В Петербурге

Г. Ф. Квитка-Основьяненко

Долго ли мы ехали, не знаю, как Кузьма будит меня и кричит: «Приехали – город!» – «Что город, это я вижу, – сказал я, зевая и вытягиваясь, – а приехали ли мы, об этом узнаю, расспросивши прежде, что это за город».

Должно полагать, что Горб-Маявецкий, поверенный мой, предварил, сюда писавши, что я еду, потому что всех въезжающих расспрашивали, кто и откуда едет, и когда дошла очередь до меня, то заметно, что чиновник, остановивший всех при въезде в город, обрадовался, узнав мое имя. Усмехнувшись, когда я объяснил, что я подпрапоренко, регулярной армии отставной господин капрал, Трофим Миронов сын Халявский – он записывал, а я между тем, дабы показать ему, что я бывал между людьми и знаю политику, начал ему рекомендоваться и просил его принять меня в свою аттенцию и, по дружбе, сказать чисто и откровенно: в какой город меня привезли?

– Кажется, и спрашивать нечего, – сказал чиновник, смотря на меня во все глаза, – вас привезли в Петербург.

– Видите! – вскричал я в изумлении и горестно смотря на Кузьму. – А мне надобно быть в Санкт-Петербурге.

– И полноте, все равно, – сказал чиновник торопливо, спеша к другим.

– А побожитесь, что все равно: Петербург и Санкт-Петербург?

– Где вы остановитесь? – спросил чиновник с досадою и вовсе не думая рассеять мое сомнение.

– У Ивана Ивановича, – отвечал я спокойно, дабы он заметил, что и я на грубость могу отвечать грубостью.

– В какой части, в чьем доме? – уже прикрикнул чиновник.

– У него же в доме и остановимся. Он знакомый моему Ивану Афанасьевичу.

– Где дом его? мне это нужно знать.

– Так бы вы и сказали, – отвечал я. – Вот записка… вот… где она?.. Кузьма! а где записка об доме?.. Не у тебя ли она?..

– А вы, видно, потеряли? – отвечал взыскательно Кузьма.

– Не потерял, а изорвал вместе с счетом туляка… помнишь?

– Эге! ищите же вчерашнего дня!

– Надоели вы мне здесь с своим… что это, слуга ваш, что ли? – спросил чиновник.

– Нет, это мой лакей, Кузьма, – сказал я.

– Ну, ступайте же себе в город скорее. Таких молодцов скоро все узнают.

– То-таки узнают, – сказал я, сел в берлин и въехал в город…

Итак, это город Санкт-Петербург, что в календаре означен под именем «столица». Я въезжаю в него, как мои сверстники, товарищи, приятели и соседи не знают даже, где и находится этот город, а я не только знаю, вижу его и въезжаю в него. «Каков город?» – будут у меня расспрашивать, когда я возвращусь из вояжа. И я принялся осматривать город, чтоб сделать свое замечание.

Не видав никого важнее и ученее, как домине Галушкинский, я почитал, что он всех важнее и ученее; но, увидев реверендиссиме начальника училища, я увидел, что он цаца, а домине Галушкинский против него – тьфу! Так и Петербург против прочих городов. Искренне скажу, я подобного от самого Хорола не видал. Вот мое мнение о Петербурге, так и мною уже называемом, когда я узнал, что это все одно.

– Где же вы остановитесь, барин? – спросил извозчик, остановясь среди улицы.

– У Ивана Ивановича, – сказал я покойно, разглядывая в окно берлина чудесные дома по улице.

– Да у какого именно? Здесь их не одна тысяча.

– Ну, когда не знаешь, расспроси: где дом Ивана Ивановича, приятеля моего Ивана Афанасьевича?

– Нет, барин! – сказал извозчик. – Уж я расспрашивать не пойду от лошадей, а пусть ваш хохол ходит по дворам да узнает. Мне не хочется, чтобы меня дураком сочли, да еще где? в Питере.

Пошел Кузьма, спрашивал всех встречающихся, наведывался по дворам – нет Ивана Ивановича. Вся беда от того произошла, что я забыл место, где его дом и как его фамилия, а записку всердцах изорвал. Обходил Кузьма несколько улиц; есть дома, и ни одного Ивана Ивановича, так все такие Иваны Ивановичи, что не знают ни одного Ивана Афанасьевича. Что тут делать? А уже ночь на дворе.

Извозчик, увидев, что не отыщем скоро, кого нам надобно, сказал, что он нас свезет, куда сам знает.

– Куда же это? – спросил Кузьма. – Может, к какому туляку? – В понятии Кузьмы туляк и плут было все одно. Так поразил его случай в Туле.

– Нет, – сказал извозчик, – свезу вас в «Лондон».

– Куда нам в этакую даль? – вскричал я, видя, что уже стемнело, и знав, по перочинным ножичкам, что подписанный на них Лондон – город чужой и не в нашем государстве; так можно ли пускаться в него к ночи?

– Да нет, барин. Там трактир преотменный, там все господа въезжают, – сказал извозчик и, не слушая моих расспросов, поехал, куда хотел.

Во весь переезд я все рассуждал: «Этих людей не поймешь: у них Санкт-Петербург и Петербург – все равно; трактир и город Лондон – все едино. Не там ли, может, ножички делают?..»

А Кузьма, йдучи пешком возле берлина, заглядывая в окно, все твердил мне: «Берегитесь, панычу, пуще всего, чтоб в этом городе не попасть в руки туляка».

– Не бойся, Кузьма! Не на таковских напали.

Наконец, дотащились мы и до «Лондона». Что же? Дом как и всякий другой-прочий. Дали нам комнату; объявили, сколько за нее в сутки, почем обед, ужин, вино и все, и все, даже вода была поставлена в цене. «Хитрый город! любит деньги!» – сказал я Кузьме; а он мне отвечал: «Нешто!»

– Наперед объявляют, что ничего даром не дают, а все за деньги, – сказал я. – Хитрий-хитрый город: любит деньги!

Зато же и обед нам подали – объеденье! Довольно вам сказать, что я и Кузьма не могли всего съесть. Поневоле лишнее платишь, что много всего.

Отдохнувши хорошенько, я, нарядившись поприличнее, приказал нанять лошадей в мой берлин и поехал осматривать город. Я рассудил, чтобы прежде насмотреться всего, а потом уже, отыскав моего Горба-Маявецкого, приняться за дела. Я приказал найти такого извозчика, который бы знал все улицы и вывозил бы меня по ним.

Кузьма стал сзади берлина, в новой куртке синего фабричного сукна с большими белыми пуговицами; шаровары белые, из фландского полотна, широкие, и красным кушаком подпоясан. На голове шапка высокая, серая, баранья, с красным верхом; усы длинные, толстые; на голове волосы подстрижены в кружок. Кузьма видел так одетых лакеев у одного помещика близ Переяслава, и ему очень понравилось, почему и себе заказал все такое же. Теперь он в этом наряде трясся за берлином, где сидел я, также разряженный.

Я забыл вам сказать, что в то время в наших местах все уже из казацкого перерядились в немецкое, а потому и на мне был немецкий, кирпичного цвета, кафтан, с 24-мя пуговицами; в каждой из них была нарисована красавица, каждая особо прелестна и каждая – чудо красоты. О! я таки сообразил, что еду в столицу. Разрядясь так щегольски, я поехал, развалясь в моем берлине.

Берлин же мой был отличный к сделан, по случаю маменькиного замужества, в Батурине по фасону старинного берлина его ясновельможности пана гетмана; и отделка была чудесная, с золочеными везде шишечками, коронками проч., правда, уже постертыми, но видно было, что была вещь. Да вот как; я вам без обиняков скажу: во все время бытности моей в Петербурге я и подобного моему берлину ничего не видал. Не знаю, после моего отъезда, может, и показались, спорить не хочу. Немудрено подражать!

Не могу умолчать, как мгновенно весь город узнал о моем приезде. Или чиновник, записавший приезд мой, оповестил жителей, или видевшие меня въезжающего узнали о моем пребывании – только весь город подвинулся ко мне. Явились парикмахеры стричь, чесать меня; предлагали модные парики с буклями, вержетами, прививными косами; цирюльники предлагали свое искусство брить; портные шить платья; сапожники принесли сапоги; нанесли продажных продуктов: ваксы, мыл разных, духов всяких, шуб, плащей, часов, книг, карандашей, нот и… вот смех!.. вставных зубов, уверяя меня, что эти зубы очень легко вставить и никто не отличит от настоящих; что здесь, в Санкт-Петербурге, редко у кого собственные зубы, а все ложные, подобно как и волосы на головах…

«Чудный город! – подумал я. – Как его внимательнее рассмотрю, так, может, и много ложного найду…» Нечего скрывать: все мастерства, какие были в городе, все явились услужить мне, слыша – так говорили все пришедшие – о моем вкусе, что я знаток в прекрасном и люблю щегольски наряжаться. Откуда они это узнали?

Даже тайные домашние дела мои были в Санкт-Петербурге более известны, нежели в нашем Хороле. Дома еще мне случалось иногда подать бедному какую-нибудь безделицу. Что же? и это не скрылось в Санкт-Петербурге. Не успел я, приехавши, расположиться, как явилась вдова пребеднейшая, с пятью деточками, мал-мала меньше. В поданном ею письме она пишет: «Высокородный господин! (вот как должно нас величать!) Узнав о везде прославляемых добродетелях ваших (удивительно, как везде меня знают!), я поспешила прибегнуть к вашему сострадательному сердцу и объяснить свои беды…» Тут и объяснила «всякие несчастья», постигшие ее, бедную, с сироточками… но я, не дочитав, облегчил ее бедствия; плакав сам, утер слезы ее… и малютки пошли мною довольны…

За нею явилась девушка. В письме своем ко мне (конечно, она давно ожидала меня, потому что письмо было все истерто и довольно засалено) она описывала, что в ней течет кровь высокоблагородная; что один злодей лишил ее всего; что она имеет теперь человека, который, несмотря ни на что, хочет взять ее, но она не имеет ничего; просит меня, как особу, известную моими благотворениями во всех концах вселенной (каково? вселенная знает обо мне!), пособить ей, снабдив приданым… и она не раскаялась, что прибегнула ко мне…

Сделав подобных несколько благодеяний прибегавшим ко мне, я не хотел огорчить усердствующих мне мастеровых и других, принесших свои продукты; я, хотя и вовсе не нужных мне вещей, накупил несколько, кроме парика и зубов, в чем, за имением собственных, не нуждался. Они все предлагали мне еще из своих мебелей, но я не мог их удовлетворить, потому что мне оставалось денег очень немного! Надобно было отыскивать Ивана Ивановича и дом его: город я уже осмотрел; теперь пойду пешком и, спрашивая от дома до дома, конечно, найду. Итак, я взял да и пошел, в препровождении Кузьмы своего.

Я заметил, что жители Петербурга очень любопытный народ. В первый день, когда я объезжал в своем берлине город, заметил ясно, что их занимал мой экипаж. Все останавливались, смотрели, указывали пальцами на берлин и Кузьму и что-то с жаром говорили. Я утешался их недоумением и с удовольствием наблюдал, как я поразил их моим сосудом, говоря словами домине Галушкинского.

Теперь же, хотя и пешком пошел, но удивление встречающих было не менее вчерашнего. Все останавливались против меня, осматривали меня с ног до головы, старались познакомиться со мною, спрашивали: какой портной шьет на меня?.. другие желали знать: не в кунсткамеру ли я иду и слугу веду для показу? Я всем им скромно отвечал, что знал, и всех оставлял довольными… Так йдучи, вдруг увидел реку, да какую? чудесную! От изумления остановился и с восторгом глядел на нее.

Через полчаса места, придя несколько в себя, был у меня с Кузьмою, также пораженным удивлением и стоящим разинув рот, следующий разговор:

– Кузьма! – сказал я. – Видишь?

– Атож, – отвечал он, не смотря на меня и не сводя глаз с реки.

– Вот река, так так!

– Нешто.

– Может быть, будет против нашей Ворсклы? – сказал я аллегорическим тоном.

– Куда ей!

– Вот бы на ней плотину сделать да мельницу поставить. Дала бы хлеба!

– Пожалуй! А какая это речка? Как ее зовут?

– А кто ее знает!.. Не знаю, голубчику! Пойди расспроси.

И Кузьма пошел; а я даже сел, продолжая рассматривать чудесную реку.

Кузьма возвратился скоро и сказал, что реку зовут «Нева». «Ну, так и есть, – подумал я, – как мне было не догадаться, что ее так зовут. Вот Невский монастырь, а тут Невский прошпект (так называется одна улица); стало быть, река, что подле них течет, от них должна зваться Нева».

– Пойди, Кузьма, – сказал я ему после часу времени, – пойди, разыскуй дом Ивана Ивановича; а я сегодня никуда не пойду, буду рассматривать Неву: у нас такой речки нет.

Кузьма пошел и часа через четыре – чего только я в это время не передумал! – возвратился и рассказывает, что не отыскал дома. Как я глядь на него – и расхохотался поневоле!.. Вообразите же! вместо прекрасной казацкой шапки, бывшей у него на голове, вижу предрянную, безверхую, оборванную шляпёнку!.. Нахохотавшись, начал его осматривать, гляжу – у него на спине написано мелом: «Это Кузьма, хохол!»

– Кто тебя так отделал? – спросил я у него, нахохотавшись.

– Не кто как приятели, – так рассказывал он, – только что вошел я вон в ту улицу, как несколько человек и пристали ко мне: – Здравствуй, земляк, здравствуй, Иван! – говорит один. «Может, Кузьма, а не Иван», – сказал я от досады, что он меня не так зовет. – Так и есть, так и есть! – закричал он же. – Я, давно не видавшись с тобою, уж и позабыл. – А черт его знает, когда я с ним и виделся. – А другой сказал: – Да какой спесивый стал, и не кланяется. – Да тут же и приподнял мою шапку… Эге! фить-фить! – посвистал Кузьма и продолжал: – Вот в то же время, видно, как он мою шапку приподнял, а другой, схвативши ее, надел на меня эту гадость… а я и не спохватился. Ну, тут они начали меня обнимать один перед одним; после пустили и просили к себе в гости. Черт их знает только, где они живут; я пошел бы к ним за моею шапкою… – При сих словах Кузьма побледнел как полотно… Он хватился – приятели вытащили у него рожок с табаком, платок и в нем двадцать копеек, что я дал ему на харчи…

Бедный Кузьма не находил слов, как бы сильнее разбранить своих приятелей, так его обобравших! Попросил бы он брата Петруся. Вот уже, хотя я с ним и в ссоре, а скажу правду, мастер был на это! Кузьма ругал их нещадно, вертел в ту сторону, куда они пошли, пребольшие шиши и все не мог утешиться… и от горя пошел домой, проклиная своих приятелей.

«Хитрый город!» – подумал я и продолжал любоваться рекою. Гляжу, подле меня какой-то мужчина, пристойно одетый. Слово за слово, мы познакомились, подружились, говорили о том, о сем; я рассказал ему, кто я, зачем здесь, как отыскиваю дом Ивана Ивановича, не зная какого, и про все ему рассказал. Он, расспрашивая меня, все что-то записывал, а я и не подозревал ничего.

Поговоривши очень долго, он советовал мне посмотреть в городе то и се, что я и не расслушивал порядочно, и что все там найду любопытнее, чем самая река. «Вряд ли!» – думал я, но соглашался с ним из дружбы. После советовал мне сходить в театр, что я там много найду любопытного для себя, и просил меня приходить сюда в такие-то дни и часы, куда и он будет приходить и будет расспрашивать, что я замечу. С тем и ушел, весьма довольный мною. Я же и не подозревал его ни в чем.

«В театры, – подумал я. – В театрах показывают различные комедии и дают дули (шиши)». А вот с какого побыту я так рассуждал!

Примітки

Аттенция – увага.

Кунсткамера – колекція рідкісних речей, музей,

Подається за виданням: Квітка-Основ’яненко Г.Ф. Зібрання творів у 7-ми томах. – К.: Наукова думка, 1979 р., т. 4, с. 137 – 143.