7. Явдоха у хорунжевны Олены

Григорий Квитка-Основьяненко

Смутная и невеселая сидела на присьбе у своей хаты панночка Осиповна Олена хорунжевна на своем Безверхом хуторе, что на Сухой Балке; и белыми ручками гладила голову братцу своему, панычу хорунженку. Он сердечный в тот день с приятелем, заезжавшим к нему, поевши за обедом знатно вареников, да карасей в сметане жареных, да запивши сывороткою после сбою масла, вытянули сами по себе по кувшину терновки, а вишневкою на дорогу запили, а перед вечером паныч уписал сам себе уже пять мандрык, [7] да горшочек грибков, в масле и сметане приготовленных, которые очень любил; так его, кто знает и от чего схватило… Вот он прилег к сестрице на колена, да как та гладила его по голове, так он и заснул. Тут пришли с поля и коровы и овечки; вот их тут подле панночки и доят, и молоко в кувшины собирают… А она и не занимается ничем: ей как будто ни до чего и дела нет! Забыла смотреть смотреть на собираемое молоко, забыла братцу голову гладить, только у нее на мысли что…

Только что хотел было рассказать, о чем наша хорунжевна думала, и от чего была смутная и невеселая, как вот пришла к ней бабуся, такая старенькая, такая старенькая, что на превеликую силу идет. Вот подошла к ней, да и говорит:

– Дай Боже вам панночка, вечер добрый! Помогай вам Бог во всем!

Даже вздрогнула Осиповна, не выдать, откуда она взялась и как пред ней стала. Потом немного оправившись и говорит:

– Здравствуй, бабуся! А откуда тебя Бог принес?

– Да я так себе… Я и издалека, и не издалека; я и здешняя, я и совсем не отсюда. Я ничего не знаю и все знаю; и кто по ком тужит, я знаю и не знаю; и что сделать, я умею и не умею.

– Ах, бабуся, да ты не простая? – спрашивает Олена.

– Да простехонькая, видишь! Не вашего, панского рода, я простая себе старая баба; не знаю ни чьей печали, не знаю, кто сидя на присьбе, тужит об Демьяне, что пошел в поход с казаками; я таки и того не знаю, кто подле колодца всю ноченьку с ним просидела, и на прощанье сняла с руки серебряный перстень и отдала с платочком, что сама всякими шелками вышивала…

– Ах, мне лихо, бабуся! Да ты все знаешь!… Не шуми же, будь ласкова; братец проснется услышит, то будет мне смеяться… Пускай после ужина я тебя позову, то ты у меня переночуешь, да и поговорим с тобою!..

– Под полный месяц теперь-то и делать, что надо. Пускай братец идет к себе, разбуди его; а я тебе скажу, что надобно делать, да делом спешить. Я нарочно к тебе пошла из Киева после вечерни.

– Как это можно? С самого Киева? После вечерни? Да этому не можно статься! – спрашивает Олена удивляясь. – Как-таки можно от Киева?

– Конечно, дойти не можно; так мы знаем, как оно делается. Разбуди братца скорее, пускай идет к своему делу; мне нужно скорее поспешать.

– Да братцу что-то сделалось; чуть ли не сглаз. И был здоров, да как пообедал, а потом поел, так его и схватило: сонячницы что ли не дай Бог!

– Это все с глазу; да ты не тужи, я отведу беду. Вот разбуди братца, а я научу, что с ним делать, то и пройдет.

Олена стала братца будить, который храпел на весь двор, а бабуся приготовила лекарство.

Вот пан хорунженко проснувшись выпил то лекарство и пошел в свою хату; а бабуся – плюх! – села подле панночки и говорит:

– Тужишь, моя кукушечка за своим сизым голубочком, да ба! Нет его здесь; пошел далеко, в самый Чернигов.

– Да отчего ты, бабуся все это знаешь? Кто это тебе рассказывал, что я там… печалюсь что ли… или… что там такое я и не знаю!.. – так говорила стыдясь Осиповна.

– Уж я-то не знаю! – говорит бабуся. – К чему же нам звезды, когда на них не смотреть и по ним знать все? Гляну с вечера, гляну и в полночь, посмотрю и перед светом, да и знаю, где что делается.

– Когда же ты знаешь все, где что делается, то скажи мне, бабуся, что делает теперь… – сказала Олена, да и покраснела как сукно, и язык стал как войлока кусок.

А бабуся прервала ее, да и говорит:

– Демьян?

– Эге, ге, ге!

– Судденко, Халявский, Омельянович?

– А тож!

– Вот слушай, доня, что он делает: вот он был с казаками на ученье пред паном полковником, да уставши, пришел домой, разделся, распоясался, да и лег горюя об тебе, да и тужит, что думает, не скоро тебя увидит.

– И говорят-таки, что их не скоро распустят.

– Не тужи. Может, ты его и сего вечера увидишь…

– Как это можно, бабуся, мне его увидеть, да еще и сего вечера? Он не птица, чтоб ему прилететь ко мне.

– Хоть и не птица, а будет здесь перед тобою, вот как это я. Хочешь ли, чтобы прилетел?

– Как-то уже моя голубочка, не хотеть! Все жилки дрожат, что хоть бы увидеть его… Сделай милость; пускай он прилетит ко мне… Да не будет ли ему от того какой беды?

– Вовсе ничего; он на то казак.

– Призови же его, пани-маточка, хоть на часочек, хоть на минуточку! Хоть бы я взглянула на него! Что знаешь, то и делай; я ничего не пожалею. Все тут мое, дам тебе всего, чего пожелаешь…

– Хорошо же, доня, хорошо. Пойдем свое делать.

Вот и вошли в большую хату, заперли двери и окна, а уже солнышко садилось. Панночка затопила печь, сама сходила за водою, а шла, по бабушкиному приказанию не прямо, а обходила улицами против солнца. Пришла к колодцу, набрала ведро воды, да и вышла на восход солнца; другое набрала, и вышла на захождение солнца; а третье зачерпнувши, что есть мочи, не оглядываясь, понесла и опять не прямо, а улицами по солнцу.

Вот как принесла, и поставила к огню горшочек с водою; а бабуся вынула из-за пазухи травы: зорю, терличу… а больше не скажу что, чтобы кто из девушек не научился ворожить, да заставлять своих любезных прилетать к себе… Этого всего вложила по щепотке в тот горшочек и начала варить; сама же взяла муки пшеничной, замесила тесто, и вынув из своей мошонки в бумажке кошачьего мозгу, отковырнула пальцем и положила в тесто. Потом достала у себя из платка, в коем был завязан след пана Забрёхи; она его разделила пополам, и одну часть вложила в тоже тесто, замесила и скатала лепешкою, посадила в печь – и все с приговорками: а хорунжевне велела сидеть на примостке, где она ночует, и ноги подвернуть под себя; не пугаться, и что увидит, не бояться ничего, и все думать про своего милого.

Вот как лепешка спеклась, она и дала ее Олене съесть в три раза, запивая особо нашептанною водою. А между тем и травы в горшочке начали кипеть. Бабуся, подтвердивши Осиповне, чтобы ничего не пугалась, взяла другую часть следа Власовичего, вложила в кипящий горшочек и начала мешать, а сама в печь почти влезла и изо всей мочи начала кричать:

«Терлич-терлич! Десятерых прикличь; из десятерых девять, из девяти восемь, из восьми семь, из семи шесть, из шести пять, из пяти четырех, из четырех трех, из троих двух, одного да доброго – и примолвила шепотом, чтоб хорунжевна не слыхала: пана сотника конотопского, Забрёху Власовича Никиту. А кто ждет да дожидает, так пускай себе дремает». И дунула на Олену; а та, ни с чего, ни с того и стала дремать.

Опять вражья баба стала горшок мешать и опять в печь кричит те же речи: «Терлич-терлич! Десятерых прикличь…» И договорила на одного все-таки пана Власовича; после и договорила: «а кто сидит да ждет, то пусть себе заснет». Тут дунула на хорунжевну; а она сердечная и заснула совсем!..

Начала бабуся в третий раз мешать травы, и уже что есть духу кричит в трубу: «Терлич!» и как договорила до одного, так даже завизжала изо всей силы, зовя пана Власовича; а на хорунжевну дунула и сказала: «А кто спит да сопит, так пускай и захрапит». А от этого панна Осиповна – бух! – на подушки и захрапела на всю хату… А тут что-то из сеней в хатнюю дверь – гоп! Как камнем – и стонет, и что-то мурлычет и охает… После увидим, что это там было…

Примечания Г. Ф. Квитки-Основьяненко

7. К Петрову дню приготовляют мандрыки, лепешки из творогу, сметаны и проч.