8. Явдоха причаровывает Олену к Забрёхе
Григорий Квитка-Основьяненко
Смутен и не весел стоял, руки сложа, храброй конотопской сотни пан сотник Власович, Никита Забрёха, в славном местечке Конотопе, на улице, подле шинка, где всегда собиралась сотня, на ученье ли, или к счету казаков, что не ушел ли который казак, как бывает. Стоит он, словно вол перед ярмом; а казаки все начисто, как стекло перед ним стеною стоят, шапки сложивши на присьбе у шинка, чтобы, как будет какое ученье, так чтоб не спали с голов; а дети, что тут так и бегают вокруг казачества, чтоб не подобрали, да не запрятали куда далеко.
Так вот-то стоят казаки и ожидают, что с ними будут делать и какой приказ будет; а до того кое-что промежду собою балагурят, как вода на спуск шумит, даже эхо раздается; и вынувши из-за голенищей, кто рожок с табаком, нюхают, да чихают; а кто трубку, тут же зажегши, покуривают.
Пан Забрёха этим ничем не уважает, и не видит, и не слышит, что подле него делается. Ему кажется, что он все еще слушает, что читал ему пан писарь конотопской сотни Прокоп Григорьевич Пистряк. А этот, давно прочитав что надобно, сложивши бумагу, кладет в карман… Как вот пан Власович вздохнул тяжело, и громко, словно кузнечный мех, спрашивает писаря:
– Сделай милость, приятель, Григорьич! расскажи мне словами, что ты там в репорте читал? Ты знаешь, что я ничего письменного не разжую, хоть и в школе учился и «верую» начал было учить; да на «же за ны» как остановился и не мог далее идти, да и бросил грамоту. Так ты мне не читай, а расскажи, что это за репорт принес казак из Чернигова? Ведь же мы послали репорт, что в поход не пойдем, хоть они нам кол на голове пускай рубят; нам некогда, другое дело зашло; так чего же они умничают?
– Вся спирра Черниговская безумию вдадеся! – начал говорить пан Пистряк. – Восписуют предписание и бранят вас, пан сотник и меня – гм, гм! – воссозывают, извините в этом слове «дурнями», занеже мы возгнушалися их повелеванием и не направихом стопы наша до Чернигова.
– Догадался, хоть через десятое, пятое понял, что ты пан писарь говоришь. Так это нам все-таки собираться в Чернигов?
– Не иначе, как обаче – сказал Григорьич, мигнув усом.
– Так лихорадка же им! Вот им кулак под нос! – Да сложивши пальцы и стал вертеть. Вертел-вертел, да на Чернигов и тычет и все прицмокивает; а потом как крикнет: – Не пойду! Я им послал через хромого репорт, что нам некогда.
А пан Пистряк и говорит:
– Да наш хромой еще не дойде и до половины пути. Не возмущайтесь, пан сотник! Мы не изыдем, дондеже не получим ответствования на наше сомнительство.
– Так-таки, Григорьич, не пойдем. Видишь, как я умно выдумал? Не пойдем, да не пойдем. Ну, хлопцы! Солнышко садится, ступайте ужинать; а завтра, чем свет, с косами косить мне. Пойдем-ка, пан писарь, ко мне ужинать. У меня будут знатные вареники и яичница… Ой беда! Ой, помогите!.. Ой горе! – начал пан Власович не своим голосом ужасно кричать, да за бока хвататься… Пан Пистряк и казачество бросились к нему узнать, что ему сделалось? Как он… шарах!.. поднялся в верх и полетел как птица, все-таки крича, что есть мочи!..
Как же ужаснулись все люди в славном сотенном местечке Конотопе, как увидели, что их храбрейшей сотни пан сотник, Никита Власович Забрёха, поднялся под самые небеса, и без крыл, да летит, как лучшая птица! И женщины, и мужчины, и малые дети, да что? И старые повылазили из своих хат смотреть на такую невидальщину; и все же до единого закинули головы назад, глядя, как пан Забрёха, как птица какая заморская, летит под небесами: руками машет словно крыльями, черкеска у него раздувается, ногами болтает, шаровары напужились, сам вспотел будто в горячей бане; и летит и кричит, и где увидит на земле человека, то, сколько есть голосу пить просит. Этакое чуда видевши, старые люди ужаснулись, женщины с перепугу голосят; а малых детей ни одного до смерти перепугало. Да разве же и не страшно?
Прокоп Григорьич, видевши такое диво, стоит, поднявши голову в верх, рот разинул, даже горлянку видно; глаза вытаращил, и знай руками машет, как будто хочет поймать и удержать своего сотника, что полетел как гусак. Да и все казачество, так все до одного удивлялися, глядя на эту комедию… Да как не удивляться, видя что человек в своем уме, ни с того, ни с сего полетел как птах. И когда бы это в полночь, как всякая нечистая сила по свету толчется, а то еще и солнышко только-только зашло…
Старая Лёзниха едва от старости и от болезней вышла за ворота, и глядя на казаков, как они собирались, как между собою играли, как готовились к ученью, вздохнула и говорит: «Слава тебе, Господи! Что я не казак! Не смогу и через хату перейти, а тут надобно бегать, да бороться, да еще под час и на коне ехать!.. Не хочу, не хочу казаком быть!…» Да потом… Глядь! Летит над нею что-то такое страшное… Рассмотревши, побрела к казакам и рассказала им, чтобы они уже не дожидали своего пана сотника, потому что он полетел на зимовье, за море, в теплые места. «Я – говорит – сама видела; летит, словно ворона, только-что не крякает; а знай пить просит».
Пан писарь и казаки – нечего делать – разошлись и порассказали тем, кто не видел, как конотопский пан сотник, Никита Власович Забрёха, полетел словно ворона… И все же, кто про это ни услышит, вздвигает плечами, удивляется и говорит: «жди же добра, когда и начальство наше обведьмилось!»
А наш пан сотник летит сердечный, летит от самого Конотопа, и не знает, где он остановится, и что с ним будет… как вот!.. хутор; и он чувствует, что начал опускаться все ниже, ниже… Разглядывает, присматривается… Ан это хутор Безверхий, что на Сухой Балке… Вот летит да летит над избами, да в Оленин двор, где уже он раз был… Вот как влетел во двор, да к хорунжевниной хате, да в сени, да прямехонько в хатние двери… и как они были из середины заперты, так он в них… гоп! Как долбнею, да тут и протянулся как колода, и не дышит и не ворохнется…
Вот этот-то стук услышала Явдоха Зубиха, колдуя над панною Осиповною.
Вот Явдоха и отозвалась к нему:
– Не стони крепко и не охай, чтобы кто не услышал; да иди скорее в хату.
Отперла ему дверь, кличет его, кличет… Так нет ни гласу ни послушания! Лежит наш пан сотник как колода! Нечего делать Явдохе, потащила его в хату, и как переволокла на другое место, так он и застонал и глаза открыл, и не знает, где он очутился? Разглядывая везде, узнал Зубиху; тотчас стоная начал ругать отца и мать ее, что сделала ему такую пакость. А Явдоха знай свое толчет:
– Не знаешь своего счастья! Да не кричи же; разбудишь всю дворню. Что же станешь делать? Испугался так испугался. На-тка понюхай этого.
И поднесла ему под нос тертого хрену… Он как понюхал, так и чихнул три раза, а потом начал просить пить. Явдоха взяла воды, пошептала над нею, взбрызнула его тою водою, потом слизала его языком по лицу, чтобы с глазу чего не приключилось ему, да и дала ему той воды напиться. Он, в один глоток, а горшочек был порядочный, так и высушил, да и говорит:
– Дай-ка, титусю, еще.
– Але! – говорит Зубиха. – Я не пить призвала тебя сюда. Оставь свои трихи да мнихи, да принимайся за дело. Видишь ли, какая краля лежит?
Пан Забрёха окинул глазами, как увидел, что панна Олена спит… да так и задрожал, словно обвареный!… Да и в самом же деле краля была!… То была хороша, а как разоспалась, да и раскраснелась как красное сукно или роза в саду!… Власович на цыпочках затанцевал около нее, разглядывает и слюнки глотает… Забыл и беспокойство свое, что столько перелетел, забыл, что и пить хотел. Не идет на ум ни еда ни вода, как перед глазами беда!
Явдоха наконец отвела его и говорит: «Надо же дело делать. Возьми-тка вот эту лягушку, отверни ей головку прочь, и еще живую, не издохшую, брось скорее в печь». Вот пан сотник и сделал все, как велела ему Явдоха, и лягушка еще пищала, а он ее и швырнул в печь.
Как спеклась и иссушилась та лягушка, Явдоха достала ее, оборвала мясо, а косточки пособирала и стала из них выбирать: вот и нашла одну, точнехонько как вилочка, и научила Власовича, что с нею делать.
Пан Забрёха приложил ту вилочку к сердцу панны хорунжевны… Она тотчас и заговорила во сне: «И что мне пан Халявский! Плюю на него!.. Никитушка, мой голубчик! Где ты? Явись ко мне… Хоть бы я поглядела на тебя…»
Власович с радости как захохочет… Так Явдоха взяла его за руку, и отведши научила, что еще сделать, и дала ему косточку из лягушки же, как будто крючок, и велела Забрехе дотронутся под сердце хорунжевны… Она после этого так и запылала и начала говорить во сне: «Не хочу за Халявского!.. не принуждайте меня!.. Отдайте меня за Забреху… Когда не отдадите… уйду! Никитушка!.. душенька Власович! Час от часу больше люблю тебя!..»
Тут Явдоха отвела Власовича от панночки и говорит:
– Видишь, как я сделала, что она на Халявского плевать будет, а за тобою будет убиваться. Теперь совсем; пора домой. Не тужи ни об чем, и ожидай, как она будет присылать за тобой и увиваться около тебя. Ну скорее поедем.
– Как же мы, тетушка, поедем? Когда опять лететь, то цур ему! Ей, не могу!..
– И, нет уже сынок; и мне тебя жаль. Теперь поедем; и хоть ты дорогою дремли, хоть и спи, то не бойся ничего. Перед светом будем дома. Я завтра опять тут буду и дам панне Олене вот эту лягушечью косточку, чтоб носила при себе; пока будет носить, до тех пор будет любить тебя. Выйдем же из хаты и поедем, а то панночка уже скоро проснется.
Вот Зубиха собрала все свое, сложила, как ей надо было, взяла донце и веретено, и вышла с Власовичем из хаты, говоря Забрехе:
– Садись на донце по-казацки как на коня; а я где-нибудь прицеплюсь, мне не в-первое.
Только-таки что Власович занес ногу, Явдоха как свиснет, как цмокнет!… донце поднялось вверх, на нем пан сотник верхом, а сзади подсела Явдоха, да все веретеном погоняет, да цмокает да приговаривает как на кобылу – и поднялись под самые небеса…
Сидит наш конотопский сотник Никита Власович на донце, словно на коне! Ноги без стремян так и болтаются, а чтоб не упасть, держится руками за то донце… а оно летит! Все летит и еще быстрее, чем Яцкова хромая приблудка. Сзади сидящая Явдоха даже визжит от холоду, потому что ветерок холодный крепко ее продувал.
Не успели они хорошенько осмотреться, как уже и Конотоп не далеко. Явдоха что-то пробормотала, и вот донце все ниже все ниже… да плюх! Подле Забрёхиных ворот и упало… Пан Власович как гопнул, да не почувствовал и не увидел, как Явдоха с донцем исчезла. Вошел к себе в светелку, погасил огонь и бебекнул на постель, да подумавши сказал: «у меня есть теперь хорунжевна!» и захрапел изо всей силы.