20. У купца Соколова

Олекса Кирий

И в тот же день мать отдала меня другому хозяину, Соколову, в большой мануфактурный магазин, на пять лет на всем готовом.

Этот магазин считался первым среди магазинов по величине и богатству в городе Нежине. Он помещался по Гоголевской улице против соборной площади и городского сада, где стоял памятник Гоголю.

Мать отвела меня в дом Соколова. Нас встретил приветливо конюх – парень Давид.

– Что, нового мальчика привели? – спросил он у матери.

– Да. Приняли сейчас. Сказали мне, чтоб я отвела его сюда.

– А как тебя звать? – обратился Давид ко мне.

– Алеша! – ответил я бойко.

– Сейчас принесу тебе кровать и матрац, – сказал Давид.

У Соколова был собственный дом, полутораэтажное здание с обширным садом.

Со слов Давида мы узнали, что в верхнем помещении жили старик Павел Иванович Соколов и его неженатый сын Леонид Павлович. В полуподвальном помещении, состоящем из двух комнат, в первой, маленькой комнатке жили три мальчика, а во второй – большой комнате жили приказчики – холостяки, их было девять человек.

Был у Соколова еще второй, женатый сын, Иван Павлович. Жил он отдельно в собственном доме.

До возвращения из магазина хозяина, приказчиков и мальчиков для меня уже была приготовлена кровать, застланная чистой простыней и одеялом.

Придя из магазина, приказчики сели ужинать.

Аннушка – толстая красивая женщина – подавала ужин. Она позвала мальчиков, меня и мать.

Затем мальчики поставили самовар и приготовили приказчикам чай.

Так подошла первая ночь у нового хозяина Соколова.

Мать проснулась рано утром и разбудила меня. Еще приказчики и мальчики все спали, и мать сказала мне шепотом:

– Я иду, сынок, сейчас на станцию… Нужно домой поскорей. Ты ж смотри, слушайся старших… Пять лет пройдут незаметно, и ты станешь человеком… У тебя здоровье слабое, а тут работа нетяжелая… Тогда будешь нам помогать… Я буду приезжать и навещать тебя.

– Я буду все исполнять, что вы сказали, мама, – ответил я.

Мы поцеловались, поплакали немного, и мать ушла на станцию. Я проводил ее на улицу и долго смотрел вслед, пока она не скрылась за поворотом.

Потосковал я немного и пришел обратно в комнату.

Мальчики и приказчики еще спали. Я тихо, на цыпочках, подходил к каждому приказчику, брал их ботинки, выносил во двор и там чистил.

Когда приказчики проснулись, ботинки были у всех почищены.

– Кто это сделал? – спросил приказчик Одинцов.

– Это новый мальчик, Алеша, – сказал вошедший Давид.

– Молодец! – сказал Одинцов.

Закончив чай, мы все – приказчики и мальчики – пошли в магазин.

Соколов отдал старшему мальчику ключи, и тот отпер магазин, подняв шторы на окнах.

Мы, мальчики, начинали убирать магазин. Подметали его, вытирали пыль; мыли окна и вытирали их долго, чтоб стекла блестели; снимали с люстр лампы и наливали в них керосин.

Затем я встал в проходе в магазине и стоял там, как на часах, ожидая приказаний хозяина или приказчиков: побежать за портным, отнести покупку за покупателем.

Так шли дни за днями.

Теперь я ходил обедать через городской сад мимо памятника Гоголю. Каждый раз, когда проходил мимо него, вставал в моих мечтах тот день, когда я с банкой масла в мешке остановился возле памятника, посмотрел в бронзовое лицо Гоголя и, казалось, услышал: «Увидишь, увидишь живого писателя».

Старый Соколов был всегда спокойным, ни на кого не кричал. Он был седой как лунь. Длинная борода его с выстриженным подбородком свисала на грудь, прикрывая собой всю манишку. Он сидел за кассой, читал газету или курил табак, скручивая и выкуривая папиросу за папиросой.

Иногда, если большинство приказчиков уходили обедать и в магазине никого не было, Соколов подзывал меня, маня пальцем, к себе.

Я подбегал и становился во фронт.

Он, давая мне деньги, говорил:

– Возьми, Алеша, пять копеек, сходи в парикмахерскую и подстригись «под ежик».

Я брал пять копеек и моментально выбегал из магазина в парикмахерскую, которая была как раз напротив.

Парикмахер, старый еврей, знал, что я мальчик Соколова, и сейчас же принимался меня стричь «под ежик». Он стриг долго; отходил и снова брался за стрижку; бросал ножницы, брал специальную щетку, накручивал мне волосы назад и говорил:

– Ну, теперь хорошо! Теперь очень хорошо! Соколов будет довольный!

Я возвращался в магазин, снова подходил к Соколову. Он пристально смотрел на меня, приказывая поворачиваться, затем говорил: «Хорошо», – и я уходил на свое место.

Как-то раз, летом, в воскресный день, мы, мальчики, играли возле дома – ходили по невысокому штакету. Моя нога как-то поскользнулась и соскочила со штакета. Получился вывих ступни, я не мог вставать на ногу и страшно кричал от боли. Пришел Давид, взял меня на руки и отнес в сарай – мы летом спали в сарае. Узнал об этом Соколов. Он пришел ко мне и спросил:

– Что, Алеша, ногу вывихнул?

– Вывихнул, – ответил я, рыдая.

Он ощупал мне больную ногу и сказал: «Ничего, пройдет. Ты не плачь… Я схожу сейчас за евреем. Он живет здесь недалеко. Он придет и направит тебе ногу, полечит ее», – и сейчас ушел.

Я недолго мучился. Пришел ко мне старый еврей, седой, с большой белой бородой. Он увидел меня, лежащего на кровати. Я кричал как резаный.

Еврей подошел к кровати, взял меня за ногу и начал щупать ее. Подошел к нам Соколов и спросил у еврея:

– Что с ним?

– Соскочила нога с косточки. Я сейчас направлю ее на место.

И стал направлять ногу. Ох и больно же мне было! Я кричал и плакал. Вдруг еврей сказал:

– Ну, теперь все, готово. Только нужно лежать спокойно, не шевелить этой ногой.

Он вынул из кармана бутылочку с камфорным маслом и стал тихонько натирать мне ногу. Затем завязал ее белой тряпкой и сказал Соколову:

– Теперь пусть сидит дома, пока не поправится.

Соколов и еврей ушли, я остался в сарае с Давидом.

Каждый день заходил ко мне Соколов и справлялся о моей больной ноге. Приходил и еврей и натирал мне ногу камфорным маслом. Так прошло две недели.

Я поправился и начал ходить в магазин на работу.

Старый Соколов был замечательным человеком. Он всегда принимал близкое участие, кто бы из служащих ни заболел. Я вспоминаю его с любовью и благодарностью. А вершителя всех торговых дел Соколова – Ивана Павловича Соколова вспоминаю с отвращением и ненавистью.

Всеми делами магазина заворачивал старший сын Соколова – Иван Павлович. Он был высокого роста, тощий как щепка, с маленькими черными усиками, с острой бородкой; волосы его были всегда причесаны, напомажены; носил он глаженую рубашку с галстуком в крапинку и с золотой булавкой; всегда в длинном сюртуке и лакированных ботинках. Одевался, как денди. Он был коварный как лиса, верил во всякую сплетню; следил за всеми в магазине. Его никто не любил.

Младший сын Соколова, Леонид Павлович, молодой человек среднего роста, плечистый, здоровый, русявый, редко появлялся в магазине. Он был членом пожарной дружины. Где вспыхивал пожар, ночью или днем, он бежал в пожарную команду или прямо на пожар. С пожара он возвращался домой грязным, мокрым.

У Соколова была хорошая библиотека, я часто брал книги и много читал. Старый Соколов приказал своему сыну Леониду выучить мальчиков грамотно, красиво писать и считать. Леонид накупил тетрадей и начал заниматься с нами.

По воскресным дням Леонид вызывал нас, мальчиков, наверх, раздавал нам по две тетради – одну для чистописания, другую для арифметики; брал книги – синтаксис и задачник, и мы спускались все в сад. В саду мы садились за стол под старой развесистой грушей и начинали заниматься.

Мы писали под диктовку Леонида, решали задачи.

Через полгода я уже хорошо писал и неплохо считал.

Старый Соколов приходил к нам в сад, смотрел на наши занятия, и оставался ими очень доволен.

У Соколова мне нравилось жить. Я был одет, обут и сыт, но душа моя не была удовлетворена. Мне хотелось какой-то другой жизни, а чего, если бы меня спросили, не ответил бы.

Однажды, когда я шел обедать, увидел около самого дома Соколова своего бывшего хозяина Мозолева. Это была первая наша встреча после моего ухода. Он посмотрел на меня с удивлением. Я поклонился, но на мой поклон он не ответил. Он, очевидно, не знал, что я служу мальчиком у Соколова.

Какое-то беспокойство закралось в мое сердце после этой встречи. Мне казалось, что она отразится на моей службе.

В магазине Соколова была устроена дешевая распродажа остатков. Это делалось таким образом: материя, которая уже никем не покупалась и залеживалась в магазине, резалась приказчиками на остатки: остаток на платье, остаток на кофточку и т. д., и назначалась дешевая продажа остатков. Но разве купец продаст что-нибудь себе в убыток? Нет, никогда! Он продавал остатки не по пониженным ценам, а еще дороже обычного. Так он избавлялся от ненужной ему мануфактуры и наживал при этом капитал.

В день продажи остатков в магазин пришло много публики, и, конечно, остатки по дешевке были быстро распроданы.

В этот день я стоял за прилавком и продавал крестьянам остатки. Вдруг вижу, в магазин вошла моя бывшая хозяйка, Елизавета Семеновна, – высокая, худая, в шляпе со страусиным пером, с целым огородом на шляпе; лицо ее было завешено черной прозрачной кисеей. Она увидела меня и отвернулась.

К ней быстро подбежал Иван Павлович и вежливо поздоровался. Она купила много остатков и начала говорить с ним. В магазине было шумно, я не мог ничего услышать, но понял, что разговор идет обо мне, так как они посматривали все время в мою сторону. Я почувствовал, что этот разговор не пройдет мне даром. Сердце подсказывало что-то недоброе. В эти минуты я думал: «Что я сделал плохого хозяину и хозяйке? Ровным счетом ничего».

Хозяйка ушла из магазина, и я немного успокоился.

Спал я неспокойно. Утром проснулся рано и подумал: «Неужели меня обманывает сердце?» Выпив стакан чая, я ушел в магазин. Пришел Иван Павлович, повесил шляпу на вешалку и сразу позвал меня в меховое отделение. Я подбежал к нему и встал навытяжку.

Он сказал мне: «Мы решили тебя, Алеша, уволить… Ты лишний у нас мальчик…».

Он ожидал, что я что-нибудь скажу, а я только побледнел, губы мои запрыгали, но я молчал, хотя хотелось плакать.

Он ушел. Я остался в меховом отделении один и думал о происшедшем.

Прошло много времени. Иван Павлович явился ко мне вновь, неся с собой какую-то бумажку.

– Вот тебе удостоверение, – и он начал его читать:

«Дано сие Алексею Кирию в том, что он служил мальчиком в нашем мануфактурном магазине более года. Вел себя честно, был исполнительный. Уволен по сокращению штатов. Что и удостоверяется.

8 июня 1902 г. Иван Соколов».

– Можешь уходить теперь домой.

Я взял фуражку и оставил магазин навсегда.

«За что же? За что меня уволили? Что я им сделал плохого?» – думал я. Встала передо мной бывшая хозяйка – такой, какой она приходила в магазин к Соколову покупать остатки. «Это она, сплетница, наговорила Ивану Павловичу на меня, и он поверил ей. Один – врет, другой – верит, а третий – страдает», – неслось у меня в голове. Обида душила, но некому было пожаловаться, и я разрыдался как ребенок. Так я пришел в дом Соколова. Вошел в свою комнату, упал на кровать и плакал все время.

Первым пришел обедать приказчик Одинцов. Он подошел ко мне и спросил: «Тебя, Алеша, уволили?»

Я пуще прежнего расплакался.

– Не плачь… Я со временем устрою тебя мальчиком в такой же большой мануфактурный магазин… Я сам скоро уйду отсюда. Перестань плакать…

Он ушел в свою комнату, а я после слов его начал успокаиваться.

Пришли приказчики, пообедали и вновь ушли в магазин, а Одинцов один остался дома. Он спросил меня:

– Ты сегодня едешь в свое село?

– Да, сейчас пойду на станцию.

– Ну, до свидания, – сказал он и подал мне руку.

Я схватил его руку своими обеими руками и сказал: «Спасибо вам, что один пожалели меня и сказали мне утешительное слово».

И мы расстались.

Уже начинало вечереть. Я шел с сундучком за плечами по Московской улице. По обеим сторонам ее росли высокие тополи и тихо шумели ветвями. Когда я поровнялся с лавкой Мозолева, было уже совсем темно. Фонари на улице слабо светили. Лавка Мозолева была открыта настежь, и мне видно было, как Елизавета Семеновна сидела за кассой, а Мозолев отпускал какой-то покупательнице товар.

Чувство мести вспыхнуло в моем сердце, оно заклокотало, закипело в нем. Я моментально взял булыжник на мостовой и бросил его в окно лавки Мозолева. Окно задребезжало от удара, и стекла посыпались мелкими кусочками на тротуар. Я скрылся в темноте. Издали я видел, как Мозолев выбежал из лавки, смотрел вокруг, но кроме мигающих фонарей ничего нельзя было разглядеть.

Прощай, город Нежин! Увижу ли я тебя вновь?