Поездка в Петербург

Г. Ф. Квитка-Основьяненко

Убедил он меня, и я решился начать тяжбу. Для этого нужны были деньги, а у меня их не было; но – вот что значит умный человек! – он взял у меня все мои серебряные и другие вещи и договорился на свой кошт вести тяжбу. Я должен был выехать от брата и жить у Горба-Маявецкого. Домик у него хотя и небольшой, но нам не было тесно: он с женою да маленькая дочка у них, лет семи, Анисинька. Пожалуйте же, что после из этого будет?

Я переселился к ним – и потомок знаменитых Халявских, наследник по крайности двухсот пятидесяти дворов – что все равно тысячи душ – должен быть и жить на иждивении секретаря Горба-Маявецкого. К чему нужда не приведет!

Расположивши все, мы приступили начинать тяжбу. Господи боже мой! Должно было начать ненавистным для меня словом: «К сему прошению». Я от него и руками, и ногами, так никак не можно без него обойтися. Прошу заменить другим – говорит: не можно. Я вспоминаю ученейшего нашего наставника, домине Галушкинского: у него беспереводно были пряники в кармане; пряника и подобно значущего слова, когда ни спроси, у него всегда были. Он бы, конечно, помог мне в беде, но Горб-Маявецкий побожился, что с другим словом бумага не будет сильна.

Нечего делать. Опять я подписал это ужасное треклятое, распроклятое слово! Да с того часа как начал его писать, так верите ли? восемь лет с половиною писал его безумолку, не покладая рук, все писал. Иногда в день разов пять подмахнешь: то в нижний, то в верхний, то в уездный, то в губернский суд. Все суды закидали бумагами и везде слышали самые приятные обещания. Только я и заметил, что когда Горб-Маявецкий найдет, где занять мне денег за ужасные проценты, на счет будущих благ, то наше дело очень быстро начнет восходить все выше и выше и уже дойдет до самого высокого в губернии. Тут же только что надо решить, в чью из нас пользу, а хватятся, у нас денег нет; тут, по каким-то причинам, дело – бултых! паки в нижние суды. Принимаюсь опять писать: «К сему прошению» (зачем умел я его писать! О маменька! Вы правду говорили, что науки доведут меня до беды!). Горб-Маявецкий примется промышлять денег, и все пойдет по прежнему узору. И так было и шло восемь лет с половиною.

В это время я, не имея ничего, терпел крайность, а Горб-Маявецкий разживался порядочно. Купил новый дом, и лучше прежнего; жена стала наряднее, и даже коляска завелась; умножилось и детей; Анисиньку отдали в девичье училище (о маменька! что, если бы вы встали из гроба и узнали, что барышень учат в училищах, – как бы вы громко произнесли: тьфу! и, посмотревши, что этакое зло делается во всех четырех концах вселенной, следовательно, не знавши, куда бы преимущественно плюнуть, вы бы снова померли!).

Наконец, в конце девятого года продолжения моей тяжбы Горб-Маявецкий объявил мне, что мое дело поступило в Санкт-Петербург (пожалуйте же, помните, что он именно сказал: в Санкт-Петербург) и что мне с ним необходимо ехать туда же. Он будет хлопотать по делу, а я для того, чтобы подписывать: «К сему прошению». Признаюсь, каторжная работа – писать это ужасное слово.

Хорошо. Ехать в Санкт-Петербург. Что же это за Санкт-Петербург? я не знал, что он так длинно выговаривается. Слышал, что есть Петербург, не больше; но далее не разыскивал. Теперь впервые услышал, что есть еще и Санкт-Петербург. От любопытства посмотрел в календарь; там стоит: Санкт-Петербург, столица. Нет никакого «или», следовательно, Санкт-Петербург само по себе, а Петербург само по себе.

«Что же, – подумал я, – ехать, так ехать. Увижу света, побываю в столице. У нас, взять на сто верст кругом, едва ли кто был в столице? А я буду, поживу, и как, верно, там не без барышень, а власть Амура так же владычествует, как и в наших городах, то еще которая влюбится в меня и, не быв так образована, как наши деревенские, не рассчитывая вдаль, выйдет за меня, хотя и не получившего еще имения». Утешенный такими отрадными мыслями, я, без дальнего страха, собирался ехать в чужие люди. Наделал себе разного платья побольше; оправил маменькин приданый берлин, укрепил его во всех частях и обэкипировал своего верного Кузьму, парня, взятого маменькою из деревни ко мне для прислуги. Он был лет сорока пяти, умен, опытен, рассудлив, часто, в стесненных обстоятельствах, подавал мне полезные советы. Я без него – что называется – не мог съесть куска хлеба.

– Кузьма мой любезный! – сказал я ему. – Мне надобно ехать в Санкт-Петербург, Как хочешь, а я без тебя не поеду.

– А что же. панычу, и поедем, – сказал он, не думая долго. Привыкши же меня с детства звать панычем, он и в теперешнем моем возрасте так же называл меня. – Ездят люди, поедем и мы.

– Далеко, Кузьма.

– Теперь далеко, а как мы станем там, так будет близко. А от что вы мне, панычу, скажете: как мы там, между немцами, будем пробывать? Вы-таки знаете что-то по-латинскому, а я только и перенял от одного солдата: «мушти молдаванешти», но не знаю, что оно значит. А в чужой стороне добудем ли без языка хлеба?

– Да там сторона русская.

– Ну, когда так, так и ничего. И лишь бы не морем ехать.

Этим замечанием он смутил и меня. Я боялся крепко моря, и мы тут на совете положили: если и трафится море на дороге, объехать его. Хоть и далее, зато безопаснее.

Итак, Кузьма, из усердия ко мне, оставлял жену и пятерых детей, пускался, по нашему расчету, на край света. В отраду себе просил заказать ему платья, какие он сам знает, чтоб не стыдно было показаться среди чужих людей. Я ему дал полную волю.

Мой Горб-Маявецкий, кроме моего дела, имел еще несколько и других, по которым взялся хлопотать в Санкт-Петербурге, и потому он, имея надобность заезжать в другие города, поехал особо, а для меня приискал извозчика и подрядил его довезти меня до Санкт-Петербурга за условленную плату. Я запасся в дорогу большим количеством хлебов, мясной и всякой провизии, даже воды набрал побольше. Сторона далекая, мне неизвестная, так чтобы не бедствовать в дороге. Горб-Маявецкий дал мне на все то время, пока приедет ко мне, достаточное число денег, но советовал жить осмотрительно и обещался не далее как через две недели после моего приезда отыскать меня и дал записку, у кого я должен стать на квартире: то был приятель его.

Выехал я, наконец, в путь с Кузьмою и начал вояж благополучно. Скоро увидел, что не нужно было обременять себя таким множеством съестного. Везде по дороге были села и города, следовательно, всего можно было купить; но Кузьма успокоил меня поговоркою: «Запас беды не чинит, не на дороге, так на месте пригодится». Однако же от летнего времени хлеб пересох, а прочее все испортилось, и мы должны были все кинуть. Находили, однако же, все нужное по дороге, и Кузьма всегда приговаривал: «Абы гроши, все будет».

Много важных и больших городов я проехал, не видав их. Благодетельный берлин много мне сокращал пути. Он висел на пасах – рессор тогда не было – и качался, точно люлька. Только лишь я в него, тронулись с места, я и засыпаю до ночлега. Мы откатывали в день верст по пятидесяти.

Не знаю наверное, в которой губернии – я много их проезжал, – а помню, что в городе Туле, когда извозчик поспешил довезти нас до своего знакомого постоялого двора, при проезде через одну улицу, из двора выбегает человек и начинает просить нас заехать к ним во двор. Я призадумался было и рассуждал, почему он меня знает и на что я ему? Но человек просил убедительно сделать милость, не отказать, – будете-де после благодарить.

– Кузьма! Заедем? – во всем я всегда советовался с этим верным слугою.

– А что ж? Заедем, так заедем, – отвечал Кузьма.

Взъехали. Нас ввели в большой каменный дом и провели в особые три покоя. Да какие! С зеркалами, со стульями и кроватями.

– Кузьма! Смотри: каково? – сказал я, мигая ему на убранство комнат.

– Нешто! – отвечал Кузьма, с удивлением рассматривая себя в зеркале.

Явился сам хозяин, должно думать, купец. Засыпал меня ласками и предложениями всего, чего душе угодно.

Сперва представил мне чаю. Я с жажды выпил чашек шесть, но ласковый хозяин убеждал кушать еще; на девятой я должен был забастовать.

Что же? После меня он к Кузьме и давай упрашивать его, чтобы также выкушал чайку.

Мне стало совестно; я просил ласкового хозяина не беспокоиться, не тратиться для слуги, что он и холодной воды сопьет; так куда? упрашивал, убеждал и поднес ему чашку чаю. Кузьма после первой хотел было поцеремониться, отказывался; так хозяин же убеждать, нанес калачей и ну – заливать Кузьму щедрою рукою! Не выпил, а точно съел Кузьма двенадцать чашек чаю с калачами и, наконец, начал отпрашиваться.

Гостеприимный хозяин, оставя его, принялся снова за меня. Предложил мне роскошный обед; чего только там не было! И все это приправлено такими ласками, такими убеждениями! Поминутно спрашивает, не прикажу ли того, другого? Я то и дело, что соглашаюсь; совещусь, чтоб отказом не огорчить его усердия. Не только меня, Кузьму угощал нараспашку, но и об извозчике позаботился. Лошадей поставил на конюшню, задал им сена и овса, а сам поминутно ко мне: извозчик-де спрашивает того и того, прикажете ли отпустить? Я все благодарю и соглашаюсь.

Извиняясь перед хозяином, я просил его сказать: чем могу быть полезен? «Ничем, батюшка! – отвечал он. – Только и одолжите в обратный путь заехать ко мне и позволить вас так же угостить».

Я благодарил его и просил, чтоб он шел к другим гостям своим, коих шум слышен был через стену. «И, помилуйте! – отвечал он. – Что мне те гости? Они идут своим чередом; вот с вами-то мне надо хлопотать…» – и вдруг спросил, не хочу ли я в баню сходить?

Я бы и не пошел, но Кузьма мой и губы развесил, начал соглашать меня, и хозяин сам бросился хлопотать о бане.

Когда он ушел, Кузьма от удивления поднял плечи и сказал: «Полно, москаль ли он? А уж навряд! Наш только будет такой добрый».

– Верно, он слышал, что я еду, – сказал я, – так и перенял нас на дороге, чтоб угостить. Добрый, добрый человек!

– Он точно думает, что мы какие-нибудь персоны, – сказал чванно Кузьма. – Какая нужда? А может, москали и в самом деле добрый народ! Вот так нам и везде будет. Не пропадем на чужой стороне! – заключил Кузьма, смеясь от чистого сердца.

Были мы и в бане, парились со всеми прихотями, а особливо Кузьма; чего уже он не затевал! После бани – сколько чаю выпито нами! Потом огромный ужин. Мы не знали, как управиться со всем этим.

Я хотел выезжать пораньше, так куда! Хозяин предложил, не лучше ли уже нам и отобедать у него? Совестно было огорчить отказом, и я остался. Завтрак и обед кончились; я приказал запрягать. Хозяин пришел проститься; я благодарил его в отборных выражениях, наконец, обнял его, расцеловал и снова благодарил. Только лишь хотел выйти из комнаты, как хозяин, остановя меня, сказал: «Что же, батюшка! а по счетцу?» – и с этим словом подал мне предлинную бумагу, кругом исписанную.

Не понимая, в чем дело, я взял и думал, что он поднес какие похвальные стихи в честь мне, потому что бумага исписана была стихотворного манерою, т. е. неполными строками, как, присматриваясь, читаю: за квартиру… за самовар… за калачи… и пошло – все за… за… за… Я думаю, сотни полторы было этих «за»…

– Что это такое, мой любезный хозяин? – спросил я, свертывая бумагу, все еще почитая ее вздорною.

– Ничего, батюшка! – отвечал он, потряхивая головою, чтобы уравнять свои кудри, спадающие ему на лоб. – Ничего-с. Это махенький счетец, в силу коего получить с милости вашей…

– Что получить? – спросил я, все еще меланхолично.

– Семьдесят шесть рублей и шестьдесят две копейки, – сказал также меланхолично гостеприимный хозяин, поглаживая уже бороду свою.

– Как? За что? – уже вскрикнул я.

– А вот, что забрато милостью вашею и что в счете аккурат вписано.

Дрожащими руками я развернул счет и – о канальство! – увидел, что все то, чем потчевал меня и Кузьму гостеприимный хозяин, все это поставлено в счет, и не только что на нас употреблено, но что и для извозчика и лошадей: не забыта ни одна коврига хлеба, ни малейший клочек сена, ни одна чашка чаю, ни один прутик из веника, коим меня с Кузьмою парили в бане. Это ужас!

Признаюсь, от такого пассажа вся моя меланхолия – или – как батюшка-покойник называли эту душевную страсть, мехлиодия – прошла и в ее место вступил в меня азарт, и такой горячий, что я принялся кричать на него, выговаривая, что я и не думал заехать к нему, не хотел бы и знать его, а он меня убедительно упросил; я, если бы знал, не съел бы у него ни сухаря, когда у него все так дорого продается; что не я, а он сам мне предлагал все: и баню, о которой мне бы и на мысль не пришло, а в счете она поставлена в двадцать пять рублей с копейками. Много, много говорил я ему, и говорил сильно, сверх ожидания, умно и доказательно…

Он же мне в ответ, знай поглаживая свою рыжую бороду, при переводе мною духа все твердит: «Станется-с… сбудет-ся-с. Оно, конечно, так-с… а денежки пожалуйте… следует заплатить».

– Не дам, не дам и не дам! – кричал я, топая ногами. – Так ли, Кузьма?

Кузьма стоял, одеревенев от изумления, и в разинутом рте держа кусок пряника, не успев его проглотить. Надобно знать, что этот пряник хозяин ему поднес, а в счет таки поставил. Насилу Кузьма расслушал, в чем дело и что требуется его мнение. Проглотив скорее кусок пряника, он также начал утверждать, что платить не надо и что мы были у него гости.

– К чему мне было вас угощать? – говорил тем же голосом лукавый хозяин. – На что вы мне надобны? А коли денег не заплатите, так я ворот не отопру и пошлю к господину городничему…

Услыша такое его решение, я опустил руки и замолчал, а Кузьма побледнел и, переведя дух, сказал: «Заплатите уже ему, паныч; цур ему! Ну, угостил нас москаль! Будем помнить!»

Нечего делать: отсчитал я все деньги сполна и сунул хозяину. Он как будто переродился: бросался помогать выносить чемодан, предлагал чего покушать, испить на дорогу… но я уже все сердился, молчал и спешил выехать из такого мошеннического гнезда. Кузьма же отлил ему славную штуку. Сев на свое место, он сказал ему: «Слушай ты, москаль, рыжая борода! У нас так не делают. Вы хоть и говорите, что мы хохлы, и еще безмозглые, да только мы проезжего не обижаем н не грабим, как ты, заманив нас обманом. Мы еще рады заезжего угостить, чем бог послал, а хлеба святого не продаем. Оставайся себе! Слава богу, что я не твоей, москальской, веры!»

Хозяин же и ничего, все кланяется да просит: «И напредки просим таких дорогих гостей!..»

Тьфу! Подлинно, что дорогие гости для него.

Качание берлина скоро успокоило кровь мою, и я скоро отсердился, хотя и жаль мне было такой пропасти денег, на которые не только до Санкт-Петербурга доехать, но и половину света объездить мог бы; но делать нечего было, и я не только что отсердился, но, глядя на Кузьму, смеялся, видя, что он все сердится и ворчит что-то про себя; конечно, бранил нашего усердного хозяина. Когда же замечал я, что он успокаивался, то я поддразнивал его, крича ему в окошко берлина:

– А что, Кузьма! Угостили нас? – или: – А каков туляк? А? Кузьма?

И Кузьма начнет его перебранивать снова, а я хохочу.

Когда проезжаем, было, через какой город, то я и начну трунить над Кузьмою и кричу ему: «Смотри, Кузьма, не зовут ли нас куда в гости, так заворачивай…»

– А чтоб они не дождали! – отвечал всегда с сердцем Кузьма. – Здесь, как видно, все москаль наголо. С ними знайся, а камень за пазухой держи. Берегитесь вы их, а меня уже не проведут.

Таким побытом мы докатили до Москвы. Вот город, так так! Три наших города Хорола слепить вместе, так еще не поравняется. А сколько там любопытного, замечательного! Вообразите, что в нескольких местах лежат на скамьях, столах и проч. хлебы, калачи, пироги и всякой всячины съестной, и все это в один день раскупится, съестся – это на удивление!

Занимаясь такими мыслями, я проехал Москву, не заметив более ничего. Впрочем, город беспорядочный! Улиц пропасть, и куда которая ведет, ничего не понимаешь! Бог с нею! я бы соскучил в таком городе.

Чем далее мы с Кузьмою отъезжали от Москвы и, следовательно, ближе подъезжали к Санкт-Петербургу, тем чаще спрашивали проезжие про меня у Кузьмы: кто я, откуда еду, не везу ли свою карету на продажу и все т. п. Но Кузьма отделывал их ловко, по-своему: «А киш, москали! Знаем мы уже вас. Ступайте себе далее!»

Если же случалось, что путешественники расспрашивали обо мне у самого меня, тогда я говорил им все о себе, и многие любопытствовали знать о малейших подробностях, до меня относящихся; карета моя также обращала их внимание, и они советовали мне – в Санкт-Петербурге, вывезя ее на площадь, предложить желающим купить. И я от того был не прочь, лишь бы цена выгодная за этот прочный, покойный и уютный берлин.

При одном случае отдыха вместе с другими путешественниками, среди разговора, я узнал, что мы в Петербургской губернии. «Стало быть, мы недалеко уже и от Санкт-Петербурга», – подумал я, обрадовавшись, что скоро не буду обязан сидеть целый день на одном месте, что уже мне крепко было чувствительно. И сел себе в берлин, заснул, как скоро с места тронулись.

Примітки

Подається за виданням: Квітка-Основ’яненко Г.Ф. Зібрання творів у 7-ми томах. – К.: Наукова думка, 1979 р., т. 4, с. 130 – 137.