12. У благочинного

Олекса Кирий

В один из летних вечеров к нам зашел сельский псаломщик и сказал матери:

– Знаю, Пелагея Ефимовна, что живете вы бедно, поэтому решил я дать вам заработать полтинник. Хотите?

– Ах, Павел Иванович, – вздохнула тяжело мать, – да разве можно отказываться от такого заработка! У нас нет ни керосина, ни соли, ни спичек. Полтинник для нас большие деньги.

Псаломщик вынул из кармана письмо и протянул матери:

– Вот это письмо нужно снести в село , к отцу благочинному. Принесешь ответ – тогда получишь пятьдесят копеек.

Подумав немного, мать ответила:

– Что ж, можно.

– И я пойду с вами, – вставил я робко.

– Ты?! – взглянула на меня мать, улыбаясь. – До Качановки, сынок, далеко, верст тридцать будет, тебе туда и обратно не дойти.

– Дойду, мама! – ответил я уверенно. – Ведь я ходил с вами на панское поле!

– То – двадцать верст, а то – тридцать! – заметил отец.

– Я дойду! – повторил я настойчиво.

– Ну, если хочешь, пойдем, – согласилась мать и, обернувшись к отцу, сказала: – Ты, Андрей, сам посмотришь завтра за коровой, ну а я с Алешей понесу письмо.

На том и порешили…

Оставив письмо, псаломщик ушел, а мать с вечера стала собираться в Качановку. В ту ночь я долго не мог уснуть. Мне хотелось отправиться скорее в Качановку, чтобы повидать неведомого мне благочинного.

Во сне я видел благочинного с добрым, сияющим лицом и большими ангельскими крыльями за спиной, точно такими, как у архангела Гавриила на иконе в церкви.

Было еще темно, когда мать разбудила меня, и чуть свет мы вышли за село.

Босые ноги мерзли от холодной росы, но я не хныкал и, то и дело оборачиваясь, наблюдал, как за ногами оставалась сизоватая дорожка мокрой примятой травы.

Вскоре мы вошли в сосновый бор, где еще бродила темень.

Только иногда сквозь густую хвою мохнатых верхушек сосен виднелись позолоченные зарей небольшие лоскутки неба.

В прохладном воздухе висел сладковатый запах смолы. То там, то здесь слышались крики просыпавшихся птиц.

Под ногами потрескивали сухие ветки. Этот треск гулко врывался в лесную тишину, и мне казалось, что деревья, заслышав наши шаги, пробуждались от сладкого сна, тревожно перешептывались и удивленно поглядывали на нас.

Постепенно солнечные лучи начали вытеснять из леса сумрак.

Все громче и громче перекликались птицы. На ветвях замелькали озорные белки. На толстых стволах деревьев важно сидели дятлы, постукивая молоточками клювов по коре. За сосновым бором пошел густой березняк.

– Соберем грибков для благочинного? – сказала мать.

Пока закончился березняк, мы успели набрать много грибов. Перед нами появилась небольшая речушка с болотистыми берегами. Мать завязала грибы в платок, потом, взяв меня на руки, перенесла вброд через речушку, и мы очутились на самых ближних к селу нивах пана Дементовича.

Позади из-за высокой стены темно-синих лесов взглянуло золотолицее солнышко. Желтая спелая рожь заблистала золотом. Вдоль дороги, как часовые, стояли молодые белостволые березки и курчавые тенистые вербы.

Над вербами и березками монотонно гудели провода телеграфной линии.

Я шел впереди матери, чувствовал себя бодро, весело, пел, декламировал стихи. Постепенно, однако, меня начинал одолевать голод. Кусочек хлеба, которой мать прихватила с собой на дорогу, был съеден уже давно, а до Качановки еще далеко. Мать утешала меня:

– Потерпи, Алеша… Придем в Качановку, к отцу благочинному, он даст нам поесть. Он должен быть добрым… Святые все добрые.

Мы вошли в утонувшее в зелени село . В Гужовке жил земский начальник. Его большой дом, просторный двор и сад были обнесены высоким забором. За забором тихо шумели высокие старые белолистки, поблескивая на солнце широкими, точно облитыми известью, листьями.

– Это не то что наша хата, – указала мне мать на дом начальника. – Много добра у земского… Ему не приходится ходить по тридцать верст, чтоб заработать полтинник.

Двор земского остался позади, а я долго оглядывался назад и рассматривал высокий каменный дом с широкими, как ворота, окнами.

Мать прибавила шагу, и теперь я едва поспевал за нею. Мы прошли большое село , в котором на высокой горе стоял старый красивый монастырь.

К монастырю по дорогам тянулись нищие и паломники.

Я начинал уставать. Голод донимал все сильнее.

Впереди снова появилось село.

– Качановка? – спросил я.

– Нет, сынок, это ! – разочаровала меня мать.

Мое внимание привлекло огромное кирпичное здание, за которым торчала высокая каменная труба. Первый раз в жизни я видел такой большой дом.

– Кто живет там? – спросил я мать. – Наверное, самый большой начальник?

Мать улыбнулась:

– Там никто не живет… Это сахарный завод пана Харитоненка!

– Сахарный?! – недоверчиво взглянул я на мать. Мне даже стало обидно, что мать так подшучивает надо мной. Ведь я видел очень хорошо, что дом был сложен из самого обыкновенного кирпича, а мать говорила, что завод сахарный.

– Сахарных домов не бывает! – покачал я головой.

– Я и не говорю, что дом сахарный! – рассмеялась мать. – Там делают сахар, из белых бураков.

– Сахар из бураков?! – переспросил я.

– Из бураков! – подтвердила мать.

– А как же делают сахар из бураков?

– Когда вырастешь, узнаешь! – ответила мать.

За Парафиевкой вскоре показалась и Качановка.

Мы вошли на длинную аллею из тополей и берез. Она вела в темный парк, среди которого сверкал, как зеркало, большой пруд. На берегу высился белый дом с колоннами. Перед домом ходил на цепи страшный бурый медведь. Глаза мои разбежались. Я не знал, на что смотреть: не то на медведя, не то на сказочно-красивый дом, не то на пруд, на прозрачной воде которого покачивались чистенькие зеленые лодки.

– Пойдем, пойдем, сынок! – подгоняла меня мать, когда я останавливался, чтобы получше рассмотреть то каменного петуха на колодце, то медведя, то статуи у подъезда.

Наконец мы попали на кухню благочинного. На большой плите стояли кастрюли, жаровни, сковородки. У меня в носу защекотало от запаха жареных уток, пирожков и борща. Толстый, как бочка, повар в белом колпаке и белом халате переворачивал ножом большие куски мяса, которые шипели, трещали в масле на чугунных сковородках.

Я глядел на мясо, жадно вдыхал запах сливочного масла и глотал слюну.

Заметив нас, повар вытер полой халата пот, струившийся по лицу, и грубо спросил мать:

– Тебе чего?

– Я из Крупичполя… Мне благочинного повидать надо! – ответила мать.

Затем приоткрыл дверь в соседнюю комнату и крикнул:

– Галя!

В кухню вбежала молодая красивая девушка.

– Вот, к благочинному пришли, – указал повар на нас.

– Сейчас позову! – сказала девушка, быстро юркнув в двери.

– Посиди, сынок! – подвела меня мать к скамейке.

Усевшись на скамейку, я вздохнул:

– Хлеба б кусочек!

Мать мельком взглянула на плиту и произнесла громко:

– Потерпи, сынок. Придут отец благочинный и дадут тебе пирожочек.

Толстый повар не мог не слышать слов моей матери, но, как видно, даже не подумал протянуть мне хотя бы один из румяных пирожков, грудой лежавших на расписанном цветами блюде.

Долго пришлось нам ждать, прежде чем появился сам благочинный.

Это был тучный низенький мужчина с черной бородой и черными длинными волосами. На нем была белая чесучовая ряса. На груди висел массивный серебряный крест. Никаких крыльев у благочинного не было. И в его лице я не нашел ничего святого.

Мать поклонилась. Я соскочил со скамьи и стал рядом с матерью, исподлобья поглядывал на благочинного.

– Что надо? – прогундосил он.

Мать протянула письмо.

– Письмо принесла я вам, отец благочинный, от батюшки из села Крупичполь. Они просили ответ дать! – промолвила она и добавила: – Мы собрали вам грибков. Если их поджарить на масле – они будут очень вкусными… Возьмите, отец благочинный.

– Грибки обожаю! – ухмыльнулся благочинный и окликнул повара: – Возьми и зажарь к обеду.

Я потянул мать за юбку:

– Мамо, есть хочу!

– Беда мне с хлопчиком, – неловко улыбнулась мать отцу благочинному, – просит есть, а у меня нет и кусочка хлеба!

– Ничего, подождет твое чадо! – проворчал благочинный и, выходя из кухни, бросил через плечо: – Подождите здесь, я сейчас принесу ответ.

Я захныкал. Мать утешала меня:

– Не плачь, сынок. Потерпи еще. Святой отец принесет ответ и накормит тебя.

Я успокоился, но не мог оторвать глаз от мяса и пирожков. Томительно тянулись минуты ожидания. Вкусные запахи все больше и больше мучили меня.

Не скоро вернулся благочинный с ответом. Передавая письмо, он сказал матери:

– Вот, отдай это отцу Леонтию, да смотри не потеряй.

– Что вы, отец благочинный, разве можно терять! – покачала головой мать и, спрятав письмо под кофту, обратилась к нему снова:

– Нельзя ли у вас попросить кусочек хлебца… сынок мой проголодался.

– Некогда мне возиться с вами, – махнул белой, пухлой, как пампушка, рукой благочинный и, хлопнув дверью, скрылся в своих покоях.

– Если хлеба нет, то, может, хоть кваску у вас найдется! – обратилась мать к повару, поглядывая на бочку с квасом.

Повар как-то вяло взглянул на мать и указал рукой на дверь:

– Идите, не толкайтесь здесь… Там, во дворе, колодец, пейте сколько хотите.

Мы вышли из кухни и, не останавливаясь у колодца, поспешили оставить подворье «святого» отца. Мать плакала и, вытирая слезы, приговаривала:

– Вот тебе и святой отец… Молилась таким… чтоб их черти на том свете на огне сожгли. Жадюга толстобрюхий, а еще с крестом, сатана патлатая!

Я молча плелся за матерью и со страхом прислушивался к ее словам. Дома она всегда говорила мне, что каждый батюшка – это Божий глаз на земле, а теперь вдруг называла самого благочинного «сатаной патлатой».

В Качановке мы не задерживались и вскоре добрались до Парафиевки. Мать посадила меня отдохнуть у ветряной мельницы, а сама зашла в ближайший двор и вскоре вернулась с большим куском хлеба и кувшином молока.

– Вот теперь покушаем! – улыбаясь сквозь слезы, промолвила она тихо. – Тут бедняк поделился последним – от себя оторвал, а толстопузый батя пожалел кусочек хлеба. – Чтоб ему все гуси, утки и наши грибы поперек горла стали, – не могла остановиться мать. – Чтоб у него брюхо лопнуло, у изверга гундосого… А еще руки целуем таким… Тьфу!

Отдохнув и подкрепив немного силы, мы снова двинулись в путь. Но усталость одолевала меня все больше.

Порой я чувствовал, как заплетаются ноги, и начинал спотыкаться. Я уже не пел и не декламировал стихов. Несколько верст мать пронесла меня за спиной…

Поздно вечером мы добрались наконец до Крупичполя. В лесу меня начало знобить. Домой мать принесла меня на руках.

Две недели я пролежал в постели. С той поры ненависть к панам в моей душе дополнилась ненавистью к попам…