10. Явдоха у судьенка Халявского
Григорий Квитка-Основьяненко
Смутен и не весел сидел пан судьенко Демьян Омельянович Халявский, в своем хуторе, в пустой хате, откуда выгнал всех в сердцах. И знай то сердился, то тосковал, то грустил, и с печали даже похудел.
Как же ему было и не тужить? Панна хорунжевна, что на Безверхом хуторе, где Сухая Балка, Олена Осиповна, которая побожилась и поклялась, что ни за кого не пойдет замуж кроме него; что не один вечер он с нею до полночи просиживал под вербою близ колодца; с которого он и перстнями обменялся; которая ему святою пятницею божилась, что только лишь он воротится из походу от Чернигова, да пришлет сватов, то она тотчас подаст рушники… А он, на это понадеявшись, в Чернигов даже пять полтин натряс, чтоб его отпустили женится… что он, вырвавшись из Чернигова, бежал как бешеный к своему хутору, бежал и ночь и день, и лошадь уморил, и сам измученный вскочил в хату, да скорее и пугнул Хиврю, свою работницу, чтоб бежала сзывать дядьев, да троюродных братьев, чтобы скорее брали хлеб святой да калачи, да ехали бы до панны хорунжевны за рушниками…
Как тут Хивря и поднесла ему пинфу, что – говорит – панну хорунжевну уже просватали за пана сотника конотопского Никиту Власовича Забрёху, и уже и рушники подавали и сватанье запили, так что ну! Что только тот, кто не был на сватанье, тот не был пьян, а то все наповал лежали даже до другого дня; что завтра будет свадьба; что уже панночка, с распущенною косою, известно, как сирота по улицам конотопским ходит с песнями, и подружек собирает; что его Халявского тетки нарядившись пошли в Безверхий хутор каравай месить; что сам Забрёха приезжал и договорил слепого скрипача на свадьбе играть…
Это все как выслушал пан Халявский, да как слушая разинул рот, так он ему так и остался… А потом как затрясется, как будто в лихорадке… Глаза даже на лоб ему выкатились и словно горят, да как сложит кулаки, как хряпнет себя по голове, так что насилу устоял; потом как начал, как будто распоясавшись, ругать и панну Осиповну, и пана Хорунженка, и пана Забрёху, и дядьев, и теток, и братьев, и невесток, и дружек, и каравайниц, и слепого скрипача, и работницу Хиврю… Уж ругал-ругал, вычитывал-вычитывал им все до того, что пена у него изо рта, как у бешеного… А потом, как бросится к Хивре… Так бы ее и растерзал, если бы она догадавшись не ушла.
Вот то-то он остался сам себе в хате, да и тосковал и тужил, и в сердцах нарвал себе с головы полны горсти волос… Да как вздумает, что уже нельзя ничем дела поправить, да так и зарыдает! Даже завоет, как атаманова собака, да и начнет драться на стену как вне ума!
Уже в десятый раз колотил он себя то по голове, то в грудь, и все кулаками, и только-что надумал было голову разбить об стену… как… рып!… и вошла в хату бабуся старая, да престарая, сгорбилась, через силу ноги таскает и палочкою подпирается. Вошла, поклонилась и говорит: «Добрый день тебе, паныченку!»
А паныч молчит, вытараща глаза только сопит.
– От чего это у тебя нет никаких приборов? – говорит баба, не уважая, что он смотрит не нее, словно бешеный. – Ни птицы режут, и муки на лапшу никто не сеет? Вот-так приготовляйся! Завтра у него свадьба, а он себе и не думает!
Не знаю, где бы очутилась это баба, и как бы затрещали косточки ее, и кто б то их после и с собакою собрал, как бы Демьян Омельянович не был уже рассержен так, что и не можно больше! Полон рот пены, языка не поворотит, только трясется, да сложив кулаки, визжит, словно собака. Думаю так, что как бы еще не много, то он бы в сердцах лопнул.
Как же таки и стерпеть? Тут человеку совсем беда! Только было приготовился совсем женится и сватов посылать с хлебом, как тут ему девка и отказала! И идет за того, над которым она и в глаза насмехалась!
Как же было тут пану судьенку стерпеть, когда еще пришла бабуся, да еще такая, что гадко щепками взять, да и та над ним смеется. Он бы, говорю, истрощил ее на мелкие куски, как старый веник; так ему от злости дух захватило, и но не может и пошевелится. А она между тем говорит:
– Чего же ты так лютуешь? Молчи да дышь, да слушай меня. Буду я, когда панна хорунжевна Олена, что из Безверхого хутора, не будет за тобою чем свет.
Как сказала это ему бабуся, так он с радости даже задрожал, да что-то хотел сказать – и не смог; а вытараща глаза, силясь, едва-едва проговорил:
– Йо!
– Да будь же я шельмовская, анафтемская дочь! Чтобы мне глаза вылезли, чтоб мне руки и ноги искорчило, чтоб мне стонадцать куп лихорадок, что б на моем лице село семьсот двадцать пистряков – да и всякими ведемскими проклятиями начала клястись, – когда, говорит, не сделаю так, что ты завтра с Оленою в утреню обвенчаешься; только слушай меня; ведь ты меня уже хорошо знаешь!
Как-таки этому панычу и не знать конотопской ведьмы Явдохи Зубихи (это она была), когда она ему раз язычек поднимала, в-другое остуду снимала; так уже он не мог не знать ее. Вот как услышал он это от нее, так и стало ему не душе легче; тотчас и понял, что ему надо делать; да скорее – чибурах! – ей в ноги, да и просит:
– Титочка! Голубочка! Сделайте… Как знаете, так и сделайте, чтоб Олена была моя! Целехонький год буду вас родною матерью звать; куплю плахту, очипок, серпанок; чего пожелает душа ваша и кота вашего!… Только подумайте же: ведь Олена уже собирает дружечек; коровайницы уже до сей поры дежу по хате носили; а пан сотник конотопский Никита Власович нанял слепого скрипача свадьбу играть, так где уже!…
– Разве же я не Явдоха? Я ему сделаю свадьбу! Пускай-ка истратится, пускай протрясет для тебя отцовские рублевики; да я и его оженю. Пускай и Олена собирает дружек; пускай оне начинают припевать Никите; а я сделаю, что сведут на Демьяна. Принимайся же скорее; прикажи, чтобы в доме и пекли, и варили, и напитков приготовили. А ты беги, собирай бояр, свашку, светилку, старостов, да сыщи хоть какого-нибудь отца, чтоб порядок давал.
Агу! Наш судьенко развеселился: схватил пояс и стал подпоясываться, хватает шапку, чтоб идти собирать поезд; а Явдоха, выходя из хаты, стала петь свадебную песню, да еще прискакивает:
«У Демьяна отцов много,
А родного ни одного.
Все такие, чтоб напиться,
А некому пожуриться;
Все такие, чтоб пить и гулять,
А некому порядку дать.