Нашел невесту

Г. Ф. Квитка-Основьяненко

Но надобно было оставить Петербург. А что я в нем видел и каким его заметил? опишу свое мнение.

Санкт-Петербург город большой, обширный, пространный, многолюдный. Пышный, огромный, великолепный, красивый – все правда; но хитрости в нем на каждом шагу; так там люди заучены. Будто и знакомится, будто и дружится с вами, а это с тем, чтоб от вас воспользоваться. Я сам делал так. Пока отыскал своего Горба-Маявецкого и был без денег, то нарочно старался отыскивать побольше приятелей, чтобы они меня звали с собою обедать и в театры водили. Обед совсем не обед, а лишь бы деньги содрать.

На театрах нет натуры, а все выманки денег: черти не черти, а наряженные люди; будет королева, а смотри – она жена актерщика. Все актерщицы вовсе не красавицы, а так, подправлены. В театр приглашают, прося сделать честь своим посещением, а денежки берут. На них глядя, и многие хозяева домов просят знакомых пожаловать откушать; вот и накормил, да потом как завинтит их в карточки, и обед с лихвою возвратится.

Прекрасный пол точно прекрасен, даже бывает и очень красен от неумеренности в придаче себе красоты или краски. Вовсе не любовного сложения, на мужской пол никогда не глядят с любезностью: это я на себе испытал. Таких балагуров, как меня в книжечке описал, немало: будто для потехи других сбывают свои книжечки – пустое! они за них деньги приобретают; иначе что бы ему за охота ночь и день мучить себя выдумываньем да писаньем. И все так, все так, до последнего. Так вот этот Санкт-Петербург! Правда, таков был при мне, а я в нем был давно; может, теперь и переменился, как и все на свете изменяется.

Но каков бы он ни был, а я в нем находился – что формально и доказал Лаврентию Степановичу, нашему-таки соседу. Он было вздумал отвергать, что я-де не был в столице, а это, дескать, я, наслышавшись от других про Неву, про театры, про слона и другие драгоценности, выдаю за виденное самим. Как же я припустил на него! И начал ему доказывать, – и все петербургским штилем, каким у нас не могут говорить, – что я именно видел, что за деньги, а что и без денег: мосты, дома, крепости, корабли, и все, и все. Так он и язык прикусил. То-то же!

Надобно сказать правду, как мне трудно было, приехавши из Хорола, переучивать свой язык на петербургский штиль и говорить все высокопарными словами, коими я описывал выше жизнь мою в столице: так тяжело мне было переучиваться на низкий штиль, возвратяся в Хорол. Вот с этой точки Петербург неизъяснимо хорош. Сколько в нем людей, говорящих по часу безумолку, да так отборно, да так высоко, что не поймешь предмета, о чем он говорит и что хочет сказать.

Завидно! А как этакая голова да испишет свои мысли на бумагу, да собьет с того книжечку? Ах, ты боже мой! не расстался бы с нею, не выпустил бы из рук. Мастерство необыкновенное! именно чудно. Буквы и слова русские, да прошу толку доискаться? И не говори! глубина премудрости, да и только. Полюбивши этот метод, я позанялся им и довольно-таки успел. Где надобно, при оказии, блеснуть, и я распущу свою философию… слушают голубчики-провинциалы, развеся уши, и удивляются моему уму; а мне это и не стоит ничего: напорол дичи петербургским штилем и – знай наших!

Пустились мы с Иваном Афанасьевичем в обратный путь; Кузьма сидел со мною, и тут-то он мне порассказал, каков ему показался Петербург! Это чудеса. Я умирал со смеху. Он обо всем судил превратно и иначе, нежели я. Когда проезжали чрез Тулу, я не забыл его подразнить услужливым хозяином; а Кузьма сердился и ругал его всячески.

Без всяких приключений совершили мы путь, потому что Иван Афанасьевич всем распоряжал, и благополучно прибыли в свой Хорол. Мой знаменитый родительский берлин безжалостный Горб-Маявецкий променял на веревочные постромки, необходимые в дороге. Лишась покойного экипажа, я всю дорогу трясся в проклятой кибитке и должен был пролежать целую неделю, пока исправилось все растрясшееся существо мое и поджило избитое во многих местах.

Горб-Маявецкий не отпустил меня из своего дома, пока-де не окончу дела и не приму следующего вам имения. Пожалуй. Мне очень недурно было жить у него. Его дочь, прежде бывшая Анисинька, а ныне ставшая Анисья Ивановна, потому что была девушка уже со всеми формами и в полной комплекции, требуемой для невесты. Она мне, после дороги, очень приглянулась, и я старался увиваться около нее на петербургский фасон. Анисья Ивановна, заметно было, от того не прочь: но, как девица, воспитанная в пансионе, так все действовала с маленькою меланхоличностью и ужимками.

Например, когда мы оставались вдвоем и со всею страстью я смотрел ей в глаза, то и она делала мне симметрию и улыбалась так же мне, как и я ей; но я вздохну, а она молчит; я хочу взять ее руку, а она спрячет ее под фартук. Занимаясь с нею долго сиденьем вдвоем и молча, я, ради скуки, предложу ей идти в проходку, она наморщится и скажет: «Это неприлично».

Странные суждения были у нее: предпочитала битых два часа сидеть со мною и молчать, а на прогулку не решалась. Может быть, она находила первое великим для себя удовольствием? Я же напротив; я не влюблялся в нее и не был к тому расположен, а так, действовал по натуре и искал нравственности. Но что значит судьба, и кто может идти против предела ее? Вот увидите, что тут выйдет.

Горб-Маявецкий, возвращаясь от своих по судам занятий домой, всегда, бывало, подшутит надо мною и скажет: «А наш молодец все около барышни?», то жена его и промолвит: «Это что-то недаром. Уж нет ли чего?» Я же, чтоб показать вежливость и что бывал на свете, шаркну по-петербургски и отпущу словцо прямо, просто, по-дружески: «Помилуйте, это просто без причины, пур пасе летан». Они на такое петербургское приветствие, не поняв его, и замолкнут.

Хорошо. В один день Иван Афанасьевич, возвратясь из судов, начал мне объяснять довольно аллегорически, что и здесь все дела мои кончены и велено мне принять от брата имение.

– Так видите ли, – заключил он, – какою вы мне благодарностью обязаны? Я, один я, все вам это обработал.

Тут я начал со всею искренностью и довольно меланхолически благодарить его и показывать ему свою готовность отблагодарить ему, чего он пожелает.

– Мне персонально ничего не нужно, – перервал он, – но я отец; мне дорого счастье моей дочери. Она, я вижу, страдает; я боюсь… и должен вам открыть… – Тут он нюхал табак и не находил, что сказать.

Я очень ясно понял, в чем дело, и, полагая, что не его, а дочь должен отдарить за труды, им понесенные, рассудил подарить Анисье Ивановне золотой перстень, который маменька, очень любя, носили во всю жизнь до самой кончины, и на нем был искусно изображен поющий петух. Полагая, что такой подарок будет приличен, сказал, право, без всякого дурного намерения: «Мое главное желание устроить ее счастье (разумея перстнем), и если мое счастье такое…»

– Право? – воскликнул Горб-Маявецкий. – Так обними же меня, любезнейший зять! – и с сим словом обнял меня крепко, производя даже икоту, и, не допуская меня ничего сказать, закричал относительно:

– Анисинька! Иди, обними своего жениха.

Судьба, видно, так устроила, что их Анисинька стояла в это время за дверью, потому что при первом слове нежного родителя она уже и тут и – скок! – прямо мне на шею, и обвила своими руками, и вскрикнула:

– Твоя навеки!..

Никому бы не поверил, если бы не испытывал сам, что значит сила любви и сила судьбы. Я говорил, что не был влюблен в эту Анисиньку, и скажу без меланхолии, прямо: есть ли она, нет ли – для меня было все равно, и если и подпускал ей куры, так чтобы не быть для нее скучным. Причем, как в деле прошлом, фундаментально сознаюсь, что, когда обнял меня Иван Афанасьевич и назвал зятем, я хотел объяснить ему все дело и что я, вместо своего сердца, подношу перстень с петухом, и сказал бы, точно сказал бы; но тут кстати привести слова стихотворца:

Знать судьбины так желали!

– и я не сказал ни полслова. А тут Анисинька как прищемила меня своим сердцем к своему сердцу, сделалось столкновение наших сердец, а тут, конечно, явился и незваный раздаватель любовного пламени, сам Купидон, или Амур, и поразил своею пламенною стрелою мое сердце, которое так и запылало!.. Недуманно-негаданно я очутился страстно влюбленным в Анисиньку и будь я бестия! если не от одного только ее прикосновения!.. Вся кровь моя взволновалась, в глазах зарябило, ничего ясно не вижу, а кого-то целую и не пойму, кто и меня целует… Для меня эта была восхитительная минута…

И слова ее, в существе своем, так, флегматические, но как произнесены были ею со всею силою любви, то и отозвались во всех пружинах души моей до того, что и я невольно провозглашал:

– Твой навеки! как я счастлив!..

– Нет, я счастлива, что вы избрали меня в подруги своей жизни, – так сказала она, приклонясь к моему плечу… О! она была многому обучена, как окажется после; знала всю иностранную мифологию, оттого и отвечала с такою остротою.

Чтоб показать и себя, что я недаром жил в большом свете, я начал шаркать и хотел было отпустить какое-нибудь петербургское банмо, которых у меня запасено было порядочное количество… но тут открылась новая трогательная картина…

Когда мы упражнялись в открытии родившейся в нас любви и сообщали друг другу сладостные первоначальные объятия, тут явились родители моей Анисиньки, отныне ставшие уже и моими; начали нас благословлять и называть сладкими именами; «сын… дочь… дети… любите друг друга, будьте счастливы!..» Я не мог утерпеть и пролил несколько радостных, скорбных слез! От сильного чувства я отошел в сторону и предался размышлениям.

«Кто бы поверил, чтобы я так был счастлив? Насилу нашлась же девушка, которая полюбила меня до того, что без принуждения выходит за меня. Да еще какая девушка?» Тут я начал смотреть на нее глазами страстного любовника и нашел в ней все совсем противное от первых моих на нее воззрений. Все то, что было в ней нехорошо и даже не нравилось мне, совершенно исчезло, и на то место все явилось прелестно. На что ни погляди, как ни осматривай, все восхитительно! Вот какова сила судьбы и сила любви! Кто Трофим Миронович Халявский и кто Анисья Ивановна Горб-Маявецкая? Восток и Запад. Где был я и где она? На Севере и Юге. А теперь судьба, все это судьба свела и соединила воедино. Судьба, судьба! Кто против тебя?!

После первых восторгов и поздравлений новые родители мои начали устраивать благополучие наше назначением дня соединения судьбин наших в одну; им хотелось очень поспешить, но Иван Афанасьевич сказал, что ближе не можно, как пока утвердится раздел мой с братьями. Нечего было делать, отложили.

Во все это время я был неотступен от Анисиньки. И сколько я открыл в ней достоинств? Тьфу ты, мои батюшки! Во-первых, она бегло читала всякую российскую книгу; скоропись – середка на половине, но, протвердивши, уже не запиналась. Играла на клавире несколько штучек и, подчас, на вариации поднималась. Чуть, было, только выйду к ней, она за музыку и примется; не отвечает мне ничего, а все услаждает меня песенками. В такой степени была любовь ее ко мне! Но когда, с громом музыки, начнет петь, то… о природа! я ничего разительнее не слыхал! До того чувства мои оледенятся, что я нечувствительно усну и сплю крепко близ нее; вселенную забуду! Разбужают уже к обеду; а по обеде опять те же занятия наши. Подумаешь, как сильна любовь в человеческих сердцах!

Странное, однако ж, дело. Когда я сижу близ своей Анисиньки, точно как Амур близ Венеры, тут я чувствую всю силу любви, страстный пламень жжет меня, и я сетую на медленность в совершении нашего брака. Готов был бы в тот же день все покончить. Эти чувства владели мною при ней. Но лишь спускал ее с глаз, чувствовал в себе довольно равнодушия. Даже и не влекло меня к ней никакое внутреннее стремление.

Что же? Я забывал даже, что я сговорен и обладаю такою прелестною невестою; но лишь выйду к утру из вежливости, глядь на нее, и как порох вспыхну… к ней – и не отхожу от нее вплоть до вечера. Это, конечно, было во мне борение природы с любовью. Когда я оставлял любовь при Анисиньке и уходил от нее, тогда природа торжествовала; когда же я встречался с Анисинькою, тогда любовь, неотлучная спутница ее прелестей, нападала на меня и прогоняла или усыпляла природу. Другой дефиниции, по методу Галушкинского, я не мог вывести.

Примітки

Дефиниция – коротке визначення якогось поняття.

Подається за виданням: Квітка-Основ’яненко Г.Ф. Зібрання творів у 7-ми томах. – К.: Наукова думка, 1979 р., т. 4, с. 159 – 164.