4. Семь конотопских ведьм
Григорий Квитка-Основьяненко
Смутно и невесело было в одно утро в славном сотенном местечке, Конотопе. Хотя до восхождения солнца, пока еще и месяц не совсем зашел, поднялся было по всем улицам шум, бегание, говор, крик, но и стихло, и весь народ исчез, так что ни в хатах, ни по улицам нет никого.
Только и слышно, что коровы, сколько в них есть духу, ревут за тем, что хозяйки не идут их доить и не думают их выгонять их в поле; телята по хлевам, слыша, что их матки ревут, себе ме-е-кают и подают голос, как будто упрашивал, чтобы и их скорее выпускали; овечки мекекекают; козы тоже себе за ними, да стучат ногами, да бегают по загороде, ищут, куда бы выскочить и за собою овечек повести; кони ржут на все село так, что эхо по заре далеко раздается; по хлевцам гуси кгекгекают, утки кахкают, наседки кудкудакают… потому что всякое дыхание без человеческой помощи страждет. Слыша такой шум, собаки то лаяли, а то уже начали выть. Малые дети, такие, что еще не смогут ходить, лазят вокруг своей запертой хаты, да оцепившися ручонками за присьбу, силятся подняться на ножки, и нашедши на присьбе щепочку, возьмет в рот и смокчет вместо косточки; да как станет ее в руках поворачивать, не удержится, да… плюх!.. опять на землю, да и заплачет; а тут щенок, ходя близко, подойдет и облизывает ему слезки и под носом и во рту вылижет языком, то дитя, не умея защититься от щенка, еще крепче заплачет, надеясь, что кто-нибудь прибежит его оборонить и утереть…
Так, что же? хаты по всему местечку заперты; возы, плуги, бороны, рала, где были с вечера приготовлены, так себе и стоят; волы, поевши свою солому и видя, что никто не гонит их на водопой и не запрягает, сорвались и пошли себе по улицам – и где завидят калачики, или ромашку и всякий бурьянчик, то там и пасутся…
Подле дьяковой школы хоть бы тебе один школяр! И пан Симеон, во ожидании их, ходит около школы, приготовляясь на похороны и вспоминая про кутию с медом, да прилежно присматривается во двор старого Кирика, что вчера уже и маслосвятие над ними служили; так не дымит ли у него из трубы, что может, уже и обед на помины варят, когда уже он умер; так ба! и труба не дымит, и во дворе никто не шевелится…
«Экхе, экхе! неужели восстанет от одра болезни?» – думает пан Симеон и рассуждает, ходя по двору: какие-то люди теперь крепки на здоровье, да долговечные стали! Вспомянет про холеру, как-то было им тогда прибыльно жить… да вздохнет тяжело, войдет в хату, да и станет розги вязать на школяров, чтоб над кем-нибудь гнев свой выместить…
На огородах бурьян и великонек, да никто же его и не думает полоть, хоть лопатки и лежат подле него; а между грядками с капустою, буряками и прочею овощию, славно управляются хрюкая свиньи с поросятами, и не думая, чтобы что оставить хозяйкам; все выедят и носом роют такие новые грядки, что после них хозяйка с трудом в два дня в лад все приведет; теперь же некому их и выгнать, потом что нет никого…
Да и что же? и в самых шинках пустешенько! Шинкарь дремлет себе на лавке, потому что никого, не то чтобы горелку пить, да и жены с невестками нет; так потому-то никто не мешает ему и дремать; посуда у него, как еще с вечера переполоскал, да порасставлял, так она и стоит, и никто не навернется в шинок ни ногою…
От чего же это так в славном местечке, в Конотопе? От чего так стало тихо и смутно, что не слышно ни от кого никакого гласа? и ни на одной улице не повстречаешь ни одного человека; как будто, сохрани Бог! все люди во всем местечке повымирали, или, и то не лучше смерти! Крымские татары всех похватали? Где это они девались и отбежали от хозяйства своего и маленьких деточек? Да пусть уже женщины: им хоть целый день, собравшись в кучу, болтать и из пустого в порожнее переливать, а что мужья их и дети без обеда, так это им и нужды нет… Так не только женщин, но ниже одного мужчины нет в селе… да что еще: и такого дитяти, что уже бегает, и такого не повстречаешь!.. Где же это они есть?.. Эге! ан вон-вон все собрались вокруг пруда и смотрят… А на что смотрят, так ну-ну! Такого зрелища вряд ли и самый старый, кто есть в нашем Конотопе, чтоб помнил, какое теперь будет совершаться… Да что же там такое?..
Посреди пруда вбиты четыре сваи толстенных и вверху связаны веревками; да опять как-то хитро и мудро перепутано. В каждой свае вверху дыра, и туда просунута веревка… А по пруду ездят люди в лодках; а они не рыболовы, потому что на лодках их нет ни сетей и ятеров, чтобы ловить рыбу, а только веревки… А что на берегу? Так вот там-то весь народ из славного сотенного местечка Конотопа еще собрался, как и солнце не всходило и месяц не совсем зашел… Вот там-то и мужчины, что оставили дома больных жен, и скотину, и позабыли, что нужно ехать в поле… все, все собрались смотреть, какое тут будет зрелище…
Мало ли их тут было? И по всему берегу, и кругом на бугорках; вот как набрать в мешок зерен, так всем им там тесно было. А мальчишки, да подростки, которым из-за взрослых ничего не видно, так даже на вербы послазили и покрыли их как галки…
А крик, а говор от того народа, батюшки! Как будто вода шумит весною, прорвавши плотину; все, все вдруг говорят, и никто никого не слушает; а уже никто, как наши женщины-щебетуньи! Вот там-то и шинкарка с невестками своими, что без них шинкарю только и выспаться: говорят, щебечут, рассказывают, кто вчера у них был в шинку, на сколько выпил за деньги, на сколько кто в долг взял, кто что заложил, кто с кем и как побранился, кого – пришла жена – да прогнала из шинка; кто жену в затылок погнал и очипок с ее головы сбил, и она волосом на всю улицу засветила; как девки обманывая, вместо того, будто для отца, для себя покупают горелку, да по огородам тихонько с парубками пьют. «Полно же, не все рассказывай!» зашумела шинкарка на невестку; так та и замолчала…
А там, на другом конце, подле вербы, школяры, вместо того, чтобы в школу идти, да кому из часослова, кому из псалтыри уроки твердить, а кому-то «мно-тло» складывать, они, собравшись в кучку, сложили виршу на своего пана дьяка, да тихонько и распевают ее… Как же врежет их пан Симеон розгою, что из дому принес, да как погонит их в школу: а сам, гоняя их, божится, что за песнь, кроме субботы, что по закону подобает, будет их пороть каждый день через весь месяц…
А там, подле мельницы, вот там что творится! Ну, ну! Тридцать казаков, кто с нагайкой, кто с надежною дубиною, кто с веревкой, а кто с колом, да все же эти храбрые казаки держатся крепко за веревки; а теми веревками связано семь баб… А что это за бабы, так я вам расскажу.
Первая, изжившая век, Приська Чирячка. Смолоду не раз сидела в куне [4]; свела на тот свет всех трех своих мужьев и все имение перевела на травы, да на коренья, да на всякие лекарства; да и лечить людей, от лихорадки ли, от заушниц; снимает с девок и парней остуду, переполох выливает, слизывает от уроков, сонячницы заваривает… и чего то она не знала! К ней изо всех мест, даже верст за двадцать, приезжали болящие: иному, кому жить, то и поможет; а кому умереть, то тотчас после её воды и умрет; то Приська и говорит: «не так он болел, чтоб ему живым остаться». Раз пан Пистряк просил ее, что бы дала ему любощей, чтобы его всякая девка ли, молодица ли, на какую он оком накинет, чтоб его и полюбила; вот же то он выпил тех любощей, да и пошел на вечерницы; да только было что развеселился… как же сделается ему дурно! так и к дому не добежал. Вот с того часа и стал на нее гонитель.
Другая была Химка Рябокобылиха, стар человек; замирала на своей жизни: уже когда у кого что пропадет, то и не думай идти к ворожее: она самую умелую изобличит во лжи, а скажет на того, на кого хочет, да на кого сердита. А ей как не верить, когда она замирая видела, какое на том свете есть мучение, и ворам и табачникам, и лгунам, и потаскухам; так было кого поймавши на бахче с огурцами, или в амбаре с салом, приведут к ратуше, то когда Химка скажет, что не он украл, то его тотчас и отпустят, да принимаются за того, на кого Химка скажет, хотя бы его в то время и в селе не было. Вот так сказала – было раз и на пана Пистряка, что будто бы он у человека пчелу подрезал. Ему оно так и прошло, известно, как писарю; только уже он на нее с той поры и наметил.
Третья, Явдоха Зубиха, старая и престарая! Самые старые деды, что уже насилу ноги волочат, рассказывают, что, как они были еще подпарубочими (подростками), так она уже и тогда была такая старая, как и теперь; так что, если бы не солгать, было ей лет пятьдесят от роду. И говорят про нее люди, что она как днем, то и стара, а как солнце заходит, так она и молодеет; а в самую полночь станет молоденькою девочкою; а там и станет стареться, и к восходу солнца опять станет такая старая, как была вчера. Вот она, как помолодеет, то и наденет белую сорочку и косы распустит, как девка, да и пойдет по селу доить коров, овец, коз, кобыл, сук, кошек; а в болотах лягушек, ящериц, змей… Уже такая не выдоит, кого задумает! Раз пан писарь Григорьич читал перед громадою какое-то предписание от начальства, и хотя перед тем дней с пять пил, а тут слова складывал порядочно и уже было взялся по верхам читать, как вот и идет Зубиха, да и глянула на него – и только всего, что усмехнулася – так что ж? он тот час бумагу оземь, полы подтыкал, рукава засучил, да и пустился перед громадою скакать «векгери» (детская игра; скачут вприсядку с приговорками). Смех был такой, что не то что! Вот с того часу и стал пан писарь Пистряк, только хоть погуляет, то тут же и немного поженет химеры. Вот такая-то была эта Явдоха!
Четвертая, Пазька Псючиха, не так стара. Так та все тихомолком не хвалясь колдует. Только и видят ее, как все положатся спать: вот она и выйдет на двор, да и махнет рукою. То, куда махнула, оттуда и облака – хоть и не скоро еще, но пойдут. А кто бы к ней ни пришел, что бы или поворожила, или дала каких лекарств, или хоть что-нибудь такое; так, что бы ей на поклон ни принес, ничего не возьмет и говорит: «я ничего не знаю; идите себе прочь». Ну, ну! Такая-то и не знает!
Пятая была Домаха Карлючкивна. Как смолоду еще была девкою, так была хороша, что и рассказать не можно. Ростом себе невеличка, хоть в какую хату не войдет, а головою потолка достанет; сухая; на долгих ногах; волоса на голове как волна на гребне; а когда разинет рот, так лопата войдет; носичек как у ястреба; а как смотрит глазками с Конотопа, так одним глядит в Киев, а другим в Белгород – да и те как будто сметаною залеплены; а личиком беленькая как чумацкая сорочка; да еще к тому, словно граблями, вся рожа исцарапана. Вот с такою-то красою сидела она в девках, прежде ждала поповича; после спустила на писарей из ратуши; потом желала бы выйти и за хлебороба, так ба! и личман (пастух) не смотрит! Нечего делать; повязала седую голову, перешла жить в пустую избу на лугу, при болоте, да и стала волшебствовать, да людям пакости делать. Уже и не думай никто ее затрогать; вот только не поклонись ей учтиво, или, не приметивши, толкни, или ходючи споткнешся, или за обедом подавишься; или пьяный что-нибудь потеряешь, а уже не пройдет тебе так – как говорят – не теперь, а в четверг, хоть через год, только уже ее похвалка не пройдет тебе даром… Даже страшно про нее больше и рассказывать! Цур ей!.. еще, чтоб не приснилось…
Шестая была Векла, старого Штыри – когда знаете – невестка; а седьмая Устя Жолобиха… так пускай уже кто другой рассказывает, а мне некогда. Чего-то конотопский народ зашумел и закопошился, и перед кем-то расступаются и не дают к пруду дорогу… так уже ведь не до поросят, когда свинью смалят…
Примечания Г. Ф. Квитки-Основьяненко
4. Куна, железная цепь, висевшая всегда у дверей церкви. В нее заключали на несколько часов, во время служения, воров явных, колдунов, развратных и т. под.
Остуда, насланная на парня или девку, после чего никто ее не сватает и за него никто не идет замуж, пока колдунья не снимет остуды.
Сонячницы, холера со всеми ея признаками и последствиями. Знахарки их заговаривают и славятся сим искусством.
Замирать, принимают на себя старики и старухи, узнав, что во время болезни они сутки или более в бесчувствии. Тут-то сплетают они разные нелепости: рассказывают, что видели на том свете; награждения добрым и наказания злым – и все по своим понятиям. На кого сердиты, для тех видели приготовленные мучения; а для приятелей или благодетельствующих им приготовленное место для блаженства. Распустив свои басни, пользуются уважением от всех и мнение их решить каждое дело.