8.02.1841 г. П. А. Плетнёву

Удушаемый своею хандрою или ипохондриею, что все одно и то же, в первых письмах к Вам, почтеннейший друг наш Петр Александрович, я излагал свои возражения на убеждения, какие Вы можете сказать мне, опровергая мое упрямство в прекращении дальнейшего издания. Теперь буду отвечать на то, что уже Вы сказали в последнем Вашем письме: «…любить и делать добро для него самого».

Бог видит мое сердце, как я люблю его сам по себе и видя второго меня, руководящего меня к тому, и чем бы я не пожертвовал, о чем бы пожалел, если бы мог делать другим добро. Но если, чтобы доставить другим удовольствие и даже пользу, должен я подвергать тело свое беспрестанному уязвлению, вытачивать помалу кровь и потом те же язвы припекать на огне, тогда утешит ли меня сделанное для других добро? Утешит, без сомнения, когда я одинок. Тогда мучительная смерть – все ничто.

Но когда с моею жизнию соединена жизнь другого, не винного ни в чем, ни перед кем, при воззрении на мои страдания страдающем от одного участия более, нежели я терплю существенно, в моем спокойствии полагающем все благо, живущем только жизнью моею, тогда позволительно ли накликать на себя хотя часть бедствий? А я их ежечасно, пока не успокоюсь ответом Вашим, переношу тьму. Слабость, непростительное малодушие, подходящее к ребячеству, ну, просто глупость. Совершенно согласен и беспристрастно таким себя признаю…

Но что же мне делать? Чем победить себя? Чем утолить боль душевную, рождающуюся от беспрестанно грызущей меня мысли: я огорчил всех, выводя деяния людские, я ожесточил их против себя, они будут меня гнать, упрекать, укорять, взыскивать и проч.? Я не буду видеть от них ни сожаления к раскаянию моему, ни участия в скорби моей. А сделаю ли кому добро указанием на слабости людские и пороки, заставлю ли кого избегать их, еще не известно или, лучше, совершенно известно, что не успею ни в чем, лишь только вооружу против себя всех калек, доказывая им, что они калеки. И если не крик, а одно змеиное шипение до того затемнит истину, что она никогда не воссияет. Если ж и воссияет, то уже в таком поколении, которое не будет и знать, кого предки их загрызли живьем.

Мне только то больно, что я своею неосновательностью, необдуманностью навлек и навлекаю Вам кучи беспокойств, вдобавок к тем неприятностям, которые Вы, наверно, испытываете от людских суждений за руководство мною и оказываемое покровительство. Я странен до крайности в понятии Вашем в теперешних отношениях. Но я Вам все открою. Я был покоен насчет «Столбикова» во всех его положениях, и ничто меня не смущало, вдруг – или я потерял рассудок, или промысл меня просветил, только я мгновенно как будто стал озарен светом, увидел ясно, чего мне ожидать за него от людей.

Кто из них останется им доволен и, не сознавая, что это они-то и есть, будут делать свое, чтобы получить свое. Эта мысль сразила меня. А тут лаяние журналов, настоящее, встреченное уже, и будущее – ожидаемое, – и я совершенно потерялся… И теперь, хотя знаю, что Вы приняли участие в болезни души моей и если не сделали конца, но все же приостановили и шлете мне увещания, все еще страдаю жестоко, пока не получу решительного от Вас согласия на прекращение дальнейших забот.

И что бы я дал за один час беседы с Вами… Анна Григорьевна истощила все убеждения и не знает, чем унять свое дитя, – может быть, от капризов, а еще больше, если Вы их причтете к числу непозволительных. Здесь же мы так несчастны, что не имеем никого, кто бы явился на помощь ей, и говорить кому-либо здесь об этом все равно, что о китайских делах, – один результат.

Читал в «От[ечественных] з[аписках]» статью о литературе. Правда, что статья отличная. Все хорошо, но рассуждение об истине все красит.

Посылаю Вам мою сказку. Анна Григор[ьевна] одобрила ее, а я недоволен. Нет ни цели, ни завязки, ничего эффектного, и как он мне надоел, то я и уморил его скорее. Правду сказать, писал его в самые скорбные, возмутительные часы, чтобы рассеяться.

Весь Ваш

Григорий Квитка

[Додаток]

К странице 34-й 1-й части

Мне не советовали так сильно укорять человека в почетном звании предводителя, а облегчить ночную сцену. Отдаюсь на Ваше рассуждение, и, на случай, вот как можно изменить от знака □ на 34 странице до знака ∆ до 36-й страницы, а там все без отмены.

□ Окончив молитву, предводитель принялся рассматривать книги; я же, не ожидая ничего для себя занимательного, улегся себе, но долго слышал опекуна, занимающегося и даже приговаривающего: «Вот это дело». Потом не скоро улегся он и, вздыхая, приговаривал: «Господи, прости меня, грешного… Как же и мне быть…» – и потом уснул сладко ∆.

Примітки

Вперше надруковано у зб. «За сто літ», кн. V, с. 64 – 66.

Увійшло до зібрання: Квітка-Основ’яненко Г. Ф. Твори у шести томах, т. 6, с. 613 – 615.

Автограф зберігається: ІРЛІ, ф. 234, оп. 3, од. зб. 291, арк. 50 – 52. До листа прикладено додаток Г. Квітки-Основ’яненка до 34-ї стор. першої частини роману «Жизнь и похождения Столбикова». На листі дописки П. Плетньова: на першому аркуші – «Пол[учено] 19 февр[аля]. Отв[ечено] 25 февр[аля] 1841». На останньому аркуші зауваження про Г. Ф. Квітку-Основ’яненка: «Неправда, он очень хорош со своими странностями».

Подається за автографом.

Читал в «От[ечественных] з[аписках]» статью… – Йдеться про статтю В. Г. Белінського «Русская литература в 1840 году» («Отечественные записки», 1841, т. XIV, № 1, від. V, с. 2 – 39), у якій критик розмірковує, зокрема про критерії оцінки літературного процесу.

Посылаю Вам мою сказку. – Йдеться про повість «Герой очаковских времен».

Подається за виданням: Квітка-Основ’яненко Г.Ф. Зібрання творів у 7-ми томах. – К.: Наукова думка, 1981 р., т. 7, с. 292 – 294.