В театре

Г. Ф. Квитка-Основьяненко

Пожалуйте, к чему же это я начал рассказывать? Да! Это по случаю заключенной мною приязни с неизвестным мне человеком, предлагавшим мне сходить в театры.

«Хорошо, – подумал я, – увижу, что здесь в комедном действии делается. Пойду». И пошел прямо, по расспросу, к театру; а комедного дома, сколько ни спрашивал, никто не указал; здесь так не называется. Это я и в записной книжке отметил у себя.

Хорошо. Вот я и пришел к театру, чтобы узнать, будут ли в тот день пускать комедию? Я думал, что и здесь крикун взлезет на крышу да и станет кричать. Куда! Петербург город хитрый! Рассчитали, где взять такого горлана, который бы кричал на весь Петербург, который, должно знать, несравненно пространнее Глухова. Вот и умудрились: напечатают листочков, что будет, дескать, комедия, и рассылают по городу. Вот народ и знает и валит на комедию. Таким побытом пришел и я. Вижу, люди покупают билетики… я в расспрос. Изволите видеть: в театре есть ложи, кресла, места за креслами и еще кое-что.

Вот, будь я бестия, если лгу! Я подумал: ложа? это ложе; как мне, приезжему, никому не известному, придти в театр с тем, чтобы лежать на ложе? Не хочу. Я знаю политику. Кресла? я и не помню, сидел ли я в жизни на кресле? И как мне сидеть в кресле, когда люди важнее меня берут билетики за креслами. Я и заключил, что это мне приличнее. Была не была, – взял билетик и заплатил полтора рубля. Справился с другими покупателями, – точно: не обманули в цене, взяли как и с других, и сдачу верно дали. Любопытствующих около меня пропасть! Все рассматривают, расспрашивают. Любопытный народ! Я тут же свел много знакомств с неизвестными мне людьми и был ими очень ласкаем. Рассказы мои их много веселили, и приятели мои не отпускали меня от себя.

Сяк-так, только я и в театре. Тьфу ты, пропасть, вежливость какая! Лакей встречает, провожает, место указывает; надобно же вам знать, что я не один гость там был. Слуга всем успевал услужить. Уселся я. Тьфу ты, пропасть! Знати, знати! и все общество было отличное! Уж насмотрелся я. А тут музыка дерет, да какая? И флейты, и скрипки! Да так жарят, что с соседом и не думай говорить! Услаждение чувств, да и полно. Зрение пресыщается: одно то, что светло-пресветло; всех в лицо ясно видишь; а другое – сколько тут особ!

О людях и говорить нечего, я их пропускал и не обращал внимания, но все смотрел на почтенных особ. Столько вдруг не увидишь их в нашем Хороле. И то правда, город городу рознь: Хорол и Петербург. Более же всего меня прельщал и пленял прекрасный пол, которого тут были кучи, как стадо какое. И все прекрасны, без исключения, и все прелесть до того, что меня, при взгляде на них, мороз подирал по коже.

Конечно, были на разные вкусы, смотря по комплекциям любующихся ими. «Были корпорации дебелой, были и утонченной», – как выражался некогда домине Галушкинский; следственно, для всех было приятно любоваться ими. Уж так, что насладился! Не жаль мне было уже и полутора рублей. Да чего? Скажи он мне про этакое наслаждение и запроси два рубля? Дал бы; каналья, если бы не дал!

Наслушавшись к тому еще и музыки, когда – скажу словами батеньки-покойника – как некоею нечистою силою поднялась кверху бывшая перед нами отличная картина, и взору нашему представилась отдельная комната; когда степенные люди, в ней бывшие, начали между собой разговаривать; я, одно то, что ноги отсидел, а другое, хотел попользоваться благоприятным случаем осмотреть и тех, кто сзади меня, и полюбоваться задним женским полом; я встал и начал любопытно все рассматривать.

Вдруг от задних и боковых моих соседей услышал вежливые приглашения: «Не угодно ли вам сесть?.. Садитесь, пожалуйста!» Я, им откланиваясь, все говорю: «Покорнейше благодарю! Я и здесь насиделся, и сюда не пешком пришел… Покорно благодарю, устал сидя, разломило всего». Куда? Они не отстают; все упрашивают садиться, а я знай откланиваюсь и благодарю за честь, а чтоб они яснее слышали о моей учтивости, я во весь голос отказываюсь. Все бывшие тут обратили внимание на мою вежливость. Как вот пробирается чиновник, подумал я, важный, в мундире, и прямо ко мне; и он с предложением, чтобы я садился.

«Что за вежливый город! – подумал я. – Как ласкают заезжего! Все принимают участие. Но не на таковского напали! Я им покажу, что и в Хороле политика известна не меньше Петербурга!» И по такому побыту еще больше начал благодарить и сказал наотрез:

– Ей-богу, не сяду, а еще больше – при вас…

– Так садись же! Или я тебя вон выведу! – почти закричал вежливый чиновник и с этим словом почти бросил меня на стул. – Когда пришел сюда, должен, как зритель, наблюдать порядок и делать все то, что и прочие зрители делают, – и тут же ушел от меня.

«Ага! так это я теперь зритель? – подумал я. – Понимаю теперь. Я должен «зреть» на них и за ними все делать. Хорошо же, это немудрено». И уселся себе преспокойно. Гляжу на всех, что они делают? Ан они «зрят» на особо разговаривающих. Давай и я «зреть»: ведь я зритель.

Вперив свое зрение на разговаривающих, я невольно стал вслушиваться в их разговоры, и только лишь понял сюжет их материи и ждал далее, что будут объяснять, как вдруг… канальская картина некоею нечистою силою опустилась и скрыла все…

– Фить-фить! – невольно просвистал я от изумления… Но видя, что все около меня сидевшие зрители встали, встал и я; они вышли, вышел и я. Они вошли в комнаты с разными напитками, вошел и я. Они начали пить напиток, пил и я… и тотчас узнал, что это вещество изобретения брата Павлуся – пунш, которого я терпеть не мог и в рот, что называется, не брал; а тут, как зритель, должен, наблюдая общий порядок, пить с прочими… зрителями, как назвал их вельможный чиновник; но я рассудил, что, по логическим правилам знаменитого домине Галушкинского, должно уже почитать их не зрителями, понеже они не зрят, а пителями или как-нибудь складнее, понеже они пьют…

Но делать нечего; они выпили – и я выпил; они заплатили, заплатил и я; ни в чем не отставал от порядка. Посмотрим же, что это за хитрый город Петербург? Выпивши, они собираются идти, собираюсь и я, и спросил их: куда же нам теперь должно идти?

– Разумеется, в театр, скоро начнут, – сказал один и поспешил.

«Начнут! – подумал я. – Что начнут? – спросил я сам себя. – Конечно, начнут пускать комедию! То было совещание у них между собою, а теперь примутся за дело. Идти же в театр». Подумал так, да и пошел: взял снова билет, заплатил снова полтора рубля; вошел и сел уже на другое место, указанное мне услужливым лакеем. Поднялась опять картина.

Скука смертельная! Сидят старики и рассказывают молодому человеку чёрт знает о чем! – о добродетели, самоотвержении и подобном тому вздоре. Молодой человек, таки видно, что горячится; того и гляди, что даст им шиш и – баста! – картина невидимою силою упадет, и нас распустят по домам. Ничего не бывало! Говорят себе да сердятся, но все с вежливостью. А мы скучаем.

Не занимаясь пустыми разговорами, я задумался о своем: о Хороле, о маменьке-покойнице, о кормленной ими птице и тому подобных миновавших радостях, как вдруг ногу мою что-то оттолкнуло… Глядь я!.. подле меня сидит прекрасный пол… т. е. одна, должно быть, особа, а не простая, потому что была корпорации дебелой и с обнаженными привлекательностями, не так, чтобы совсем, а прикрыто несколько флеровою косыночкою. Вот как она оттолкнула меня, да и говорит, впрочем, довольно меланхолично: «Вы истолкали мне все коленки! Чего вы это толкаете?»

Тут я только заметил, что, предавшись сладким мечтам, не заметил женской натуры, подле меня сидевшей; свободно соединил мое колено с ее и преаккуратно поталкивал, сам не зная, какой ради причины. Увидя следствие моей задумчивости, я настоятельно начал извиняться и утвердительно доказывал, что я толкал ее без всякого худого намерения.

– Еще бы я позволила вам иметь какие-либо намерения!..

Дальнейшее наше знакомство тут и прекратилось, потому что картина упала перед нами. Все встали, встал и я; все пошли, пошел и я в прежнее место. Но мои соседи по зрительству были люди другой комплекции, нежели прежние: они. не пили пуншу; ели яблоки, кои и я ел; обтирались, вышедши из душной залы, обтирался и я. «В театр, в театр!» – закричали они и побежали Пошел и я медленно, рассуждая: «Ну, уж этот театр! Буду его помнить!» Купил снова билет и снова заплатил полтора рубля.

Вошедши в залу, сел; смотрю… У меня по соседству нет прекрасного пола, все мужской: не опасно, хоть и толкну кого.

Опять разговоры; только уже не комедчики, а жены и сестры их. «Бабьего болтанья нечего слушать, – подумал я, – тут жди сплетней и ссор. Буду свое думать», – и начал.

Удивительное я тут заметил! В бумажках, коими приглашались гости в театр, запрещалось стучать ногами и палками! Так они что выдумали? давай хлопать руками в ладоши; да как приударят дружно, так что ваша музыка! Я так и хохочу от удовольствия, а они как нарочно дразнят комедчиков да хлопают, и, конечно, от досады, что нельзя стучать, ногами и палками; даже плачут, да знай плещут. Это меня в комедии только и потешило.

Уже в четвертый раз брал я билет, – что делал всегда, как выходил из театра, – четвертый раз платил полтора рубля, что мне очень досадно было, и я не вытерпел, спросил у купчика, продающего билеты:

– Скоро ли вы нас распустите? Долго ли вам мучить нас?

– Это в вашей воле, – сказал он. – Отчего же, сударь, вам театр так скучен?

NB. Он счел меня, конечно, за особу, что все величал «сударь».

Я ему объяснил, что мне все три театра, данные в этот вечер, понравились очень, а наиболее музыка и зрелище прекрасного пола; но ежели еще это все продолжится хоть одним театром, то я не буду иметь возможности чем платить. С этого слова разговорясь покороче, мы стали приятелями, и он мне сказал, что я напрасно брал новые билеты на каждое «действие». NB. Тут он мне рассказал, как что должно называть и как поступать в театре.

«Хитрый, хитрый город!» – подумал я тихонько.

Слово за слово, мы разговорились, и очень. Он мне сказал, что он из нашей Малороссийской подсолнечной и родом из Переяслава, учился в тех же школах, где и я, и знает очень домине Галушкинского. Слыхал о нашей фамилии и сказал, что счастье мое, что я попался ему в руки, как земляку, а то другие нагрели бы около меня руки.

Когда мы так дружески разговаривали, то там, в театре, музыка гремела ужасно, и прочие, т. е. зрители, слушая актерщиков, коих я прежде по незнанию называл «камедчиками», хлопали в ладоши без памяти…

«Хитрый город! Нечего сказать, – думал я. – Нет того, чтобы приезжему все рассказать и объяснить, а тем и удержать его от роскоши – платить за билетики на каждый театр. Будь этакой театр у нас, в Хороле, и приехали бы к нам из петербургских мест гости, я все бы им объяснил и не дал бы им излишне тратиться. Хитрый город! Но вперед не одурачите».

В заключение беседы нашей приятель мой, Марко… вот по отчеству забыл; а чуть ли не Петрович? ну, бог с ним! Как был, так и был; может, и теперь есть – так он-то советовал мне ежедневно приходить в театры: тут-де, кроме что всего насмотришься, да можно многое перенять. Причем дал мне билетик на завтра, сказав, что будет преотличная штука: царица Дидона и опера. Я обещался; с тем и пошел.

Примітки

…будет преотличная штука: царица Дидона й опера. – Дідона в античній міфології – сестра царя Тіра, засновниця Карфагена. За римською версією міфа, Дідона закохалася в троянського героя Енея і після його від’їзду закінчила життя самогубством. Образ Дідони користувався великою популярністю в літературі, музиці (опери Г. Перселла, Й. Гайдна).

Подається за виданням: Квітка-Основ’яненко Г.Ф. Зібрання творів у 7-ми томах. – К.: Наукова думка, 1979 р., т. 4, с. 145 – 149.