Обижен братом

Г. Ф. Квитка-Основьяненко

Что мне было делать? Бросить мысль о женитьбе не могу: ни засплю, ни заем, а никто не идет за меня. В самом деле, критическое было мое положение! В недоумении бросился к той же тетушке за советом.

– Не знаю, душка, что и делать тебе. Сватаешься ты, как долг велит, так и все наши панычи сватаются; так им есть удача, а тебе, может быть, заколдовано, но этому можно пособить. Сделай еще так: поезжай на все именины, свадьбы, похороны, где всегда много бывает панночек, да и влюби в себя которую из них; вот она как сойдет по тебе с ума, так и скажет родителям: «Утоплюся или удавлюся, когда не отдадите за Халявского!» – то хоть и неохота, а отдадут. У нас так не одна выскочила за того, кого любила, хоть п вовсе негодный, да любовь не разбирает. Так и ты можешь напасть на судьбу свою. Ступай же, душка, не трать времени по-пустому.

Тут призвала свою женщину, которая искусна была все беды от человека отводить: та пошептала надо мною, умыла меня, «слизала с лица остуду», напоила наговорного водою, обошла трижды мою таратайку – и я поехал.

Первый мой выезд был на похороны одного богатого соседа. Там съезд был ужасный. Кому должно было, те плакали и тужили, а мы, панычи и панночки, как не наше горе было, так мы занимались своим. Нас, обоего пола молодых, было до пятидесяти, и должны были прожить в печальном доме дней пять, пока родственники несколько утешат плачущих; потом приедут другие семейства, и так сменяются до шестинедельных поминок. Я, как был себе одинок, то и мог прожить все время, не уезжая.

И какой благоприятный случай мне был, чтобы влюбиться и в себя влюбить кого. Обыкновенно все степенные люди были неотлучны от сетующих, а молодым, которые привезены родителями затем, что не на кого было их дома оставить, отведут подалее особую комнату и просят заниматься чем угодно, чтоб только не скучали. Вот тут мы и занимаемся. Тут у нас жмурки, сижу-посижу, короли, – и все, что только придумать можно. Ах, как весело было на похоронах или на поминках!

Не думавши долго, я пустился отличаться… Но что это за народ панночки или барышни! неизъяснимые! Вот, подметишь одну и в игре ударишь ли ее больнее перед другими или ущипнешь незаметно ото всех, она и ничего: отобьет или отщипнет еще больнее. Думаешь: дело идет на лад. Где-нибудь в уголку станешь ее целовать, – она и ничего: сама целует и заманивает в другой угол, где еще меньше есть примечающих, и там целуемся. Ну, думаешь себе, эта уж моя. Приищешь удобное местечко, подсядешь и шепнешь на ушко:

– Я вас хочу взять за себя. Пойдете ли?

– Цур вам! – почти вскрикнет. – Не видела я такого нехорошего? Я пойду сама знаю за кого.

Сказала – и ничего, и опять целуй ее сколько душе угодно, а идти, так не идет. Поди ты с ними!

Верьте или не верьте, как хотите; но я и на этих, и на других похоронах, на свадьбах, крестинах и других съездах (а признаться, на похоронах всегда было веселее и удобнее влюбляться) сколько влюблялся, сколько сватался – ни одна не согласилась идти за меня. Беда, да и полно!

Уже года полтора я так влюблял в себя барышень и все вотще, как вот одна, не очень уже и завидная, к которой я пристал от крайности, чтобы шла за меня, так она мне глаза открыла, на предложение мое спросив: «А что же у вас, панычу, есть?» (разумея о достатке).

«Э, голубочка! – подумал я, обрадовавшись нечаянному открытию, – как порасскажу все, так прикусишь язычок». И начал исчислять все наши имения в селах, хуторах, числе душ, земли, скота, овец, серебра и всего. Она слушала без всякого внимания и потом равнодушно сказала:

– А сколько же у вас братьев? Сему-тому отделить, что вам останется?

– И на мою долю останется много, – сказал я тогдашней своей любезной.

– Пожалуй, много, да неизвестно сколько. Отделитесь от братьев, так и будет видно, что ваше. Без того ни одна, хоть и дура, не пойдет за вас.

«Вот где истинное благоразумие! – подумал я, ударив себя в лоб. – А мне этого и в голову не приходило. Я все считал: мы богаты, но что я имею, – вот что нужно для счастья».

Обращаюсь к теперешним молодым людям и спрашиваю у них: не удачнее ли их сватовства идут, когда они могут сказать, что именно они имеют? Когда мы ищем в невесте нужных нам качеств и берем в соображение количество, то почему же и они не могут иметь права на том же основывать свое счастье? С этой стороны, кажется, свет не изменился вовсе и хорошо сделает, если и не оставит такого похвального обычая. Конечно, могут быть исключения, но их нельзя принять в основание. Хорош жареный гусь под капустою, но подчас и при обстоятельствах ешь того же гуся и без того.

Получив такой урок, и хотя дан был незавидною девушкою, я решился им воспользоваться: авось, устрою судьбу. Но… почем знаешь, чего не знаешь! мудрое изречение нашего времени.

Брат Петрусь пристрастился к военной службе и все служил. Уже он был подпоручиком и ходил по походам из угла в угол по всей России. А из меньших братьев одни были в полках, другие доучивались в шляхетном кадетском корпусе. Я писал к ним ко всем, чтобы, для моего благополучия, поспешили приехать в дом и разделиться имением. Долго отыскивался Петрусь, а я все бедствовал в холостой жизни! Барышни то и дело что выскакивали замуж. Какую намечу, даже переговорю, упрошу, чтобы ожидала меня, – хвать! и полетела за другого. Сколько я перелюбил этих неверных!

Наконец, приехал Петрусь в отпуск. И то-то как человек, имеющий ум необыкновенный! Я, живши дома, когда имел надобность в деньгах, посылал к приказчику и брал, сколько мне нужно было, наприм., пятьдесят рублей; удовлетворяя из них свои надобности, остальное возвращаю приказчику. Петрусь же поступил совсем иначе: он потребовал от приказчика всех денег, какие у него только за все эти годы собраны, сосчитал их (арифметику он знал отлично), насчитал много, обобрал, прогнал его и начал управлять всем имением сам. Как же, по дальновидности своей, рассчитал, что от имения больше может получить пользы, нежели от военной службы, то и подал в отставку.

В ожидании ее в один день предложил мне разделиться серебром и прочими родительскими вещами. Должен вам сказать, что маменька, когда еще живы были, а я уже задумывал жениться, то они, бывало, заведут меня в большую кладовую, отопрут сундуки с серебряными вещами и прикажут мне выбирать все лучшее, что мне понравится и сколько пожелаю взять. Я выбирал, хотя и не фигурное, но что было потяжелее, так влекла меня моя натура. Маменька, было, все это отобравши, скажут:

– Так как ты, Трушко, разумом плоховат, то тебя братья обидят. Так вот тебе особо от них.

И тут же отобранное все своими руками уложат, увяжут и, как были неграмотные, то прикажут мне надписать: «Пиши, Трушко, как я говорю: это тебе, без разделу». Я из слов маменькиных надписывал на этих кучках четко и ясно, со всею точностью, как приказывали маменька: «Это тебе, без разделу». Эти кучи лежали там же, в кладовой, и когда маменька померли, то все там же оставались. Возвратясь из походов, я, не имея в них надобности, оставлял их лежащими на месте.

Вошли мы с братом в кладовую. Уже разделились кое-какими вещами, оставляя по несколько и на часть братьям, разумеется, всего, как отсутствующим, и меньше счетом, и полегче весом. Вдруг брат Петрусь увидел мои связки, повертел их и спросил: «Что это за серебро?» Я сказал о воле маменькиной.

– Что же это на них написано? Прочти-ка мне, – просил Петрусь.

Я читаю громко и ясно: «Это тебе без разделу».

– А! благодарю покорно, когда это мне! – воскликнул Петрусь и отложил к себе все свертки. – Давай же остальным делиться.

«Вот что значит необыкновенный ум! – подумал я. – Кто бы мог так обработать? Вещи мои, а он их так искусно подтибрил, и будто и правильно». – Но сколько я не отдавал справедливости уму его, а все жаль мне было серебра, очень! По крайней мере пуда два досталось ему от меня по моей оплошности. Зачем было мне читать? Он бы и сам мог прочесть.

Остальным – медною и оловянного посудою, равно и прочими мелочами – поделились мы бесспорно. Чтобы скорее достигнуть пламенного желания в брачном соединении уже с какою-нибудь барышнею, я просил брата Петруся скорее разделиться и маетностями, но он всегда мне отвечал, что еще будет время.

Батюшки, как он жил! Дослужась даже до от армии поручика, какой чин получил при отставке, он никого не почитал себе равным. Даже коляску венскую заказал сделать себе в Москве. И пошло – лошади не лошади, упряжь не упряжь, завел собак, музыкантов, лакеев, выписных поваров; да какие обеды задавал! Уж не прежним банкетам нашим чета!

Конечно, кушаньев немного бывало, все пошли супы да соусы; даже и я, полухозяин, имевший свободу и досуг есть больше против прочих, так и я голоден вставал от стола. Зато вино лилось рекою, и, кроме судацких, воложских, появились заморские. После обеда разливался пунш… и никто не вспоминал, что это брата Павлуся изобретения напиток. Sic transit gloria mundi!..

Подавался и нелюбимый маменькою напиток – кофе. Правду сказать, было около чего пачкаться! Тьфу! – кстати здесь употребить маменькино изречение. И не опишешь всего, какая у нас во всем последовала перемена! Но уже не видно было прежней важности и меланхолии в обществе. Никто никому не отдавал преимущества. Петрусь, хотя бы самый мизерный гость был у него, он и его усаживал и заботился, чтобы тоже столько ел и пил, как и самый почетный гость. У него со всеми обхождение было ординарное. Так-то в короткое время свет и обычаи его изменились!

Что же далее? Насмотрелся он всего по походам в России: ему не понравился дом, где батенька жили и померли. Давай строить новый, да какой? в два этажа, с ужасно великими окнами, с огромными дверями. И где же? совсем не на том месте, где был наш двор, а вышел из деревни и говорит: «Тут вид лучше». Тьфу ты, пропасть! да разве мы для видов должны жить? Было бы тепло да уютно, а на виды я могу любоваться в картинах. На все его затеи я молчал; не мое дело, но видел, что и великие умы могут впадать в слабость!

Хорошо же ему: он так себе живет, веселится; меньшие братья приедут, наведаются – он им даст денег и отправит, а мне части из имения ни за что не выделяет. Уж мне наскучило; уж я и не напоминаю, а он все не выделяет. Годы проходят, а я и не женат.

Наконец, под веселый час, я заговорил ему о выделе имения. Как же он фыркнет на меня и прикрикнул:

– Живи, когда живешь, а я тебе не дам ничего!

Вот тебе и раз! Как-таки не дать мне ничего из родительского? Это меня смутило, и я начал советоваться с добрыми людьми. Кто скажет, что мне следует имение, что нужно хлопотать; другой скажет, пока выхлопочу, так и имения мне не нужно будет. Не знал я, на что решиться? Как вот и явился ко мне чиновник, какой-то губернии секретарь, он не объяснял какой, а просто писался губернский секретарь; а звали его – Иван Афанасьевич Горб-Маявецкий. Он был из наших, но ужасно бойкая голова! Верите ли: как начнет говорить и доказывать мое право, так годы у него сыплются, точно как орехи из мешка. Ничего не поймешь, а только и слышишь: тысяча такой-то, тысяча такой-то, и чисто докажет, что право мое неоспоримо.

Примітки

Подається за виданням: Квітка-Основ’яненко Г.Ф. Зібрання творів у 7-ми томах. – К.: Наукова думка, 1979 р., т. 4, с. 125 – 130.