Сыновья не в отца пошли

Г. Ф. Квитка-Основьяненко

А тут, ни отсюда, ни оттуда, дети кругом осыпали. Сам не знаю, откуда они уже брались! На свободе как-то сосчитал наличных, так ужас! Миронушка, Егорушка, Фомушка, Трофимушка, Пазинька, Настенька, Марфушка и Фенюшка – ну, прошу покорно! Ведь поставила же на своем Анисья Ивановна! Исполнила намерение, положенное еще до замужества ее, и я не переспорил ее.

Ну, и нужды бы нет. Дети и дети, не на улицу же их выкидывать. Я было хотел, чтобы они все дома росли; куда!.. как это можно? «Когда этакие болваны будут около меня вертеться, так меня будут почитать сорокалетнею старухою… Не хочу их видеть?.. А не то… ах, ах, ги-ги-ги!» – и заистеричила! Надобно знать, что и поручики давно ушли в поход, а эта химерика все осталась при ней. Весела, печальна, заговорили, замолчали… и она, бац! и сомлела. Так, без ничего, сомлела, и – ох! – и теперь у нее такой темперамент. Даже в старости истеричничает.

Нечего делать! Надобно было уважать желание больной жены; не дать же истерике задушить ее. Развез сыновей по разным училищам. А сколько было хлопот при определении их! Подай свидетельства о законном их рождении, о звании, и все, все это должен был достать – и так определил.

Думаете же вы, что я насладился радостями семейной жизни? Ничего не бывало! Мои повесы, все до одного, не знаю только, по ком пошли, все вдались в глубь наук. Домой неохотно ездили, все над книгами; зато как испитые!

И науки кончивши, не образумились. «Пустите нас отличаться на поле чести или умереть за отечество». Тьфу вы, головорезы! По нескольку часов бился с каждым и объяснял им мораль, что человек должен любить жизнь и сберегать ее, и се и то им говорил. В подробности рассказывал им, что я претерпевал в военной службе по походам из роты к полковнику… ничто не помогло! Пошли. Правда, нахватали чинов, все их уважают; но это суета сует.

А что женились? так уж так! Совершенные иностранки жены их! Слова не скажут без форбье. И детей так ведут. Дитя, дескать, не должно слышать русского слова. Ах вы, мамзели, мамзели! отнять бы у вас детей; вы их иметь-то недостойны. Увидим впоследствии.

Поверите ли? Отца, мать, богом данных им родителей и богом поведенных чтить и уважать, они вместо нежного нарицательного: «батенька, маменька», иначе не кличут, как «папаша, мамаша»! И точно «кличут» – как собак кличут. Кто их поймет? В критику им я своего старого пуделя прозвал «папаша», что же? эти щенята, т. е. внуки мои, не совестятся горланить: «папаша, папаша!» Отец-дурак, – между нами будь сказано, – и откликается: «чего, дескать, Тиня? (и это, возьмите в резон, это христианское имя Тимофей, а по-ихнему, черт знает по-какому – Тиня!)?» А молокосос и заливается от смеха: «Я-де не тебя, я пуделя!».

И папаша-отец хохочет вслед за дураком!.. И мамаше та же честь бывает; в глаза смеются! По-моему, когда уже допустит мое рождение говорить мне в глаза «ты», так очень легко услышать от него: «ты, папаша, дурак! ты, мамаша, глупа!». И не сердитесь, нежнейшие папаша и мамаша! Настаивал я, правда, по власти моей родоначальника, чтобы эта мелюзга с малых ногтей приучалась уважать родителей: так куда? «Фи! это по-русски; тошно». Надобно же знать, что и это их «фи!» есть подобно значительное маменьки моей: «тьфу!» Подите же с ними: все изменили!

При ребятишках инспекторов, подобно как при нас был домине Галушкинский, нет, а есть «гувернеры». Оно одно и то же; только те бывали в халатах и киреях, а эти во фраках; те назначали жалованье себе в год единицами рублей, а эти тысячами; те боялись своих хозяев, робели пред ними и за несчастье почитали прогневать их, а эти властвуют в домах, где живут, и требуют исполнения своих прихотей. Польза же от них одна и та же: Галушкинские ничему не учили, не знав сами ничего, а преподавали один бурсацкий язык, и гувернеры не учат ничему, за незнанием ничего, а преподают один французский язык. Одно, одно и то же: все иностранный диалект, и польза от обоих одна и та же.

Анисья Ивановна моя – несмотря ни на что, все-таки «моя» – так она-то хитро поступила, несмотря на то, что в Санкт-Петербурге не была. Ей очень прискорбно было видеть сыновей наших женившихся; а как пошли у них дети, так тут истерика чуть и не задушила ее. «Как, дескать, я позволю, чтобы у меня были внуки?.. неужели я допущу, чтобы меня считали старухою? Я умру от истерики, когда услышу, что меня станут величать бабушкою!»

– Не беспокойтесь, маман! – сказала старшая невестка. – Мои дети будут отлично воспитаны: они слова не будут знать по-русски, и вас не иначе будут кликать, как «гран-маман»…

– Вздор! – закричала хитрая Анисья Ивановна. – Я не позволю себя уронить: я сама придумаю приличное себе именование.

И в самом деле придумала. Да как хитро! Совершенно по-санктпетербургски: «бушечка»! Каково? Оно и не грубое «бабушка», а еще нежнее самой бабушечки, бабушки и проч, «Бушечка»!.. Подите вы с нею: совершенно в новом вкусе и сходно с теперешнею атмосферою, т. е. с понятием обо всем.

Один я остался неперекрещенный. Дедушка – и полно. А кто иначе назовет или осмелится мне тыкнуть, тому я заранее объявил: мое проклятие, исключение из роду Халявских и лишение наследства.

– Последнее только и опасно, – сказал с критикою «Го-го», или Гриша, двенадцатилетний внук мой, щенок, явный фармазон! Вот нынешние дети! каковы будут люди?

Из числа гувернеров есть один: ну, так собаку съел. Я рассказывал уже, кто он и как полезен для второй невестки. Но его надобно послушать, когда он, при чае, за пуншем (он иначе не пьет чаю, как с прибавлением), начнет говорить, так есть чего послушать! И резонно, и наставительно, и для всех нравственно. Например:

– К чему, – он говорил, и говорил отборным, высоким штилем, а я буду передавать по-своему. – К чему молодых людей, детей, птенцов, изнурять ученьем? к чему время, данное им благодетельною природою для узнания жизни и чтобы воспользоваться всеми наслаждениями ее, обращать в скуку, в стеснение, в досаду? Воспитав столько юношей, я на опыте знаю, что все науки для них, во время учения непонятны, а в жизни бесполезны, от непонятия их в молодости. Оставьте юношу поступать по воле его, следовать всем его желаниям и не удерживайте его от исполнения хотений его. Познав их все в подробности, он пресытится ими, возненавидит их и будет удаляться, словно от пресыщения ботвиньи, составляемой у русских из их глупого квасу. Ум человеческий есть полновластный господин. Он не любит стеснений, принуждений; он имеет некоторые капризы: начнете наполнять его познаниями, он будто принимает их и сохраняет, но разом выкинет все переданное ему так, что и с свечою и лоскутков не найдешь. Дайте ему волю; пусть покоится, нежится, бездействует; но, как он есть «ум», то, в случае надобности, он просыпается, принимается действовать и производить то, чего учившийся всему не в состоянии произвесть и в десять лет.

«Правда твоя, мусье!» – восклицал я тогда внутренно, слушая его, и теперь говорю: правда! Ну, что из того, что мой ум с самого детства всеми науками наполняли и пан Кнышевский, и домине Галушкинский? Пожалуй, мой ум и притворился, что все постигнул: и быстрый разбор словотитл, и латинские вокабулы, и синтаксис, и Пифагорову таблицу умножения; но как только я возмужал, так мой ум, раскапризившись, все и выкинул из себя.

Подите же теперь? Лишь только понадобится что нужненькое к моему уму, он тут и проснулся, и действует. Сколько было периодов в моей жизни, где если бы ум во мне не действовал, так чего бы я не набедокурил сам по себе? И теперь спасибо уму моему: вот и описал жизнь мою все по его милости. Куда бы мне самому отделать двести страниц? Нужен мне расчет экономический: что мне в арифметике, которой мой ум и знать не захотел? Мы с ним запремся вдвоем, нарежем бумажек, раскладываем, рассчитываем и так верно все приведем, что люли!

Нет, гувернер резонно говорил. Его метод очень нравится нынешним молодым людям.

Другое он говорил: «К чему служить в какой бы то ни было службе? Мало ли в России этих баранов-мужиков? Ну, пусть несут свои головы на смерть, пусть роются в бумагах и обливаются чернилами. Но наследникам богатых имений это предосудительно! Как ставить себя на одной доске с простолюдином, с ничтожным от бедности дворянином? Ему предстоят высшие чины, значительные должности. Несведущ будет в делах? возьми бедного, знающего все, плати ему деньги, а сам получай награды без всякого беспокойства».

Правда, правда, тысячу раз правда твоя, господин мусье! Ну, что было бы из меня, если бы я продолжал военную службу? Мучился бы, изнемогал, а все бы не дошел выше господина капрала. Теперь же – даже губернатором могу быть! Состояние у меня отличное, могу найти двух-трех с большими познаниями людей, буду им платить щедро и служил бы отлично. Подите же вы с теперешнею молодежью! И слышать не хотят. Все бы им самим служить, не как предки наши… Портится свет!

Еще мусье говорит: «Уважение к заслугам, чинам, достоинствам, а в особенности к старости – вздор, ни с чем не сообразно, не должно быть терпимо даже. Каждый должен себя ценить выше всего и смотреть на всех как на нечто, могущее быть только терпимо. Старики же? фи! они не должны требовать никакого к себе внимания. Ведь они старики: а что старо, то негодно к употреблению. Глупое правило у русских; уважать родителей есть также вздор. И что это родители? – те же старики!..»

Тут я приходил в запальчивость; я не мог переносить таких кривых толков; но как я не мог остановить мусье гувернера, потому что все мое поколение, с жадностью слушавшее его, восстало бы против меня, так я молча вскакивал, звал своего папашу-пуделя и уходил с ним в свою комнату размышлять, тужить и повторять восклицание, коим и начал описание моей жизни:

– Тьфу ты, пропасть! Не наудивляешься, право, как свет изменяется!..

Примітки

Подається за виданням: Квітка-Основ’яненко Г.Ф. Зібрання творів у 7-ми томах. – К.: Наукова думка, 1979 р., т. 4, с. 193 – 197.