1.03.1841 г. П. А. Плетнёву

Как прискорбно, когда после мрачного, беспокойного сна при пробуждении не встречаешь ничего отрадного, успокаивающего нас! Мое положение точно такое. Действительно, эти два месяца я был в мрачном сне, беспокоим был страшными мечтаниями, унылыми видениями и, пробудясь, встретил новые горести, упреки и собственное раскаяние, повергающее меня в такое уныние, которое если бы я в продолжение сновидений моих предчувствовал, конечно, не выдержал бы и пал бы, может быть, совершенно.

Вот чистая моя исповедь и объяснение всему: человек, которому я не сделал никакого зла (Каразин), принялся порочить меня бумажно с самой чувствительной стороны. Представил гнусные клеветы насчет чести моей здесь и даже верховному управлению. Я оправдался в двух словах, но должен был оправдываться, и это так сильно потрясло весь мой организм, что я был в необыкновенном состоянии. Все мне было подозрительно, все смущало меня: два разговаривающие особо поселяли во мне мысль, что они сговариваются язвить, поносить меня, всякая получаемая бумага поселяла во мне беспокойную мысль, что это новый на меня донос.

Тут возродилось во мне опасение насчет «Столбикова»: все состояния, описанные мною, восстанут на меня, будут преследовать и решительно погубят меня. Ежечасно тревожила меня мысль, что «Столбиков» отпечатан, выпущен, прочтен злодеем моим в столице, он узнал себя, в лютости все вооружил против меня.

Здесь же, по особенному случаю, собралось дворянство губернское, среди коего, так вообразилось мне, станут судить выходки в «Столбикове» против выборов, против чиновников, против всего; все это день от дня поражало сильнее и сильнее. Бедная моя Анна Григорьевна, истощив все увещания, все убеждения и видя меня жестоко страдающего от одной мысли, что «Столбиков» вышел, впадающего в совершенное отчаяние при получении почтового объявления о какой-нибудь посылке от предположения, что это не что больше, как «Столбиков» отпечатанный, все это видя и не находя никаких средств успокоить и вразумить меня, решилась соглашаться со мною, по настоянию моему писала к Вам вместе со мною в том же тоне и духе.

Мои терзания усиливались от воображения, что все письма наши опоздали, что «Столбиков» вышел и все восстало против меня. Я боялся прихода почты и с сильным волнением души, не веря никому, пробегал газеты и успокаивался до следующей мысли о будущей почте. Наконец положение мое стало невыносимо. Анна Григор[ьевна] открыла все брату моему, здесь же живущему. Тот испугался моего состояния и потребовал, чтобы я прибегнул к лечению. Я сам видел слабость, глупость свою, но волнение во мне было непроизвольное, ничто не могло меня образумить, и даже сам я сознавался, что душа моя в необыкновенном состоянии.

Доктор нашел положение мое очень серьезным и находил необходимым кинуть мне кровь, но остановился на сильных лекарствах. Письма мои, в то время писанные к Вам, почтеннейший и благодетельный друг наш Петр Александрович, я находил необходимыми, суждения мои – справедливыми, боялся Ваших возражений и опровержений и потому предварительно отвергал их, как поступал и с Анною Григорьевн[ою].

Одним словом, в то время, если бы имел возможность, бежал бы на край света, чтобы даже не слышать о людях; самое напоминание об Основьяненке потрясало меня. Еще только начал я впадать в такое положение духа, как явился Сенковский с своею бранью. Это заставило меня прекратить вовсе издание, и, помню, причины мои к тому изложены, казалось мне, очень сильными.

Но наконец лечение подействовало, я начал выходить из усыпления, как получаю утешительный Ваш «Современник», 1-ю кни[жку]. Туман начал проясняться, вещи мне представились в другом виде, голос не лестный, голос истинной дружбы отозвался в сердце, мне не стали страшны люди с их толками, я каждый день чувствовал себя покойнее, равнодушнее, уже не пугал меня выпуск в свет «Столбикова» и одна только глава его беспокоила меня, но мало; наконец и все рассеялось; я получил от г. Фишера желанную тетрадь, лечение меня переродило, и я с нетерпением ожидал от Вас писем, но не к себе, а к Анне Григорьевне; я полагал, что Вы поймете положение души моей и разгадаете, что я в болезненном состоянии. Но какое же письмо!

Из описания болезни моей Вы справедливо заключите, что если бы это письмо получил я в болезни (я не иначе признаю тогдашнее состояние души моей), оно бы имело решительное на меня влияние. Оно сильно поразило меня даже и теперь, но, сообразив все происшедшее, я признаю, что Вы вправе были так сильно укорять меня и что я многое имею к своему оправданию. Нет, добрый друг наш! Не отвергайте нас за непроизвольно нашедшее на меня мрачное уныние, породившее во мне мучившие меня мысли.

Не отвергайте и все мои и Анны Григорь[евны], по моему настоянию писанные, письма, причтите к горячечному бреду. Помню, что и в них изъявлял пламенное мое желание побеседовать с Вами и изложить Вам все борения мыслей моих. Один голос твердил мне об отношениях моих к Вам, обязанности моей руководствоваться советами Вашими, Анна Григорь[евна] требовала того, брат настаивал, но другая мысль побеждала все это и ввергала меня тем более в мучительное состояние, что я делаюсь недостойным дружбы Вашей чрез свою слабость и недоверие.

Но, – благодарю бога! – все прошло, я, точно возродившийся, смотрю на все с другой точки и только пугаюсь мыслию, что при получении последующих писем Вы уже меня совсем оставите без малейшего участия. Не сделайте этого со мною, не уничтожьте меня вовсе, отвергните все писанное в это время как бред исступленного и отдайте место в сердце и душе Вашей прежнее, где Вы нас имели. Оживите, успокойте меня! С нетерпением буду ожидать утешения от Вас.

Скажи Сенковский о моем «Халявском», собственно, что бы ему вздумалось, я бы прочел, обсудил, может, в ином и согласился бы, злому посмеялся бы, но его выходки против меня лично, укор или брань – вот что нестерпимо. Удивляет даже нас, здешних, что нет ограждения законного против такой неслыханной, непозволительной дерзости.

Если у Вас, т. е. в Петербурге, заключено, как и «От[ечественные] зап[иски]» объявили, что «Званые гости» якобы мои, и Сенковский так полагает, то очень ясно, что он, не смея напасть на журнал Ваш, обрадовался случаю поругаться над Основьяненком, но тут ему мало пищи, над «Столбиковым» он всего себя истощил бы, возопил бы к осмеянным сословиям, возбудил бы их против меня и проч. и проч.

Вот что пугало меня, и решало приостановить дальнейшее издание всего вообще, и убедило меня, казалось тогда необходимым отвечать публично. Но теперь, при спокойном духе, убежденный Вами и среди негодования на меня, я не хочу мыслить о нем, и хотя бы он всю свою толстую книгу наполнил бы одною бранью собственно на лицо мое, я первый стану смеяться и не отклонюсь ни за что на свете от пути, указанного Вами и по которому так благодетельно Вы ведете меня.

Итак, отвергнув все мучащие меня грезы и беспокойства, становлюсь на прежнюю точку. В «Столбикове» главу, которая и в теперешнем спокойном духе кажется мне неприличною, переделаю и с следующею почтою вышлю к Вам для продолжения печатания. Поручите г. Фишеру выслать мне скорее третью часть, – хочется пересмотреть ее по предмету выборов и, кажется, нужно будет новое что включить. Необходимо также и 1-ю просмотреть, не вкралось ли что, могущее беспокоить меня при выходе ее в свет. Пусть все это поспешит прислать, я не задержу и вышлю обратно. Только не оставляйте Вы меня, иначе я погиб.

Приняв мою чистосердечную исповедь, не пеняйте, не взыскуйте, а, протянув ко мне руку, скажите искренно, что все оставляете. Самое неудовольствие Ваше на меня, упреки – все усиливает нашу всегдашнюю благодарность. За меня Вы сердитесь на меня. Чувствуем мы все это, и потому можете судить, знавши уже нас, как мы это принимаем. Бога ради, забудьте все!

Полученный мною от г. Фишера счет решился приложить к Вам. Мне жаль его беспокойств и издержек. При благоприятной только выручке он может вознаградить свои издержки, а при таком ходе, как теперь идет «Халявский», когда он получит свое? Когда возвратятся издержанные Вами на карету, кружево, журналы и проч. и проч.? Все это нас обоих крайне огорчает и заставляет раскаиваться, что мы поспешали изъяснять Вам, что для нас нужно. Нам было дождаться совершенной очистки всего и тогда просить о нуждах своих. Теперь же когда все это будет Вам вознаграждено? Каково еще пойдет «Столбиков» в продаже, не залежится ли, как и «Халявский»?

Все это заставляет взять осторожность насчет следующих после «Столбикова» выпусков. Не пожелает ли г. Фишер взять за собою все издание «Халявского» и «Столбикова»? Ему виден от первого выпуска расчет, и он может решительно положить сумму и уплатить Вам ее вперед. Я не буду ему писать об этом, а только отвечаю о его книжных препоручениях. Не найдете ли Вы нужным сказать ему об этом предложении? Оно бы нас успокоило, что Вы скорее получили издержанное Вами по дружескому участию Вашему к нам.

С нетерпением ожидаю Вашего ответа, умоляя быть по-прежнему к искренно уважающим Вас, благодарным и нелестно преданным.

Григор[ий] Квитка

Примітки

Вперше надруковано у зб. «За сто літ», кн. V, с. 66 – 68.

Увійшло до зібрання: Квітка-Основ’яненко Г. Ф. Твори у шести томах, т. 6, с. 615 – 619.

Автограф зберігається: ІРЛІ, ф. 234, оп. 3, од. зб. 291, арк. 54 – 55.

Подається за автографом.

…получаю утешительный Ваш «Современник», 1-ю кн[ижку]. – В цьому номері журналу були надруковані «Мемуары Евстратия Мякушкина», п’ять розділів із роману «Жизнь и похождения… Столбикова» і широка реклама на повне видання цього роману, а в «Разборе новых книг» – повідомлення про вихід «Пана Халявського».

Подається за виданням: Квітка-Основ’яненко Г.Ф. Зібрання творів у 7-ми томах. – К.: Наукова думка, 1981 р., т. 7, с. 295 – 298.