6.12.1841 г. М. П. Погодину

Душевно благодарю Вас, милостивый государь Михаил Петрович, за утешительное извещение, что «Москвитянин» будет продолжаем Вами и деятельным сотрудником Вашим. О, да укрепит Вас бог в благородном предприятии истребить плевелы из той нивы, где должно расти и прозябать все чистое, благородное, святое; нивы, обрабатываемой для того людьми сведущими, призванными, предвидящими, что вредно собирать или сохранять в житнице и что именно и какую пользу принесет благородное деяние.

Зло так укоренилось, что восторжение плевел едва ли поможет, нужно сечь (если хотите и по детскому понятию), рубить, жечь, истреблять, искоренять, да не когда плевелы заглушат пшеницу или размножением своим против всех усилий приведут в ослабление ревность деятелей. Спрашивать мнения публики (по чистому переводу, толпы) и действовать по нему так же возможно, как отыскать согласный аккорд в крике разногласицы. Бог с нею, с публикою!

Идите своею дорогою, Вами избранною, Вами обработанною, не слушайте (вспомнив арабские сказки) кликов, воплей, писков, визгов, старающихся Вас смутить, не забудьте, они кричат или правильнее шипят за Вами, позади Вас. Так следуя, достигнете до цели, предназначенной себе, и кроме утешения сердечного, что Вы ревностно трудитесь для святого дела, какое наслаждение быть уверену, что и потомство скажет спасибо за ратоборство Ваше при защищении целости, чистоты, великости русского слова!

Где ныне искать его? В сборниках, компилюемых школьниками, не умеющих составить фразы и в чванстве своем мнящих себя быть судьями и полагающих, что мнения их уважаются, потому что толстые журналы наши расходятся тысячами. И точно – увы! – правда, расходятся. Но если еще потворить шалунам и равнодушно смотреть, как они свои парши и шолуди рассыпают в мир людской, то, смотрите, чтобы не успели в зле. Не знаю, я провинциал, хуторянин, не знаю, что и за две версты от меня делается, и потому мне простительно мыслить, что благодетельное правительство, видя, что про [нрзб.] может усилиться, приступило к действию, восстановило опеку над угнетенным русским словом и представило ей волю действовать для спасения гонимого сироты; для чего и избраны в опекуны мужи, знающие дело, ревности исполненные, с твердою волею, с силою, могущею поднять и поддержать упавшего почти, отогнать далеко крамольников и поставить его на незыблемом основании.

Действуйте же, гг. опекуны, не одними рассуждениями, академическими речами, доказательствами; мы их прочтем, скажем: «хорошо, правильно», а шмели или хотя и пчелы, даже северные, будут жужжать свое, и мы останемся на распутьи с растопыренными руками, разинутым ртом, спрашивая самих себя: куда же идти?» Нет, испросите власть и силу преследовать сапожника, чтобы не шил кафтанов; он и выкройки не знает и нарядит всех шутами. Иначе не спасете Вы нашего слова и вотще все Ваши труды и заботы – etc., etc. Многое можно бы еще сказать, но Вы все знаете.

Вы дали мне задачу, которой решение у Вас. Сказать о «Москвитянине». Что еще сказать, когда он сам за себя говорит сильно и дельно, чему Вы, конечно, видите доказательства из того, что он всем нравится. Даже – о подлость! – в душе ненавидящие, желавшие в начале и продолжающие желать гибели ему, но увидевшие, что крик их освистан, нашлись принужденными сказать о нем доброе слово, чтобы не потерять шатающегося уже доверия к своим хрипливым возгласам. Стало быть, в «Москвитянине» обстоит все благополучно», говоря их манерою.

Разнообразие статей, в каждом предмете занимательных, из первых достоинств Вашего журнала. Ученые статьи удалены сухости, но любопытны, ясны, удовлетворительны: смесь интересна. За повести, рассказы Вы не виноваты: Вы поставляете, что вступило к Вам, Вы показываете, что делается в наше время: читают по складам, дайте срок, будут читать и по верхам, так и в писании.

Критика у Вас благородна, здрава, справедлива, провозгласяща слово истины. Опрятна тем, что удаляется всякого кощунства, не является в публику с размалеванною смешными узорами рожею, не скалит зубов; и, знавши дело в совершенстве, не принимает на себя диктаторского тона; указывает скромно, не крича: «советуем, напоминаем». Не кидает в автора грязью (между нами говоря: мудрое правительство в отвращение такой крамолы приказало блюсти цензуре такое благочиние, но как исполняется? Скоро дойдет по-русски: в батюшку и матушку, а цензура возьмет, [нрзб.] и поставит форменное дозволение и – будет тиснуто. Право, пора бы ценсуру [нрзб.] голубушке заглянуть в данные ей правила; автор у нас не выставляем, одно сочинение судится.

С завидною опрятностью ведет себя Ваша критика и в том, что и сама не пачкает рук и не заставляет читателя затыкать нос при разборе и переборе до последней частицы грязного сочинения, как делают другие журналы: выставят все мерзости и постараются прикрасить еще своими гадостями, думая тем распотешить публику. О жалкие! Уже сочинение убито, когда благонамеренный и здравомыслящий журнал прошел о нем молчанием, или если обязался говорить о всех выходящих книгах, то должен наименовать в особом отделении: не заслуживающими даже суждения.

И наш брат, бедный автор, в сочинении пристыжен, но личность его, законом охраняемая, как и имя его, не выставлено на посмеяние. Справедливо один сказал, что пишущий книги есть существо несчастное, подверженное самому резкому обидному посмеянию даже в личности, осмеянию в роде ругательства. Последний пьянюжка, плут, неявленный мошенник в личности своей неприкосновенен, суд и расправа спешат к защите его, а бедный автор, жертвующий здоровьем, временем, состоянием, разруган, осмеян, обесчещен печатно – где найдет защиту.

По моему мнению, невыносимое оскорбление для автора и то, когда непризванный в судьи, не имеющий никакого понятия о разбираемом предмете, школьник, не доучивший русской грамоты, могущий писать только афиши о театре, устрицах, ресторациях и проч. вздоре, дерзко принимается судить сочинение и осмеливается кричать: мы советуем, предлагаем автору… Боже милосердий! И я был уже так унижен! И есть охота из-за этого писать еще?

Не взыщите за «Маргариту». Что случилось готового, то и послал, чтоб уверить Вас в готовности моей исполнять волю Вашу. Для Вас готовилась совсем другого рода повесть, и хорошо сделал, что я прежде пустил ее в ценсуру духовную. Там были рассуждения религиозные, но просто изложенные без текстов и ссылок, а святую истину излагала мать заблуждающемуся сыну и все это говорила не из писания, а из ума здраво и естественно судящего, и убедила в истине сына ученого и перечитавшего все. Ценсура запретила и оригинал удержала, как сочинение зловредное. И конечно: как говорить устам обритым, оскобленным о том, что предоставлено одним устам мохнатым и украшенным пушистою бородою. Премудрая истина! Вот этот еще род! Что кабы можно да льзя, выставил бы их на ладонях [нрзб.]. Спаси господи! Но если за грехи наши будет у нас когда худо, то непременно чрез них и от них.

Вот Вы хотели от меня длинного письма, которым обеспокоить Вас я остерегался, да вышло, не как думал. Не взыщите за болтовню, хотел что-то сказать и не знаю, сказал ли что. Снова молю, не взыщите и продолжайте тешить своим добрым, неоценимым для меня расположением.

Преданнейший Григор[ий] Квитка

Окончив по требованию г. Бецкого (который затевает что-то солидное), принимаюсь для «Москвитянина» переписывать из малороссийского «Сердечную Оксану», чтобы загладить вину за «Маргариту». Суета, служба и другие обязанности отвлекают от слова, и потому вряд ли на февральскую книгу выспеет.

Примітки

Вперше в уривках надруковано у вид.: Барсуков Н. Жизнь и труды М. П. Погодина, т. VI, с. 68 – 71, повністю друкується вперше.

Автограф зберігається: ДБЛ, ф. 231 Пог., від. II, п. 15, од. зб. 17, арк. 7 – 8.

Подається за автографом.

… правительство… восстановило опеку над угнетенным русским словом… – Йдеться про створення в 1841 р. «Второго отделения русского языка и словесности Академии наук».

Подається за виданням: Квітка-Основ’яненко Г.Ф. Зібрання творів у 7-ми томах. – К.: Наукова думка, 1981 р., т. 7, с. 331 – 334.