12. Забрёха венчается с Солохой
Григорий Квитка-Основьяненко
Смутен и не весел ходит по хате пан конотопский сотник, Никита Власович Забрёха, нарядившись как можно лучше, и выбрившись чистенько, и чуб подстригши гладенько. Ходит он по хате, куда еще с вечера приехал из Конотопа в село, чтоб в заутреню венчаться с панною хорунжевною, Осиповною, как вчера договорились. Только что ударили в колокола к заутрене, он уже и вскочил и разбудил пана писаря, Пистряка Григорьича, что просил его в старшие бояре держать венец.
Пока звонили, наше казачество брилось, обувалось, одевалось, а как уже пришла пора, то, одевши новые крымских овчин тулупы, начали выходить…
– Да отверзайте, пан Власович, без преткновения. Приспе бо час. Ну те же, ну же. Почто над щеколдою глумляетесь? Сокрушайте ее, отверзайте врата в сени, – так командовал пан Григорьич на пана сотника, что тот возился около дверей, да не отворял их.
– Але! – говорит Никита Власович. – Отверзай ты, когда найдешь. Видишь, нет дверей.
– Чего ради сие бысть? Двери суть на празе, а праг на дверях. Востягните-тка щеколду…
– Да какая тут у черта щеколда? Голая стена, а дверей нет, как нет. Вот сам посмотри.
Бросился пан Пистряк… Хвать-хвать! Щуп-щуп! Нет дверей, да и щеколды не найдет; одна стена стала перед ним. Ищет один, ищет, даже вспотеет; ворчит другой, переменит его, станет везде ощупывать… Нет, да и нет!
– Что за причина! Где у аспида девалася дверь, – визжит пан Забрёха, и с злости даже зубами скрипит, потому что уже, слышит, трезвонят.
– Видех двери отверзающияся семо и овамо, и се не бе, – так рычал Григорьич, волосы на себе рвавши. Потом говорит: – А что сотворим, пан сотник? Разверзем объятия и приступим на прикосновение, дондеже сотворим совокупление.
– Да говори мне прямо, пан писарь! Теперь не до письма, – говорил ему, даже плачучи, пан Власович. – Я и так себя не помню, а он мне письмом в глаза тычет. Говори же просто.
– Прикосновение, осязание, сиречь, щупание. Дадите вашу десницу в мою шуйцу, да и будем разом щупание воспроизводить вокруг всей хаты, не сокрышася ли двере в оном месте? Или не некий ли враг, ненавидяй добра, похити их?
Насилу понял наш Никита, что писарь хочет делать. Вот и принялися щупать по стене. Один идет в одну сторону, и другой в другую; щуп-щуп! Хвать-хвать! «Есть ли, Григорьич?» – «Нет, исчезоша яко дым!» – «Пойдем далее». Пошли опять. «Обрели ли, пан Власович?» – «Тьфу! Пускай бы они исчезли! А уже и «достойно» звонят… А! мучение, да и полно…»
Ощупают все стены, сойдутся: опять вместе… нет дверей, да и нет! Опять разойдутся, тот по солнцу, а другой напротив солнца… щупают… Сойдутся… нет! Уже бы рады, хоть бы окошко найти, так и то, кат его знает, где девалось. Даже плачут оба. Пан Власович Никита, храброй конотопской сотни пан сотник, сел на полу и принялся голосить: «Но сих пор и утреня отошла, а меня панна хорунжевна дожидалась-дожидалась, да может, уже и домой пошла. Ой лелечко… ой лелечко!..». Как вот хряп щеколда! Рып двери! Шасть Явдоха Зубиха, из приятельница, конотопская ведьма, вошла в хату. А она сама эту мару на них напустила и дверь от них спрятала. Вот и заговорила к ним:
– Или вы одурели, или взбесилися? Какого аспида вы тут делаете? Зачем не идете венчаться? Уже скоро выйдут из заутрени, а они тут из пустого в порожнее переливают.
– Ох, тетусю! Тут совсем беда! – насилу проговорил пан Забрёха.
– Смущение велие учинися, – говорил Григорьич. – Сия дверь, в ню же происхождение сотворяет весь род человеческий, бысть погибшая; и ее паки обретеся, но како? Не вем!
– Расскажи ты, пан Никита, мне по-людски; а его никто не поймет. Какое вам тут привидение было? – так спрашивала Явдоха, будто и не знала ничего.
– Да тут такое было, – говорил пан Забрёха, – что как его и рассказать? Кто-то двери было у нас украл. Уж мы их искали-искали, щупали-ощупывали, пришлось было на помочь звать, а ты тут и вошла.
– Те, те, те, знаю, знаю! – говорит ведьма. – Видишь, что было наделала? Да я ее переспорю. Она еще и не такое хочет сделать с тобою, да ты не унывай. Иди-ка с боярином скорее да и бери свою девку. Не рассматривай, Олена ли она, или не Олена, а только бери ту, что стоит на крыльце у церкви, да в руках красную маковку держит. Смотри же, не очень умничай; и на Олену, хоть и повидишь ее где, не засматривайся; то не она будет, а с маковкою так то твоя. Видишь, прибежала из Киева тетка пана судьенка Халявского; еще злее меня, да не столько знает, как я. Она, прежде всего, дверь у тебя украла, а теперь на панночку Олену наслала мару, будто она и горбата, и хрома, и курноса, и будто совсем не она. Вот же ты не церемонься, чтоб тетка не посмеялась над нами. Смело венчайся; а как придете от венца, так все злое отведу, и ее старую прогоню. Бегите же скорее. – Да сказавши это, взглянула на Григорьича и мигнула ему; а тот кашлянул по-дьячковски, да и сказал сам себе: «Догадался!»
Вот наши молодцы, поблагодаривши Явдоху каждый за свое, пошли скорее себе. Пока дошли до церкви, так уже все и вышли: только одни причетники остались, кое-что прибирая; да несколько людей, то свечи меняя, то другое что. А пана Халявского с молодою да и с поездом и духу не осталось. Солоха же стоит себе на крыльце, маковку в руках переминает и жениха ожидает. Пан Никита на нее глядь! Так у него в животе и похолодело. Славная краля!
Смотрел сердечный на нее, да вздохнувши тяжело и говорит:
– Что это за урод стоит?
– Мню, – говорит писарь, – яка сия есть из седмидесяти дщерей царя Ирода, их же он окаянный, породи пагубы ради рода Христианского. Едина суть лихорадка, другая лихоманка, третья трясця, четвертая пропастница, пятая поганка и прочия, и прочия до седмидесяти, им же несть числа. Аз же мню…
– Да не мни, пан писарь, а говори дело. Это оборотень, или это она в самом деле такая?
– Ей, господин! Егда воззрю на нее умными очами, то зрю панну Олену, хорунжевну, Осиповну, превелелепную девицу. Егда же рассмотрю ее греховными, плотскими очами, то обретаю ее паче всех мерзостей всего лица земли. Аз же мню, яко сие есть обаяние Явдохи посмеяния ради пресугубо анафемски проклятой ведьмы киевской.
– Так что же, пан писарь, брать ее?
– Да берите, добродею. Аще совесть не зрит, берите. Сотворите совокупление; а по совокуплении, всякое обавание исчезает яко дым и расточается яко прах перстный.
Вот пан Власович подтянул живот, подошел к Солохе и говорит:
– Не соизволяете ли, панночка, со мною шлюб принять?
А Солоха и прогнусила:
– Соизволяю.
Схватившись поспешно за руки как голубь с голубкою, вошли в церковь.
Не замедлили и их обвенчать. Как сказали «поцелуйтесь», – то пан Забрёха не очень рассматривал, пригладил усы, да свою красивую молодую – цмок! Даже эхо раздалось, и с радостью выкинул даже пять алтын, да все денежками, и пошел с своею молодою в Безверхий хутор… А старший боярин, пан Пистряк, кишки надрывает со смеху, да собирает свой поезд, чтоб скорее молодых на посад посадить.