6. Пистряк и Забрёха у ведьмы Явдохи
Григорий Квитка-Основьяненко
Смутная и невеселая ходила по своей хате, проводивши кого-то от себя и затворяя дверь, конотопская ведьма, Явдоха Зубиха, после бани, что дали ей близ пруда, при всей громаде, за колдовство. Кто же это был у нее тогда, как всяк от нее удалялся, видя, что она есть природная ведьма, что и в воде с каменьями не утонет, и дожди с неба крадет, и мару на людей насылает?
Але! Кто? Не кто, как наш Прокоп Григорьичь Пистряк, конотопский пан писарь. Он-то, услышавши от пана сотника Власовича, что было ему в Безверхом хуторе от панночки Олены, он тотчас взял в мысль, как бы то ему своего сотника совсем съесть. И вот от обеда пришел к Явдохе, принес ей всяких гостинцев и помирился с нею, что будто это не он сам велел ее топить и сечь, а что это сам пан сотник выдумал, а он уже взял на свою голову; и стал ее пристально просить, что как бы того пана Никиту совсем в дураки пошить. Что он вот сего же вечера придет ее просить, чтоб Явдоха так сделала, чтоб Осиповна его полюбила и за него замуж пошла; а как он поддастся в колдовство, так тут его и ввести в дураки, чтоб и сотничества отрекся, а на место, а на место его поставить сотником его, Пистряка; и обещался, что тогда Явдоха в свою волю будет колдовать, как и сколько захочет.
Лукавая Явдоха как будто и поддалася. Подарки забрала и обещала сделать все, чего желал Григорьич – и вот это проводила его из хаты. После того долго она ходила по хате, да что-то думала. Уж ей-то и сесть хочется, так не может… Так-то усердно ее наказали! Она лежала и на печке и на лавке, так не может лежать долго, потому что только и можно ей животом прилечь, а на спине или боком и не думай; так ее исписали везде.
Ходит по хате, ходит да и посматривает на свои кувшины, горшочки, баночки, в коих со всякого зверя и со всякой гадины есть молоко, которое она с них надоила, превращаясь до каждой матки в разные виды, чтоб не пугались и давались доиться. А все те кувшины, горшки, горшочки, баночки стояли, то на полке, иные в поставце, были и за печкою и в самой печи, которое уже поставлено на сметану, а которое еще стояло под лавкою. Под ней примосткою для спанья лежали всякие травы и коренья: мята, заря, терлич, папороть, собачье мыло, дурман, всякие репьи, куриная слепота, да и много кое-чего.
На примостке на подушках лежал серый кот да усатый; и только ему дела, что ел и спал; да когда что было надумает, так тотчас к своей хозяйке и отзовется: мяу, мяу! А она уже усмехнется и скажет: «Так-таки, котусю, так!» А когда она что надумает, то и спрашивает его: «Так ли, котусю?» То кот к ней: мяу, мяу! Эге! И понимали один одного, что говорили. Больше никакого хозяйства не было, да и на что ей? Чего пожелает, то ночью превратится, собакою ли, мышью или лягушкою, или рыбою; и чего ей надо, всего достанет и есть н нее.
Так она-то тоскуя ходила по своей хате, и поглядая на собранное ею, говорила сама с собою: «Есть всякое; не пойду к людям занимать». Потом глянула на дверь, что только ее затворила, проводивши кого-то, и говорит:
«Приводи только скорее проклятого сотника; я ему отплачу. Я бы и тебе, Григорьич, пустила фука, да пусть еще после, теперь ты мне прислуживай, а как съем аспидового Забрёху, тогда примусь и за тебя, Пистряк! Хорошо, что вот это ты мне рассказал про Забрёху, да про Олену; вот я его женю… достанется и тебе, что меня так отпотчевал, что и сесть не могу, и насмехались надо мною, и при парубках порвали на мне плахту… И сорочку, и пазуху разорвали, и очипок с головы сбили, и я волосами светила… Да били меня!… о да и били же меня!… ох, били же меня, били, били, били… что ни сесть, ни лечь не можно; а всему виною вот тот Швандюра, что снял с людей мару… ».
Вот так она и долго сама с собою разговоривала, пока в хате стало совсем темно так, что хоть глаз выколи… Как вот на улице залаяли собаки; она и говорит: «А ну котусю, открой свои глазки и посвети, не они ли это идут?» Кот как разжмурил глаза, как глянет ими, так как жар засияли; и Явдоха и видит, что идет Никита Власович Забрёха, конотопский пан сотник, а за ним писарь его Прокоп Григорьич, пан Пистряк, и что-то в руках и под плечом что-то несут. Вот она скорее бросилась, достала каганец, поднесла к коту, потерла его против шерсти, так искры с него и посыпались, а она засветила каганец, поставила на стол, и сама полезла под стол чего-то доставать.
Как вот… Рып! В дверь, и вошли пан с писарем, шапки с палочками поставили у дверей, а сами стали осматриваться, и пан Забрёха говорит: «Светло горит, а ее видно и дома нет».
– Как-то уж нет! – отозвалася Зубиха, вылазя из-под переднего угла и таща превеличайший горшок, тряпицею завязанный. – Вот где я была, вот это доставала горшок с тучами, что было на тридевять лет запрятала их; так вот-же конотопский сотник принудил меня выпустить тучи и дожди отпустить.
– Да уже, титусю, полно об этом, – поклонился пан Забрёха и стал гостинец доставать. – Вот тебе платочек, что мне поповна вышила и подарила; так вот это кланяюсь вам; а вот это еще целехонькая полтина денег; только будь ласкава, тетушка не сердись на меня извини… Что так… с тобою приключилось… тое-то как-то нечаянно…
– Как нечаянно? – даже запищала крикнувши Явдоха, – как нечаянно? Когда б тебе кто так рожу списал… то бы не то тогда сказал. Не хочу твоих подарков. Цур тебе, пек тебе; убирайся с ними! Не мешай, иду дожди выпускать; а то опять пеня будет, и завтра меня снова так выпорют, что сегодня не смогу сидеть, пойду дождь выпускать.
– Титочко, матиночко! – даже в ноги повалился сердечный Никита Власович, да костлявые ведемские руки целует, да просит. – Не буду тебя больше беспокоить; да и что мне за дело, что нет дождя? Вот еще! Я здесь есть сотник, голоду терпеть не буду; тот придет с хлебом, тот с булкою, тот с калачом, а иной и мешок муки принесет; лишь бы только ссорились, да позывались, то для нас, старшин, и дождь не нужен. Хоть бы ты их, титусю, и повек держала у себя. Вот моей беде помоги! Извольте-ка, пожалуйте, вот штоф грушовки, вот полсотни рыбы тарани, она была свежая весною: вот и серпаночек повязывать вашу головку… только, сделайте милость, пособите моей беде, про которую вам расскажу…
– Знаю, знаю про твою беду; какую тебе знатную печеную тыкву поднесла Осиповна Олена, что на Безверхом хуторе, и как ты после того насилу на другой день опомнился. Все знаю.
Удивился крепко пан Забрёха, что откуда это она знает, как будто там была! И стал еще сильнее просить, чтобы она уже не сердилась и заступилась за него.
– А что же я буду делать! – спрашивает Явдоха. – Не идет за тебя хорунжевна, так мне какое дело? Не идет, так ищи другой.
– Да где ее у аспида искать? – вздохнувши сказал Власович. – Одно то, что не придумаю; а другое, что право не хочу, потому что смертельно полюбил Осиповну Олену; так хоть бы и судьивна или хотя и полковниковна, так я и не посмотрю на них, потому что полюбил Олену всем телом и душою, и сердцем, и вижу сам, что когда ея не достану, то либо утоплюсь, или удавлюсь, или пойду куда глаза!… Помоги, пани-матушечка!… – Да чибурах ей в ноги, и даже плачет и просит, чтоб не довела его пропасть не своею смертью, да чтобы как-нибудь приворожила, чтоб она за него захотела выйти.
– Да как и пойти за тебя такой девушке? – опять говорит Явдоха. – Она девка-козырь, убранством ли, наружностью, так совсем девка! А имения и денег пропасть! А ты что? Куда ты годишься?
– Да нужды нет, титочко, матинко, нужды нет! Пускай я и скверный, и мерзкий, и всякой; а ты-таки так сделай, чтоб она меня полюбила, да чтоб за меня замуж пошла. Что полтина, так полтина, вот это на столе лежит, а вот сорок алтын, да еще…
– Нет! – сказала Явдоха и отодвинула от себя деньги. – Мне этих камушков не надо; на что мне они? У меня все есть; а чего пожелаю всего достану. Когда же так пристально просишь, то и смилуюсь над тобою, только сделай мне вот что…
– Что прикажешь, пани маточка, все сделаю. Велишь ли Конотоп зажечь, так сразу с четырех концов и запалю; или велишь ли всех конотопских детей, которых вы, ведьмы, не любите, так всех в один день, всех до единого и растерзаю…
– Это все хорошо; но мне теперь вот что нужно. Возьми ты вот сыча того Швандюру, что снял мару с людей, что было я наслала, как мне секуцию давали; так возьми его под арест, будто он или проворовался, или тебя бранил, или что хочешь налги на него и взведи беду, да и оббери у него все имение, потому что он себе богатенек; да чтоб на тебя родня его не ворчала, так ты это все отдай пану писарю…
– Благое дело и мудрое решение, пани Зубиха. Ей, истинно! И в коллегии так бы не решили, – сказал пан Пистряк, сидя себе на лавке у окна.
А Явдоха и говорит:
– Потому что ему сироте негде взять, только что таким образом пользоваться; а Швандюру возьми и выгони из села, чтоб и дух здесь не пах. Вот, когда это сделаешь, то и я тебе…
– Мурлу, мяу! Мяу! – отозвался ведемский кот; а Зубиха спохватилась и говорит:
– Э, нет, еще-еще; слушай еще. Домахина невестка Фенна Зозулиха… не можно мне подле ее хаты идти, так и попрекает мне про то полотно, что у нее в огороде пропало, да как-то… очутилось у меня в сундуке; так она меня воровкою называет и всякие прикладки прикладывает. Так нельзя ли ее, обрезавши на ней платье, из села выгнать?
– Для чего не можно? Только скажи, все сделаю, – так говорил пан Власович, став повеселее, что ведьма стала уже к нему добрее.
– Вот это все когда сделаешь, то и я…
– Мурлу, мурлу! мяу, мяу! – замурлыкал кот, и Зубиха стала вновь договариваться и говорит:
– Да еще вот чем пожалуюсь. Демко Серошапка покою мне не дает: третьего дня хвалился, что моего кота убьет; как его ни буду беречь, а он таки убьет. Так его-то, пан сотник, проучи, да проучи…
– Да проучу же, титусю, так что до новых веников будет помнить, только сделай и мое дело… – так крепко просил ее пан Забрёха, и чего-то он уже ни обещал ей сделать, лишь бы она так устроила, чтоб хорунжевна за него вышла.
– Ну, хорошо же сынок; когда так, то и так. Будет за тобою хорунжевна Олена и ты за нею. Киць, киць, киць, киць!
– Мурлу, мяу, мурлу!
– Хорошо же, – сказала Явдоха. – А иди, пан Власович, со мною из хаты, да и ступи с порога на песок левою ногою, чтоб твой след означился на песке.
Вот и вывела его из хаты и след собрала в платок и завязала; потом, воротясь в хату, посадила его на лавке у конца стола, а Григорьичу велела присвечивать; а сама, взявши пана Забрёху за левый ус, и начала отделять волоски. Зацепит ногтем волос, да и считает: один, два, три… да как отберет девять волосков, да девятый вырвет совсем… Пан сотник кричит, пан писарь хохочет, Явдоха Зубиха что-то шепчет да сплевывает, а кот мяучит на всю хату…
Вот так-то у бедного Никиты Власовича ведьма вырывала девятый волос с левого уса и нарвала всех их восемь, достала лоскуток бумажки и завернула туда те волосы; а пан Забрёха, утерши слезы, что так текли у него от дергания, стал спрашивать ведьму, что когда уже совсем поворожила, то он бы и домой пошел?
– Иди, сынок, здоров домой, да ложись спать, да и ожидай от хорунжевны известия, чтоб присылал за рушниками…
Пан Власович, это услышавши, да за шапку, да из хаты, да не оглядываясь домой… Побежал сердечный, не дождавшись и писаря своего; а тот остался у ведьмы и что-то долго с нею разговаривал и кот с ними мурлыкал… А как выходил пан Пистряк с Явдохиной хаты, так слышно было что говорил:
– И се все благонамеренно устроивше, гряду в свою палестину. Прощайте!
– Идите здоровы! – сказала Явдоха, затворяя дверь после него и отозвалась к коту: – Киць, киць, киць, киць!
– Мурлу, мяу, мурлу!
Вот она взявши сняла с головы очипок, седую, как молоко, косу распустила, надела белую сорочку, и без пояса, и плахты не подвязала, так и стала ходить по хате, да шептать всякое колдовство, да во всяком углу три раза сплюнула; после взяла бук, да и положила его среди избы и начала что-то вновь по-ведемски бормотать; потом взяла из горшочка какой-то воды, да все бормоча, спрыснула тою водою себя и бук в середине… А кот, что есть духу, мяучит и даже на лапы стал, вытянулся и засветил глазами еще ярче, чем огонь в каганце пылал… Тут Явдоха скорее в бук полезла… а как вылезла, так стала девкою… Да и девка-же знатная! И молода, и красива, и черноволоса.
Вот как переродилась наша ведьма, взяла лягушечей сметаны да кобыльего сыра, головок, головок от тарани и сложила на тарелку, поставила перед своего котика, и говорит: «Когда, котусь, захочешь без меня есть, так вот тебе лакомства. Не скучай без меня, пока я ворочусь». А сама, взявши пять дойниц, потушила огонь, вышла из хаты доить кого ей нужно было.
Только-таки что другие петухи крикнули, тут Явдоха что есть духу, вскочила в хату и упала замертво. А как отдохнула и встала… так опять стала старою бабою, как и была. Тотчас бросилась к своему коту и рассказывает как будто человеку: «Котуся, киценька! Не скучал ли ты без меня? Я немного замешкалась; пока пообдоила всех коров, овечек, а тут мне еще понадобилось щучьего молока, на одно дело; бросилась к пруду, да пока вражью щуку остановила, пока ее заговорила, чтобы далася сдоить и крикнул первый петух. Хотя он нам и не страшен, но все-таки нужно было поспешать, чтобы не застал на деле другой; тогда бы так на улице и протянулась бы!..»
А кот знай хвостом машет, да усами помаргивает, да кричит изо всей мочи; так-то обрадовался, что воротилась хозяйка.
Она ему поставила еще всякого молока и сметаны, и начала хлопотать, то мешает, то варит на колдовство, как вот и свет!… Тут, немного спустя, и пришла к ней женщина, вся голова обвязана, и идет и охает, и пришла охает, и села – все охает.
– А откуда ты, молодица? – спросила ее Явдоха.
– Я издалека – говорит молодая охаючи. – Когда знаете хутор, что на Сухой Балке, называется Безверхий… ох!..
Явдоха мигнула на кота, да и говорит:
– Нет, не слышала, и отроду не была, и не знаю, кто там живет… Ты же чего ко мне пришла?
– Да не вам говоря, прикинулась бешиха (рожа), все лицо мне раздуло… Ох!.. Так вот это люди наставили меня, чтобы к вам идти… Сделайте милость, титусю, делайте, что знаете, только помогите, чтоб я сегодня еще поспела к своей панночке, хорунжевне, Осиповне Олене… Да это говоря, положила на стол булочку, пять яичек и грош денег.
Зубиха тотчас и бросилась: положила на полу нож и велела молодице стать на нем босою ногою, противной больной щеке, а сама достала в черепок жару и положила туда кусок восковой свечи, да ладану. А молодицу так закутала, чтобы весь дым никуда весь дым никуда более не шел, как на нее; а сама знай шепчет, да сплевывает, да дует на жар, а кот мяучит изо всей силы. Вот курит, да курит, как тут молодица… гоп! и упала на пол, словно не живая. Зубиха ей помогла, привела в чувство и посадила на лавке, да и говорит:
– Не тужи теперь; присохнет как на собаке. Это тебе с глазу; какой-то чернобровый молодец на тебя смотрел и завидовал…
– Так и есть! Это же наш паныч! Сказала молодица; от только и сказал: что за красивая молодица! А я так и сгорела! Да от того часа так меня и взяло…
Тут Явдоха и начала ее расспрашивать… о чем ей нужно было… А потом проводила из хаты, и говорит: «Вот теперь хорошо! Теперь все знаю, что мне нужно!..»