1. Неудачное сватовство сотника Забрёхи
Григорий Квитка-Основьяненко
Смутен и невесел сидел себе на лавке, в новой светелке, что отгородил от противной хаты [1], конотопский пан сотник Никита Власович Забрёха. Хоть парень себе и опрятный был, а тут и в воскресенье не переменил сорочки, и не раздеваясь, сердечный, так и ночевал; рад-рад, что, хоть за полночь, а дотащился до дому; а тут заснул ли, нет ли, а уже его, еще и солнце не всходило, разбудили. Тотчас вскочивши, вызевался, вычесался, помолился Богу, раза три нюхнул крепкого роменского табаку, прослушал, что ему читали, дал порядок, и оставшись один в светелке сел на лавке; голова у него нечесана, чуб неподбритый, лицо неумыто, глаза заспаны, усы растрепаны, сорочка разорвана; подле него трубка и табак, чернилица, гребешок и полная фляжка еще прошлогодней грушевки, с вечера поставленной ему, чтобы, знаете, с печали ему выпить; но как он затужил снова, то и забыл выпить, да так и лег, да и теперь вставши, не очень бросался на ту грушевку, потому что новая беда совсем его смутила, и он с печали сам себя не помнит.
Какая же там ему беда сложилась, и от чего так одолела его печаль? Але! Подождите-ка: я вам все расскажу – и откуда он так поздно приехал, и зачем не дали ему хорошенько и выспаться. Дайте-ка у кого крепче табак, понюхать, да тогда и слушайте.
Пан сотник Власович был роду честного и важного. Кто только ни помнил, сотенною старшиною всегда были Забрёхи; а деды и прадеды Никитовы, в славном местечке Конотопе, все были сотниками; так, от отца к сыну, сотничество и переходило. Вот как и старый Влас Забрёха, сотник конотопский умер… И как-то жалело за ним все казачество! – Да таки и все люди, и стар и мал, все плакали. А когда хоронили, так гроб его несли, через все село, на руках, как обыкновенно дети отца; и похоронили подле церкви, и славно во все срочные дни помянули. Как же отпили последний сороковый день, то громада и собралась на совет, кого поставить сотником? Тут все в один голос закричали: «а кому же быть? Власовичу, Забрешченку; какого нам лучшего искать?» Вот так-то и поставили его сотником, и стал он из Забрешченка, сам целым Забрёхою.
Вот он, похоронивши отца, сюда-туда осмотревшись, видит, что ему есть уже лет двадцать пять; негде деться, надо жениться, надо невесту искать… Отец же его, старый Влас, был себе скупенек; и когда-было Никита, как возьмет его за сердце, станет отца просить, чтоб его женил, то старик наморщит брови, глянет на него сурово, да и скажет: «пускай-ка прояснится, видишь, как пасмурно. Какой теперь сын женится? Видишь, хлеб дорог: по пятнадцати копеек мешок муки; да и тесно нам будет, как тебе жену возьмем: только и есть, что хата с комнатою, да через сени противная хата, да и полно; где мне вас местить с детворою, что уже знаю, что так и осыпят. Пускай-ка после подумаем.» То было Никита почешется, да с таким отказом и пойдет.
Теперь же как старик умер, ему своя воля. Тотчас взявши противную хату, перегородил – вот ему и светелка, есть и простор. После стал невесту приискивать и стал думать. Уже на какую-то он не думал? Прежде всего задумал так, что и где! Тот час на Черниговскую протопоповну закинул, да и сам испугался от неровни: у нее одного платья на два воза не уложишь, а мониста, говорят, мерками отец отсыпет; да таки и ничего: там и семинаристы, кончившие курс, ели печеные тыквы, так нашему брату нечего туда и соваться. Вот он и спустился пониже: перебирал-перебирал, думал-думал… далее как заплескал в ладони, как заговорит сам себе в хате: вот это так!.. Вот это моя!.. Хлопче! седлай скорее коня! Собрался ли, нет ли, наш Власович сел скорее на коня… и как полетел, так только что глазом его завидишь.
Куда же-то он так помчался быстро? Эге! Когда-то где-то на ярмарке, видел он хорунжевну Олену, вот что на Сухой Балке хутор, называется «Безверхний». Он тогда, смотревши, очень удивился, что девочка и молоденькая, а закупает много муки ржаной; а как стал расспрашивать людей, так ему и рассказали, что у нее нет ни отца ни матери, только один брат; что она презаботливая хозяйка, сама и около коров, сама и в поле при косцах и при жнецах, а зимою в винокурне сама досматривает и эту муку покупает для винокурни. Брат ее, хорунженко, хоть парень и молодой, но не хочет женится, а думает идти в монахи; потому что как был болен, так общался, «когда, говорит, выздоровею, то пойду в монахи, отдавши сестру замуж». Вот и выздоровел, и ожидает доброго человека, чтоб ему и имение и сестру отдать; и уже ему ни до чего дела нет, все только книги читает, а Олена за него везде по хозяйству поворачивается.
Вот туда-то потянул наш пан сотник Забрёха. Не взял же его черт на выдумки! Чует кошка где сало лежит. Одно то что девка здоровая, молодая, видная, чернобровая, полнолицая, а имения-имения, так батюшки! Свой хутор, лесок, винокуренька, мельничка, ветряная мельница, а скотины да овечек, так нечего и говорить!.. И все-то ей достается. За тем-то так наш Власович и поспешает; даже коню не даст вздохнуть, и сам, не обедавши, тридцать семисотных верст и еще с гоном [2] не отдыхая переехал; и как добежал до того Безверхого хутора, и встал с лошади подле хорунженковой хаты, так он так и шатается, будто пьяный; а я же говорю, что он и не обедал нигде.
Поздоровавшись с паном хорунженком и севши в хате, вот наши и разговорились между собою и узнали, что еще и отцы их между собою дружили, а потому и им надо не отставать один от другого. Далее хорунженко спрашивал пана сотника, что куда его бог несет и зачем? Тотчас наш Власович и стал лгать. Старые люди говорят, только что задумаешь свататься, то и станешь лгать; и что безо лжи ни один человек не сватался. Вот же то и сотник говорит, что будто бы ему нужно нанять в винокурне барду для волов в зиму (а где еще то та зима? Еще только Петровки идут). Так он услышал, что у пана хорунженка в винокурне барда добрая, и хорошо скотину присматривают, так он приехал нанять и сторговаться.
– Не знаю я этого дела и ни во что не мешаюсь. Про то сестра знает, – сказал ему в ответ пан хорунженко.
– А где же Осиповна Олена? Может быть, ее позвали бы; то мы с нею и кончим дело, – сказал Забрёха.
– Але! сестра в поле. Поехали там немного проса посеять, так она присматривает; потому что без нее никто ничего не сумеет и сделать. А вы, Власович, не скучайте; она к вечеру и будет. Пока она возвратится, девка! А принеси-ка нам сливянки! То мы по горшочку, по другому выпьем. Да уже вы, пан сотник, у нас и заночуйте, потому что уже не рано, – сказал хорунженко.
– Панская воля! – ответ дал Никита, и радехонек себе.
Вот, как выцедили они по кувшину на брата сливянки, а после и терновки выпили не мало, приехала с поля и наша Олена. Видит, что чужой человек, тотчас бросилась, велела поймать в пруду карасей; и заказала ужин готовить; сюда-туда бросилась, и дала всему порядок: что и завтра работать и кому, куда и зачем ехать; а после принарядилась-таки мило, как пристойно панночке, да еще и хорунжевой дочери: к старенькой плахте да привесила люстриновую запаску; надела также шелковую юбку (корсет), да на шею на черной бархатке дукат, да красные башмачки обула, а на голову хорошую ленту повязала, да и пошла, и поклонилась пану Власовичу низешенько.
Наш Забрёха, как повидел такую панночку, что не только еще отроду не видел такой, да она ему и не снилась такая, так даже задрожал и не помнит, что ему говорить; да уже хорунженко напомнил и говорит: «вот-же, пан сотник, вам и хозяйка; договаривайтесь с нею, она всему голова».
Так что ж то наш Власович? Ни пары из уст. После принялся, мямлил-мямлил… да и начнет про волы, а оканчивает голубями; думает о барде, а говорит о терновке; да как сбился с толку, и замолчал-замолчал; только и знает, слюнки глотает, глядя на такую кралю.
Олена себе девка бойкая была. Хоть пан сотник и сюда и туда загинал, а она его тотчас поняла, каков он есть и зачем приехал, да и говорит ему: «Хорошо, паныченько! Докушивайте же на здоровье терновочку, да поужинаете, да ляжете спать; а завтра – даст бог свет, даст и совет; то и посоветуемся, что делать надо».
Забрёха, это услышавши, сам себя не вспомнил от радости! Думает: вот дело и совсем; завтра только рушники брать. Да с этой мыслью за кувшин, да давай снова попивать наливку с паном хорунженком, который этого дела не оставляет, да еще и любит.
Олена таки частенько к панычам входила, так будто за каким делом, а только, чтоб больше рассмотреть Никиту Власовича, что оно такое есть? Да как войдет, как поведет глазками, что как терн-ягодки, на пана сотника; то у него язык станет словно шерстяной – и не поворотит его; а сам весь как в огне горит. Приготовивши ужин, она уже больше и не входила: одни панычи поужинали, и окончивши кувшин с терновкою, пан хорунженко хотел идти спать, как вот наш Забрёха выкашлялся, потер усы, да и стал говорить ту рацию, что ему дьячек сочинил давно уже для такого случая. Вот и говорит:
– Вот послушайте паныч Осипович, что я вам скажу. Несоразмерно суть человечеству единопребывание и в дому и в господарстве. Всякое дыхание тут тщится быть во двойстве. Едино человеку на потребу – иметь жену и чада. И аз нижайший возымет сию мысль и неукротимое желание…
Да и замолчал. Ни сюда, ни туда.
Хорунженко совсем было дремал, но прислушиваясь к этой речи, наконец сказал:
– Что это такое, пан сотник, вы говорите? Что-то я ничего не понимаю! Не после терновки ли вы такие стали!
Вздохнул Власович да и говорит:
– А, чтоб его писала лихая година! Ведь же говорил ему, что долгая, не выучу; так не укоротил же! Это мне такое написал наш воскресенский дьячок…
– Да что оно такое есть? – спросил Осипович. – Это вирша, что ли? Или заговор от змеи?
– Але! Я и сам не знаю, что оно и для чего?
– Так на что ж мне, такое к ночи говорите? Меня уже из-за плеч берет!!!
– Да я бы и не говорил, так беда пришла!
– Да какая там беда? Говорите скорее: спать хочу.
– Але! Кому спать, а кому нет… – сказал Власович, да вдохнувши тяжело, поклонился Хорунженку низехонько, да и говорит: «отдайте за меня Олену, вашу сестрицу!»
– Йе [3]! – сказал хорунженко, задумался, стал почесывать затылок, и плечи, и спину, а потом и говорит: «повижу, что сестра скажет; пускай до завтра; ложитесь ка спать». Да и пошел от него.
Лег наш Забрёха спать, так ему и не спиться; ждет не дождется света, чтоб скорее ему услышать, что скажет Олена… Ну! Сяк-так дождалися света, встали панычи и сошлись. Пан Власович тотчас и спрашивает:
– А что же вы мне скажите? Если наша речь к делу, так я побежал бы скорее, да и со старостами и явился бы сюда закон исполнить. Говорите же…
Сопит наш хорунженко, и нечего ему не сказал, только крикнул в комнату: «А ну, сестрица! Дай нам позавтракать; что ты там приготовила?»
Вошла из комнаты служанка, поклонилась, да и поставила на стол перед паном Власовичем на сковороде… запеченую тыкву!… Как рассмотрел наш Забрёха такой гостинец, как выскочит из-за стола, как выбежит из хаты… Как вот тут батрак уже и держит его коня и уже оседланного… Он скорее на коня, да уходить помимо изб… Только и слышит, что люди с него хохочут!.. Ему еще больше стыдно… Еще больше коня погоняет… Да как выскакал из хутора, рассмотрел: «что тут болтается на шее у коня?» Когда же смотрит, веревка… потянул ту веревку… ан и тут тыква сырая прицеплена!… бросил он ее далеко, а сам за нагайку – знай погоняет, знай погоняет своего коня.
Одно то, что стыд, а тут и такой девки жаль!… да еще и не евши и не пивши!.. Вот уже наш Власович и домой с тыквою (с отказом) так скачет, как бежал к невесте, думая рушники брать. И самому беда, и конь выморен – так что насилу, насилу дотащился до дому уже в полночь как я говорил прежде – не раздеваясь, лег скорее спать.
Примечания Г. Ф. Квитки-Основьяненко
1. Противная хата, через сени расположенная, напротив обыкновенной, великой хаты. Это означает достаточного хозяина.
2. Прежде версты считались по семи сот саженей. А «гон» излишек, сколько можно коню перебежать без отдыха.
3. Это слово имеет значение по тому, с каким произносится. Означает: как бы не так? и – неужели? и – вот возьмешь? – и мн. друг.