19. В нежинской лавке
Олекса Кирий
В Нежине, шумном, неприветливом городе, мать отдала меня за мальчика в маленькую бакалейную лавку, к купцу Ивану Ивановичу Мозолеву, на три года, за двадцать рублей в год и на моей одежде.
Мозолев был невысокого роста, заросший, с большой черной бородой и с большим чубом, некрасив. Ходил он всегда в сапогах, в рубашке навыпуск и в пиджаке. Был суров и неразговорчив.
Женился он недавно. Жена его, Елизавета Семеновна, была высокого роста, с черными волосами и большая сплетница. Она одевалась, как говорится, по моде. Сидела она всегда в лавке за кассой.
Была у них еще кухарка – старуха низенькая, толстая, с изуродованным носом.
У этого Мозолева был собственный двухэтажный кирпичный дом. На первом этаже помещалась лавка, а на втором жил сам Мозолев. Открывали мы лавку очень рано и закрывали очень поздно.
Я жил на нижнем этаже в кухне.
На обязанности моей лежало: вставать раньше всех, подметать лавку, ставить самовар, готовить посуду, чай и затем убирать посуду.
Хозяин вставал, открывал лавку; выходила хозяйка, тогда садились завтракать. Пили чай, обедали всегда в лавке. Мне же давали есть отдельно.
На второй этаж мне было ходить запрещено. Мозолев вызывал меня туда, когда плакал их маленький сынок Боря. Когда Боря переставал плакать, я должен был уходить в лавку.
Этот Боря был капризный ребенок. Он вечно плакал и плакал, а я должен был сидеть около него и забавлять. Забавлять, когда мне самому очень хотелось оставить этот каменный дом и бежать на улицу к ребятам, которые играли там в «мальчики». И вспоминал я тогда родное село, школу, широкий шлях, как пас свою Ласийку, и слезы навертывались у меня на глазах.
Хозяин и хозяйка ходили часто в гости, а меня с Борей бросали дома. Боря начинал плакать, сначала потихоньку, потом сильней и сильней; я не знал, что мне делать с ним, чтобы успокоить, и сам начинал плакать. В такие минуты я Боречку бил так, что если бы увидел хозяин, то, наверное, убил бы меня.
Обязанности няньки мне были не по душе, но все же они были легче других моих обязанностей.
Лавка Мозолева находилась очень далеко от центра города, верстах в четырех-пяти, и мне приходилось через день ходить в город за товаром в большие магазины: покупать сахар, крупу и постное масло и нести их на себе в мешке до лавки хозяина.
Мне шел тогда тринадцатый год. Я был маленький и слабый здоровьем, поэтому нести на себе полтора-два пуда сахара или масла было для меня очень тяжело. Болели спина, плечи и дрожали ноги. Тяжелее всего было нести постное масло в банке.
Я всегда брал товары в большой рыбно-бакалейной лавке купца Галаты. В большую жестяную банку наливали мне там около двух пудов постного масла; я клал эту банку с маслом в мешок; приказчик поддавал ее на плечи, и я нес банку до лавки моего хозяина Мозолева.
С базара я поворачивал на Гоголевскую улицу. Мне очень нравилась эта улица. На ней был большой сад. В саду стоял писателю Николаю Гоголю, произведения которого я читал, когда жил в селе Крупичполь и учился в школе.
Я открывал калитку, подходил близко к памятнику, ставил свой мешок на скамью и долго смотрел на бронзовый бюст Гоголя.
Однажды, когда около памятника никого не было, я поднялся к бюсту близко и начал всматриваться в большое черное бронзовое лицо и глаза.
«Вот если бы мне пришлось увидеть живого писателя», – подумал я, но в безнадежности опустил голову: затем снова взглянул на Гоголя, и мне показалось, что черные большие его глаза дрогнули и посмотрели на меня; лицо весело улыбнулось; губы будто проговорили: «Увидишь, увидишь живого писателя».
Я испугался, но в тот же момент так хорошо стало на сердце, и я счастливый оставил памятник.
Казалось, что уж был не так тяжел мешок с маслом, которое клокотало в банке и напоминало о себе.
Шли дни, месяцы, я продолжал ходить к купцу Галате за товарами.
Мозолев был настоящим виртуозом своего дела, продавал все, что залеживалось или застаивалось в лавке, чего уже не покупали люди.
Помнится такой случай. Несколько месяцев в лавке стоял бочонок с сельдями. Пришло лето, и в сельдях завелись черви. Их нужно было бы выбросить. Но не тут-то было. Хозяин стал варить рассол. Набросал туда черного перца, лаврового листа, и получился хороший рассол.
Он выкатил бочонок с червивыми сельдями во двор и приказал мне червей выбирать и каждую селедку обмывать в холодной воде. Затем, когда было все закончено, Мозолев сложил сельди в бочонок и залил их свежим рассолом. Вкатил бочонок в лавку и прибил над бочонком табличку: «Свежие маринованные сельди». Через несколько дней все сельди были распроданы.
Не знаю, что бы было со мной, если бы не случилось следующее.
Наступала весна. Снег быстро растаял, и на черной земле появились полоски зеленой травы. Воробьи с маленьким перинками в клювах весело прыгали и чирикали перед лавкой, а я смотрел на них, и мне казалось, что я стою не в городе возле лавки, а в селе, у себя дома, на подворье. Вставало как наяву передо мной село, и мне хотелось бежать туда.
По утрам, как только закипал самовар, я его нес за прилавок. В одно такое утро в лавку вошла моя мать. Увидав ее, я выпустил из рук самовар с чайником, который стоял на конфорке, и, не обращая на это никакого внимания, побежал к матери.
– Мама! Мама! – крикнул я и заплакал.
Хозяин бросился ко мне с кулаками, а мать расставила руки, словно квочка крылья, и не подпускала его ко мне.
– За что вы бросаетесь на мальчика?
– За что? Вы не видите? Он самовар с чайником опрокинул!
Я бросился к матери на шею и зарыдал. Она обняла меня и стала целовать и тоже плакать.
Лицо хозяина от злости сделалось багровым, глаза налились кровью, он стоял возле нас со сжатыми кулаками.
– Это безобразие! Это хамство! – кричала хозяйка за кассой. – Разве вы не понимаете состояние мальчика? Он за несколько месяцев увидел свою мать, понимаете, мать! Он в этот момент забыл про все, – говорила мать.
– Забыл! Забыл!.. Вот я ему сейчас напомню, чтоб он в следующий раз не забывал.
И хозяин снова с яростью бросился ко мне и ударил со всей силой по щеке. Я свалился на пол, и кровь потекла у меня из носа.
– Теперь я вижу, как вы обращаетесь с хлопцем!
В тот же день она забрала меня от Мозолева.