1.02.1841 г. П. А. Плетнёву

Пишу к Вам, почтеннейший и благодетельный друг наш Петр Александрович, в самом мучительном состоянии души, терзающем меня несколько недель. Меня убивает «Столбиков». Не сочтите меня ни ветренным, ни слабодушным, ни впавшим в сумасшествие, в котором можно бы меня подозревать по моим к Вам отношениям, одно другому противоречащим. Одним успокоением для меня нахожу объяснить пред Вами все в подробности, умоляя Вас дружбою, неоцененною для меня, войти в мое положение и приискать средство, могущее меня так же успокоить, как и мое (следующее) предприятие.

Я и Анна Григорьевна – один человек, одинако чувствующий, одинако мыслящий, одинако действующий, и потому что буду говорить о себе, все равно и она тут заключается… Достигая старости, благодарю бога, счастлив людским мнением, никто меня не упрекнет, никто не укажет пальцем как на сделавшего что дурное. Счастье это хотелось бы мне сохранить по смерть.

Но выйдет «Столбиков» – и вся ученая, губернская, чиновная, дворянская братия, здраво мыслящая, вся восстанет на меня, и восстанет ужасно. Каждый из всех сих сословий, не входя ни в какие рассуждения, а о цели сочинения они и понять не могут, все восстанут против меня, начнут догадываться, на кого я метил, не похоже – они станут натягивать. К этому отзыв какого-нибудь журнала не в выгоду сочинения, насмешки над личностью, обстоятельствами и проч. сочинителя истребит ко мне всякое уважение и навлечет тьму неприятностей.

Вы не знаете провинциалов, мнений, суждений их и удобности настраивать их к общему понятию. Я говорю об особенной массе, но она – масса и кричит больше понимающих дело. Тут-то начнут меня почитать злым, вредным, опасным, выставляющим своих собратий пред светом с дурной стороны. Что мне тогда предпринять? Переуверить их, перекричать невозможно, объяснений не поймут и не выслушают, а, затвердя журнальную статейку, будут скалозубничать.

С моею раздражительностью, с моею наклонностью к мрачным мыслям, не имея возможности укрыться от людей, – да и где от них укроешься? Они везде одинаковы, – предчувствую, что они собьют меня с ног, если не сделают чего более. Малодушие, Вы скажете, – очень согласен и признаю в себе этот порок, но не знаю, кто бы пошел чрез опасный лед, не взяв предосторожностей. Когда же их и не предвидится, не лучше ли уклониться от пути, сулящего одну гибель?

Анною Григорьевною Вас уверяю, что я был равнодушен, как и теперь, к журнальным замечаниям, нападкам и даже придиркам, понимал сих людей, но когда вместо разбора книги и замечаний на нее, отложенных в сторону, нападут на лицо сочинителя, осмеют его в имени, втопчут не только сочинение, но его лично в грязь, поставят наряду с глупцом, мужиком и не заслуживающим никакого внимания, то не знаю, кто бы равнодушно принял.

Я уже был в ипохондрическом расположении духа и уже обдумывал мысль, о которой изъясню ниже, как прочел в 1 [книжке] «Библ[иотеки] для чт[ения]» статью Сенковского о «Халявском». Читал ее спокойно, удивляясь дерзости, подлости и неблагоразумию его, но потом рассудил, что это пойдет везде у нас – далее я и не иду, – все прочтут, посмеются, затвердят, будут припоминать, указывать пальцами.

Опять скажу: Вы не знаете провинциалов. Для них печатный листок – неопровергаемая истина, напечатано-де, журнал – оракул, повелевающий мыслить, судить, ценить. И мне, во всю свою жизнь не сделавшему ничего, за что бы я подпал людскому суждению, мне замечать взгляды, примечать улыбки, подслушивать намеки! За что? Писание не нужно было никогда мне. Писал и готов выписать все бродящее в голове, все рассказывать, что помню, что чувствую, – и уверен очень, что такими рассказами, никого не задевая, я шел бы да шел бы помаленьку.

Но когда в разборе моих рассказов потерян всякий ум, не призвано благоразумие, пристойность, тогда из чего давать змее повод язвить меня? Что же будет, если бы вышел «Столбиков»? Язвительность журналов, кривые толки окружающих меня, все, вместе соединясь, все убьет меня. Защищаться, оправдываться, толковать цель, намерение? Кто может успеть в том? Кто возьмется за это чужое дело? Кто в состоянии утишить мнение толпы? Благородно-здравомыслящие? Когда их голос дойдет ко мне, и дойдет ли?

Вы когда-то писали, что «Гоголя заглушили бы, но что его поддерживал царь». Куда же мне, былинке, мечтать о том? Притом же я в кругу своих соседей. Слово, взгляд их немедленно достигает меня. Все это и многое-многое сообразив, чего не могу выразить, все это поселило во мне мысль, обдумываемую мною несколько недель, чтоб изложить Вам с подробным, сколько мог выразить, [объяснением] моих побуждений к решению.

Именно: «Столбикова» вовсе не выпустить и скрыть его от света. Для вознаграждений издержек за непечатание его я соберу три-четыре и сколько надобно полных тома лучше принятых повестей. За них мне ничего не нужно, лишь бы г. Фишер получил свое, в уплату чего да пойдет, если бы что оставалось, за пополнением издержек на нас, из суммы за «Халявского».

О приостановлении «Столбикова» я скажу публике от себя, с изъяснением ли причин, побудивших к тому, или покороче, как Вы решите. Обещанных несколько томов моих выйдет, пред публикою прав я и г. Фишер. Сам же буду продолжать писать единственно для «Современника» и под Вашею защитою не буду бояться никого. Вы сами согласитесь, что «Столбиков» может раздражить многих в каждом состоянии. За что же мне, с моим характером, с моим всегдашним желанием жить тихо и мирно со всеми, вооружать против себя людей, не имея ни средств, ни возможности утишить их? Само благоразумие велит уклоняться от неприятностей.

Знаю, что Вы скажете мне на это. И вот мои ответы. Слава, известность мне не нужны, потомства нет, дай бог приобретенного не потерять, дожить покойно. И какое утешение будет оставшимся после меня, если они скажут: «Вот это славная теперь книга, за сочинение которой сочинитель был осужден и доведен до гроба»? Мне 63 года. А сколько надо лет промучиться, прострадать, чтобы, умирая, сказать: «Я победил завистников. Умираю покойно!»

О больших, значительных приобретениях я не мечтал за невозможностью получить их. Вся моя фантазия не простиралась далее, как приобретение безделиц сколько-нибудь получше здешнего и что это приобретено за мое писание. Вот моя слава, радость и все. О большем мы не мечтали, и оно не с нашими понятиями и склонностями. Продолжать жизнь, как вели ее доселе, очень можем без всяких других пополнительных средств. Притом же Анна Григорьевна не только отказаться, но готова во всем себя ограничить, лишь бы видеть меня спокойного и истребить теперешнее гнетущее меня состояние души.

И вот все Ваши возражения против просьбы моей скрыть от света «Столбикова» опровержены, после чего совершенно уверен, что Вы не можете найти ни одной положительной причины, которою бы убедили меня отстать от моего желания. Я так уверен в дружбе Вашей и от ней в желании нам величайшего блага, спокойствия, что, обсудив все, а по незнанию моих местных отношений поверив мне на слово, поспешите послать к г. Фишеру, чтобы приостановился с печатанием «Столбикова», чем совершенно подарите меня десятью годами жизни против обыкновенного, к спокойствию Анны Григорьевны.

Г[осподин] Фишер не теряет от такой перемены ничего. Его вознаграждают несколько томов повестей, сколько нужно, я добавлю повестьми.

Вы скажете: зачем я не обдумал прежде? Обдумывал много и давно, даже до сего времени. Первую мысль подал В. А. Жуковский, лично сказав мне писать и писать, описывать губернские сцены, выборы н проч. и для удобства соединить в одном. Еще я не имел утешения быть знаем Вами, послал П. А. Корсакову. Он мне отворял ворота в храм славы, это было лет пять назад. Вы приняли в свое покровительство и потребовали перемен. Я исправлял, но уже начинал на него смотреть другими глазами. Послав его к Вам, я уже беспокоился о выходе его и желал выпуска прежде «Халявского», нежели его.

Далее, чем ближе к выходу его, я начал прилежнее обдумывать и вспоминать его, черневого у меня не было, тут с ужасом вспомнил об одном лице, ярко выставленном, поспешил просить прислать мне листы для перемены, которые по получении и исправлю. Занимаясь все им и им, я точно пришел в мучительное положение, вообразив, что скажут здесь, как начнут толковать по-своему и проч. и проч., и наконец дошел до крайнего изнеможения. Теперь мне отраднее, что открыл Вам все тяготящее меня и от Вас, дружбы Вашей получу успокоение.

Причины мои так сильны, из которых я уверен, что Вы не найдете чем их опровергнуть и убедить меня поступить иначе. Чем мне возразить, когда злой журналист, скрыв, по обычаю, все лучшее, начнет указывать на им полагаемое злое? Начнет возбуждать все состояния против меня. Они увидят печатное – и пошла потеха! Отдаюсь на ваш суд и с нетерпением жду Вашего решения. Для успокоения г. Фишера я предлагаю столько томов, сколько нужно для устранения от него убытков. «Столбиков» же может лежать, хоть и ко мне прислать его, он дождет своего времени, когда, не причиня зла своему сочинителю, может появиться в свет.

Боже мой! Как мне больно, что я Вас так много беспокою и к умножению тех неприятностей, которые Вы, может быть, терпите за принятие меня в свое покровительство и руководство, я обременяю Вас и своими горестями, и жалобами. Но Вы бы сжалились надо мною, видя состояние души моей. Нас же всего только здесь двое: один скорбит, и у другого отнято спокойствие, а Вы так далеко. И когда-то дойдет от Вас утешение.

Как прежде вас уверял, так и теперь подтверждаю. Решительно ни с одним журналистом не имею никакого сношения уже очень давно. Пьеска, явившаяся в «Лит[ературной] газете», послана была к Кони очень давно, для его «Пантеона», с театральными пьесами; не видевши ее там, я был покоен, как вот она явилась в «Лит[ературной] газ[ете]». Если явятся театральные пьесы в «Пантеоне», то это еще прошлогодние, которых по требованию моему он не возвратил, а одолжил присылкою «Лит[ературной] газ[еты]».

С прочими у меня ни с кем никакого дела, и не ожидаю от них не только присылки журналов, но еще [жду] и выходок против меня. С Погодиным у меня знакомство и связь лет двенадцать. Он любит меня и без журнала. Высылает мне «Москвитянина» и пристает, требуя статьи. Я еще не писал, скажите откровенно: посылать ли ему или, имея благовидный предлог, отказаться? Послал еще статью г. Максимовичу в «Киевлянина», во 2-ю книжку. Пьеска, к Киеву относящаяся. Больше этого нигде мною ничего не дано.

Вдвойне только и получаю, что «Лит[ературную] газету», и не найду охотника, кому бы сбыть ее. С прискорбием гляжу на весь хлам, приносимый с почты, и крепко жалею, что ими загромождается стол. Доселе мы получаем: 1. «Сев[ерную] пчелу». 2. «Лит[ературную] газ[ету]». 3. «Библиот[еку] д[ля] ч[тения]». 4. «Сын отечества». 5. «Обзор иностр[анный]» на сей год, прошлого года осьми книжек не дослано. 6. «Лист[ок] для светск[их] людей». Прочие, конечно, в свое время вышлются. С Краевским намерен вступить в объяснения с требованием должного мне, более того знать не хочу. С «Маяком» у нас возникли какие-то сухости, и 12-й кн[ижки] не выслали. След[овательно], не будут на сей год высылать. «Современника» же и по сей день в получении здесь нет.

Очень доволен, что «Фенюшка» попала наконец, после долгих требований, в Ваши руки. Она для «Утренней зари» была забракована. Если находите ее сколько-нибудь годною, располагайте ею по своему произволу. Срочная же статья для Вас готовится, и, если что особое не помешает, хотя и невыправленную, вышлю Вам с следующею почтою. Предваряю Вас: она объемом больше «Фенюшки» и, кажется, так же займет, как и «Ярмарка». Как ни разбита душа, но все оканчиваю и спешу выслать Вам. Поместится ли она во 2-ю кн[ижку] или отложится до 3-й, все еще напишу одну или две в течение сего года, а впредь как бог устроит.

Душевно, как и всегда во всем, благодарю Вас за уважение моей просьбы в удовлетворении желания моего развеселить Лину Григорьевну в день ее именин нечаянностью. Сегодня должен получить с почты.

Меня удивляет заведенный и мало-помалу вкоренившийся каприз журналиста Сенковск[ого]. Вместо того чтоб говорить о сочинении, он, как в кабаке, ругает сочинителя и посягает на неприкосновенность его, имя настоящее или хотя и принятое. Неужели это безнаказанно? Неужели терпимо? Что за уподобления? И деготь, и сало, и все известные ему мерзости. В лютую желчь омакал перо свое, и если бы я попался ему, он бы искусал меня. Натурально, что я презрю его и с бешеным и с пьяным мужиком не войду в объяснения, но все странно, что это у нас терпимо. И хорошо я сделал, что не писался своею фамилией. Не дал ему повода кричать свои грубые шутки над нею.

Суждения Краевского о литературе еще не достигли сюда. Что сказать о тех, пред которыми вопили о крайности, голоде, нужде и др. бедствиях, и он не разжалобился ни малейше? Что сказать о нем? Помогающему в нужде, избавляющему от крайности, – так должно превозносить. И пусть лучше молчат, нежели, руководимые досадою и злостью, будут лаять, подобно Сенковскому. Но еще уверяю Вас, что не его хуления заставляют меня на удержание «Столбикова» под спудом, а именно объясненные мои отношения к здешним людям. Можно печатание приостановить без окончания. Придет время, тогда можно докончить и торжествовать, но только не теперь, сделайте милость, не теперь. О если бы Вы видели болящую мою душу, расстроившую даже телесный мой состав. Бог с ним со всем – с славою, с прибытком, лишь бы сохранить спокойствие.

И все-таки о Сенковском. Учит других слогу, языку, а где они у него? И что бы было, если бы «Халявский», описывая свое время, начал бы говорить отборными словами, вычурными фразами?.. Но пропадай он совсем. Обращаюсь к г. Фишеру, убеждая его не сетовать на мое непостоянство. Всем бы пожертвовал, чтоб сохранить спокойствие, а его лишился бы, если бы книга вышла. Какая разница самому читать корректуру! Если бы я прочитывал листы, то был бы покоен, исправляя все до последнего. Убедительная просьба: не посетуйте Вы на больного и расстроенного духом

предан[нейшего] Григор[ия] Квитку

Примітки

Вперше надруковано в уривках у журн. «Отечественные записки», 1855, кн. 12, с. 110, повністю – у зб. «За сто літ», кн. V, с. 60 – 64.

Увійшло до зібрання: Квітка-Основ’яненко Г. Ф. Твори у шести томах, т. 6, с. 603 – 609.

Автограф зберігається: ІРЛІ, ф. 234, оп. 3, од. зб. 291, арк. 45 – 46. На листі дописка П. Плетньова: «Отв[ечено] 14 февр[аля] 1841».

Подається за автографом.

… статью Сенковского о «Халявском». – У рецензії О. Сенковського, опублікованій в «Библиотеке для чтения», 1841, т. 44, кн. 1, від. VI (Литературная летопись), с. 7 – 12, у якій заперечувалась належність роману «Пан Халявский» до художньої літератури, безапеляційно твердилось нібито Г. Квітка «повинен бути жахливий провінціал, жартун, який вижив з гумору, котрий, за браком слухачів, шукає через пресу читачів для своїх недотепних гострот» (с. 18 – 19).

Пьеска явившаяся в «Л[итературной] газете»… – тобто оповідання «Знакомые незнакомцы», надруковане в «Литературной газете», 1841, № 1, с. 1 – 14, № 3, с. 9 – 12.

Если явятся театральные пьесы в «Пантеоне»… – У цьому виданні 1841 р. з’явилася друком п’єса «Шельменко-денщик».

… «Фенюшка» попала… в Ваши руки – Оповідання було надруковане в «Современнике», 1841, т. 22, від. «Повести», с. 1 – 57.

Срочная же статья для Вас готовится… – Йдеться про повість «Герой очаковских времен».

Суждения Краевского о литературе… – Йдеться про статтю «Русская литература в 1840 г.» В. Г. Белінського – редактора відділу критики і бібліографії в черговому номері журналу «Отечественные записки», 1841, № 1, від. V, с. 2 – 39.

Подається за виданням: Квітка-Основ’яненко Г.Ф. Зібрання творів у 7-ми томах. – К.: Наукова думка, 1981 р., т. 7, с. 284 – 289.