив профессора, побежал через этот же зал к выходу.

Я выбежал из здания. Слезы радости катились из моих глаз.

Я забежал домой и взял из своего сундучка рубль двадцать пять копеек. Теперь у меня было три рубля. Я могу купить себе скрипку! Мое сердце восторженно билось. Я шел поспешно в музыкальный магазин. Мне казалось, что я богаче всех богачей на свете. Я не вошел, а вбежал в музыкальный магазин и быстро проговорил:

– Давайте мою скрипку!

Продавец узнал меня сейчас же. Он достал из шкафа скрипку и смычок и завернул их в бумагу. Я вышел из магазина счастливым, неся с собой дорогую ношу.

Я побежал прямо домой. По дороге встретил свою хозяйку. Мы прошли мимо друг друга, но она не узнала меня, так как была очень близорука. Дома я оказался, когда некоторые приказчики уже пришли обедать. В комнату свою я не мог зайти, так как приказчики могли меня увидеть. Я заглянул в кухню. В кухне никого, кроме кухарки, не было.

– Евдокия Ивановна! – сказал я кухарке шепотом. – Спрячьте эту покупку куда-нибудь, пока я не вернусь домой, только чтобы никто не раздавил и не увидел.

Она взяла скрипку и положила в свой гардероб, а я, успокоенный, ушел в магазин. В магазине думал только о скрипке, хотел поскорее увидеть ее, начать играть.

Ах, какая была это радость! Никогда такой радости больше не будет.

Я имел свою собственную скрипку, имел возможность играть на ней и подпевать, что мне захочется.

Я прятал свою скрипку под кушеткой. О ней знали мальчики Яков и Гриша да кухарка.

Играл я в то время, когда в доме никого не было, поэтому у меня ничего не выходило как следует. Чуть где что-нибудь зашелестит или стукнет, я сейчас же бросал играть, прислушивался, а когда видел, что хозяин возвращается домой или приказчик, сейчас прятал скрипку под кушетку.

Прежде всего я начал разучивать на скрипке украинскую песню. И подпевал:

Віють вітри, віють буйні, аж дерев я гнуться.

Ох, як болить моє серце, а сльози не ллються.

Прошло два месяца. Все мои старания играть хорошо не привели к желанным результатам. Пальцы и смычок прыгали по струнам.

Мелодия что миг – обрывалась. Я видел, что самому не выучиться как следует играть.

Однажды я пошел звать портного Донского в магазин. По дороге начал говорить ему:

– Моисей Израилович! У вас есть сын, который играет на скрипке?

– О, он играет знаменито! По нотам!

– У меня тоже есть скрипка.

– У тебя есть скрипка? Где ты ее взял?

– Купил.

– Сколько ж ты отдал за нее?

– Три рубля.

– А где ж ты взял три рубля?

– Собрал из чаевых.

– А хозяин тебе разрешает играть?

– Он не знает, что у меня есть скрипка.

– Вот это знаменито! А как же ты играешь?

– Украдкой… Когда никого нет дома.

– Ну, так что ты хочешь?

– Я прошу вас, Моисей Израилович, чтоб вы попросили своего сына, чтоб он меня подучил играть.

– Это с нашим удовольствием… Приходи сегодня вечером. Я с сыном поговорю.

Как только мы закрыли магазин, я пришел домой, взял незаметно скрипку и в темноте пошел к портному Донскому.

– А, это ты, Алеша! – встретил меня Донской.

Я стоял с завернутой в старый ситцевый платок скрипкой.

– Исаак! – крикнул Донской своему сыну, который находился в соседней комнате. – Иди сюда! К тебе пришел молодой скрипач!

В комнату вошел молоденький гимназист, поздоровался со мной, подавая мне руку.

– Ну, покажи свою скрипку!

Я развернул свою скрипку. Он посмотрел на нее и сказал:

– Хорошая скрипочка, – и начал настраивать ее, а затем заиграл.

Он играл какую-то жалобную песню, которая мне очень понравилась.

Моя скрипка была словно не моя. Она была в руках мастера.

– Ну, что ж, начнем заниматься! Мне папа говорил о тебе. Что ты играешь?

– Ничего я не играю. Я разучиваю одну песню…

– Ну, сыграй ее.

Я взял скрипку и начал играть и подпевать. Руки мои и голос дрожали от волнения.

Віють вітри, віють буйні, аж дерев я гнуться.

Ох, як болить моє серце, а сльози не ллються.

Он слушал, слушал, а потом сказал:

– Хорошо, только нет твердости в руках и смычок прыгает по струнам.

– Сколько ж вы возьмете с меня за учебу? – спросил у молодого человека.

– Чтоб ты старался, я возьму с тебя плату: по двадцать пять копеек за каждую выученную песню.

Я согласился.

Учился я играть на квартире у Донского, где и оставлял свою скрипку.

Вечером, когда приказчики уходили гулять, я шел к гимназисту Донскому.

Через две недели мои пальцы уже не дрожали, а левая рука держала крепко скрипку. Смычок больше не прыгал по струнам, а легко и ровно плавал по ним. Мелодия не обрывалась, выходило все хорошо. Играя, я тихонько подпевал, и это меня очаровывало. Я не замечал, как проходили часы. За месяц я выучил три песни.

Первая:

Віють вітри, віють буйні, аж дерев'я гнуться.

Ох, як болить моє серце, а сльози не ллються.

Вторая:

Скажи мені правду, мій добрий козаче,

Що діяти серцю, коли заболить,

Як серце застогне і гірко заплаче,

І дуже без щастя воно защемить.

Третья:

Ой, із-за гори, гори,

Буйний вітер віє,

Ой, там удовонька

Та пшениченьку сіє.

Так бежали мои счастливые дни. Я считал счастьем то, что играл и пел три песни. Я считал себя счастливым, потому что носил за богатыми покупателями покупки, за что получал от них на чай. Я собрал уже два рубля. На эти деньги купил четыре кусочка личного мыла, четверть фунта чаю, чтобы передать их домой, когда приедет ко мне мать. Я работал в магазине честно, старался дослужиться до приказчика.

Однажды я подставил раскладную лестницу и полез доставать из люстры лампы, чтобы налить в них керосина, как вошла в магазин Елизавета Семеновна Мозолева. Она подняла голову и увидела меня. Глаза ее засверкали каким-то страшным блеском, от которого я вздрогнул. Это взгляд напомнил мне взгляд змеи, которую я убил когда-то в траве. Вот теперь мне хотелось бросить в Елизавету Семеновну лампу и убить ее на месте.

Елизавета Семеновна набрала ситцу, купила большой белый платок, взяла несколько аршин дорожки для полов.

Она подошла к кассе, за которой сидел Сенников, и, передавая ему деньги, что-то сказала. Сенников взглянул на меня. Взгляд был недобрый. Елизавета Семеновна долго о чем-то говорила с ним. Я закончил наливать лампы, убрал лестницу и ушел в другую комнату.

Я боялся, что Сенников уволит меня, как уволил Иван Павлович Соколов. Но тот оказался порядочнее Соколова. Прошел день, другой, он ничего не говорил. Но зато изменил свое обращение со мной: старался придраться за что-нибудь, да и смотрел на меня по-иному.

Несколько раз за это время я носил и клал под ворота мужского монастыря сверточек бумаг, который мне давал приказчик Одинцов.

Была темная ночь. Такая темная, что я ничего не различал, когда вновь нес сверточек, чтобы положить под ворота. Только положил и стал отходить, как вдруг какой-то мужской голос крикнул:

– Что ты здесь делаешь? Стой!

Я пустился бежать. Мужчина за мной. Но куда ему догнать меня. Мужчина отстал. Вдруг слышу – выстрел! Пуля просвистела мимо моей головы. Я пробежал мимо двора Сенникова, вбежал в третий двор Назарова. Затем пробрался в сад Сенникова, вбежал в кухню и упал на кровать кухарки. Сердце мое сильно колотилось. Я глухо застонал. Сказал, что у меня болит живот, и, скорчившись в клубок, лежал на кровати. Прошло немного времени. Все было тихо вокруг. Я перешел в свою комнату, разделся, лег на кушетку и закрылся одеялом с головой, но уснуть никак не мог.

Пришел приказчик Одинцов. Подошел к кушетке, приоткрыл одеяло и спросил:

– Ты дома, Алеша?

Я плакал.

– Чего ты плачешь?

Я рассказал ему о происшедшем.

– Успокойся, Алеша, – прошептал он и ушел в свою комнату.

На другой день мы, мальчики, убрали магазин, и я пошел с чайником в чайную за кипятком. Принес кипяток, заварил чай и стал наливать его в стаканы. Пришли некоторые приказчики и начали пить чай.

В комнатку вошел с газетой приказчик Тихонов, сел за стол и стал читать газету:

«Вчера поздно вечером постовой городовой Сидоров заметил, как какой-то молодой человек, высокого роста, в черном костюме, подкладывал что-то под железные глухие ворота мужского монастыря. Сидоров, преследуя преступника, начал стрелять в него, но не попал. Из-под ворот был извлечен сверток, в котором оказались прокламации. Дознание производится».

– Революционеры работают, – заметил приказчик Федоров.

Приказчик Одинцов, хлебая из стакана горячий чай, взглянул на меня и совершенно спокойно сказал:

– Работают, бестии…

Руки мои дрожали, но я ни на кого не смотрел и думал: «Так вот какие сверточки я клал под железные ворота… Молодой человек… высокого роста… совсем не похож на меня». Я улыбнулся в душе и пошел в магазин.

Я продолжал учиться у Донского, но принес скрипку домой и прятал ее под кушеткой.

У нашей кухарки зять был городовым. Он часто дежурил в цирке, а мне хотелось там побывать. Однажды зять-городовой вновь пришел к кухарке, и мы со старшим мальчиком Петей попросили его пропустить нас в цирк. Он сказал, чтобы мы приходили вечером.

Мы, мальчики, спали летом в сарае на чердаке, на сене. Поужинав, забрались по лестнице на чердак и там ожидали, пока стемнеет. Как только темнота укрыла город, мы с Петей слезли с чердака и пошли в цирк. Представление уже началось. Городовой провел нас на галерку. Перед собой я увидел необыкновенное зрелище: в цирке сидело множество разнаряженной публики, и, затаив дыхание, все как один, смотрели, как по кругу мчалась на убранной лошади женщина, одетая в коротенькую прозрачную юбочку, с розой на голове, с плеткой в руке. Она показалась мне голой. На лошади не было седла, и женщина, то сидела, то вставала, то переворачивалась на лошади, то бежала рядом с нею, потом снова вскакивала верхом. Так она ездила минут двадцать пять, а затем умчалась куда-то в красивые ворота.

Публика, словно проснувшись, захлопала громко в ладоши. Хлопали и мы с Петей. Наездница выбежала в цирк веселая, подпрыгивая, поклонилась публике, и та еще пуще захлопала в ладоши, а затем снова скрылась. Потом выскочил в круг какой-то смешной человек, намазанный, в высоком колпаке, и начал делать смешные номера – это оказался клоун. Публика смеялась сильно; смеялись и мы с Петей, люди даже обратили внимание на мой смех. Клоун кривлялся, переворачивался, люди хлопали и ему в ладоши. В общем, удовольствию моему не было конца. Мы потом часто ходили в цирк.

В Нежине был еще украинский театр. Он находился в городском саду, это было очень далеко от дома Сенникова.

Мы пришли к кассе. Петя купил билеты себе и мне – на галерку. Шла пьеса «Наталка Полтавка». Я увидел на сцене село, двор, хату, огород, ворота на огород, подсолнухи – все так, как было в нашем селе, и был удивлен, что артисты говорили языком, на котором говорят в селе; и услышал песни, какие пели в селе, и увидел свое настоящее село, его жизнь. Я смотрел с жадностью, с затаенным дыханием. Публика встречала и провожала артистов хлопками. Я хлопал так сильно, что у меня болели ладоши. «Так вот какой украинский театр», – думал все время я. Ведь я умею так говорить, как артисты. И мне захотелось сделаться артистом.

Об этом я теперь мечтал и день, и ночь.

После театра я купил книжку на украинском языке, которая попалась мне на базаре. Это была «Маруся» Грицька Квітки-Основьяненко, и читал ее каждый день и поздно вечером. Потом купил вторую книгу – Фламариона, и читал о звездах, о луне, о всех небесных светилах; третьей книгой стала «Япанчу, татарский наездник». Все три книги читал с большим увлечением.

У Пети всегда были деньги. Я часто занимал у него, но никогда, конечно, не отдавал. Он покупал себе и мне мороженое, конфеты и даже папиросы, которые курил украдкой. Откуда он брал деньги, я не знал. Когда я его спрашивал об этом, он говорил:

– Ешь мороженое и не спрашивай!

Петя был настоящий пройдоха.

Недалеко от магазина Сенникова была переплетная мастерская какого-то грека Попандопуло. У этого грека была дочь – барышня Надя. Наш приказчик Мальцев ходил к ней. Говорили, что Мальцев влюблен в Надю.

Я отдал все три книги в переплетную мастерскую, их переплели там очень красиво и недорого – по двадцать копеек за каждую книжку и поставили штамп на книгах: «Переплетная мастерская Попандопуло».

Мальцев часто, когда Сенников уходил обедать, поручал мне отнести и передать Наде сверток. Мне в душе не хотелось этого делать, но по обязанности мальчика я должен был его слушаться, тем более что приказчик Мальцев относился ко мне очень хорошо.

Как-то раз летом, когда Сенников ушел на обед, Мальцев попросил меня отнести очередной сверток и передать его в руки Наде.

Я выбежал без фуражки со свертком во двор и тут наскочил как раз на Сенникова. Он спросил:

– Куда ты бежишь? Что несешь?

– Иду в переплетную мастерскую. Что несу – не знаю.

– Кто тебе дал этот сверток?

– Приказчик Мальцев.

Он отобрал у меня сверток, развернул его. Там оказались: фунт чаю, отрез шелка на платье и кофточку и дорогой шарф.

Сенников понес сверток в магазин.

Он стал мрачен как ночь.

Я почувствовал что-то недоброе.

Сенников подозвал к себе Мальцева и спросил его:

– Что это такое? – показывая сверток Мальцеву.

– Что видите. Это подарок имениннице. Я запишу все на свой счет.

– Запишу, запишу. А если бы я не увидел, то не стал бы ты записывать!

Сенников позвал меня в погреб, который находился под магазином.

Я пришел и стал, опустив руки по швам.

Сенников, сощурив глаза, которые и так были еле видны из-за разбухших мешков под глазами, спросил меня сердито:

– Ты носил еще свертки по поручению Мальцева? И кому носил?

Я заколебался. Мне хотелось сказать: «Носил», а я сказал:

– Нет, это первый раз!

– Врешь! – крикнул Сенников и ударил меня ладонью по губам. – Кому ты еще носил свертки от приказчиков?

– Никому.

– Чтоб больше ты никому ничего не носил от приказчиков, кто бы ни поручал. Кроме моих поручений чтоб ничьих не выполнял. Понимаешь?

– Понимаю.

Сенников ушел в магазин.

Когда я вернулся, то слышал, как Сенников кричал на приказчика Мальцева:

– Это кража… Вы уволены… Сейчас же оставьте мой магазин!

Мальцев оделся и в ту же минуту бросил магазин Сенникова.

Я боялся, что Сенников меня прогонит, но этого не случилось. Я остался в магазине.

Скоро выяснилось, что мальчик Петя свел знакомство с другими мальчиками бакалейных магазинов. Он давал им кое-какие товары из магазина Сенникова, а они давали ему кое-что из своих магазинов. Петя продавал те товары и таким образом имел всегда деньги.

Сенников об этом узнал в субботу вечером, а в воскресенье рано утром он, словно взбесившись, вбежал в нашу комнату и крикнул Пете:

– Открывай свой сундук!

Петя побледнел, заволновался, стал искать ключ от сундука, но никак не мог его найти.

Тогда Сенников подошел к его сундуку, крутнул замок, и тот отлетел в сторону. Сенников открыл сундук. Он вынул оттуда несколько коробок консервов, несколько коробок папирос, пять флаконов духов и конфеты.

– Это что такое? Где ты это все взял? – спросил грозно Сенников у Пети.

Петя молчал. Губы его дрожали.

– Где ты взял? – закричал Сенников и ударил Петю по лицу три раза.

Петя плакал и вытирал рукой окровавленное лицо.

Тогда Сенников обратился ко мне:

– Ты дружил с Петей… Отопри свой сундучок!

– Он не заперт, – ответил я взволнованно и открыл сундучок.

Дверь открылась, и в комнату вошла моя мать, приехавшая из села.

Я, увидев ее, расплакался, подбежал к ней, и мы поцеловались.

Сенников прежде всего достал из моего сундучка досточку, на которой были разведены масляные краски и лежала кисточка. Он бросил досточку в сторону. Потом вынул из сундучка мои три книги: «Марусю» Квітки-Основьяненко, сочинения Фламариона и «Япанчу, татарского наездника», стал их рассматривать. Увидев на книгах штамп, он прочитал вслух: «Переплетная мастерская Попандопуло». Затем достал из сундучка четверть фунта чаю, четыре кусочка личного мыла, старые мои брюки и старую ситцевую черную рубашку.

– Что еще есть у тебя? – спросил Сенников со злостью.

– Я достал скрипку из-под кушетки и передал ее Сенникову.

– Скрипка? – удивленно произнес он и потом сказал:

– Это одна шайка с Петей, с Мальцевым, с Попандопуло. Где взял все? – и, не ожидая ответа, ударил скрипку об пол, моя скрипка разлетелась на кусочки. Смычок он разломал пополам и бросил его на пол. Затем толкнул меня на кушетку и стал стягивать с меня сапоги.

– Что вы делаете с мальчиком? – закричала плачущая мать.

Но Сенников не обращал на нее никакого внимания.

Он стянул с меня брюки, тужурку. Я стоял в одном белье.

– Теперь забирайте своего сынка таким, каким он пришел сюда. Таких, как он, мне не нужно!

Хозяйка, приказчики и кухарка смотрели на меня раздетого.

Я стоял и смотрел на Сенникова. Вот, я не плакал, ничего не просил у Сенникова. У меня вспыхнули в сердце обида и ненависть за то, что он так бессердечно поступил со мной.

Я начал надевать старые брюки и черную ситцевую сорочку.

– Вон сейчас же из моего дома! – сказал гневно Сенников и ушел в свои комнаты.

Босой, без фуражки, поддерживаемый плачущей матерью, ни с кем не простившись, вышел я из дома Сенникова.

Мы пошли с матерью на базар. Мать купила мне за один рубль пятьдесят копеек старые сапоги, за пятнадцать копеек – картуз, и мы отправились на станцию.

Так я дослужился до приказчика.

– Прощай навеки, неприветливый город Нежин! – воскликнул я, когда поезд отходил от станции.