Вареники

Г. Ф. Квитка-Основьяненко

Однако же он нагнал мне было раздумья, и я чуть-чуть не решился отложить проходок в театры; но как вспомнил оперу, т. е. уже настоящую, вообразил девку, что была Амуром; привел на память, как она поет разные штучки и на высшие тоны как взлезет, как задребенчит, так что твои колокола, в которые звонил, было, брат Павлусь-покойник!

Все это живо вообразивши, я махнул рукою и сказал громко:

– Хоть голодом сидеть буду, а театрами буду потешаться. – С сими мыслями и уснул сладко.

Что же? так и вышло. Не успел проснуться, как вчерашние мои театральные знакомые и прибежали за мною, и едва я успел прифрантиться по-своему, как и схватили меня, да к себе. Пошли ласки, угощения; все были мною очень довольны, не отходили от меня, расспрашивали об моих сокровенностях, т. е. житейских, и я им все, от самого детства, рассказывал дружески, т. е. прямо.

Я и обедал с ними, если можно назвать петербургские обеды обедами. Это не обед, а просто так, ничто, тьфу! как маменька-покойница говаривали и при этом действовали. Вообразите: борщу не спрашивай, потому что никто и понятия не имеет, как составить его. Подадут тебе на тарелке одну разливную ложку супу – ешь и не проси более; не так, как бывало в наше время: перед тобою миска, ешь себе молча, сколько душе угодно. Между прочим злом, вошедшим в состав жизни нашей и называемым французским, выпустили они, плуты, еще свой соус. Что же это за соус? кушанье, что ли? Совсем напротив: по-нынешнему называется «блюдо».

И в самом деле: блюдо-то есть, одно блюдо, да на блюде почитай ничего нет. Пахнет, правда, задорно; но начни получать порцию, так прямо по блюду скребешь и ничего не захватишь. Такими-то обедами петербуржцы потчевают заезжих гостей! Такими обедами лакомили и меня. Что же? едва существовал, а жить и не говори. По моему заключению, тот человек живет и наслаждается жизнью, кто услаждает свой вкус и желудок. Еще в юношестве, а чуть ли и не в отрочестве ли еще, я сочинил такое рассуждение, и тогда домине Галушкинский, выслушав, сказал: «bene, домине Трушко!» Следственно, мысль моя неоспорима.

Вот на таких-то обедах, посидевши я голодным, совсем было исчах и решился поддержать силы и здоровье своим произведением. Заказал в этом чудном «Лондоне», где я, по необходимости, квартировал, свои собственные блюда: борщ с молодою индейкою, поросенок в хрену, сладкое, утку с рыжиками, гуся жареного с капустою и вареники. Только вообразите же! глупый кухарь отказался готовить, что у него таких продуктов нет, а о варениках он и понятия не имел.

– Кузьма! а что? – после долгого осматривания кухаря, стоявшего передо мною, спросил я своего Кузьму.

– Тула, туляки!.. – сказал меланхолично Кузьма, стряхивая посредством щелканья с пальцев табак, понюханный им.

– Да, так! – отвечал я ему после долгого думанья.

Кухарь ушел, а Кузьма, конечно, сжалясь над моим патриотизмом, вызвался накормить меня варениками, сказав:

– Не велика штука! я и сам их налеплю, был бы достаток.

– За достатком дело не станет, – сказал я и пошел покупать чего нужно; а Кузьма принялся доставать муки.

Но хитрый же город этот Петербург! Пошел я по лавкам вдоль. Так что же? выбегают, бестии, и почти за полы хватают, тащат к себе в лавку и кричат: «Пожалуйте, господин приезжий!» NB. Надобно знать, что я известен был всему городу Петербургу и, где бы ни являлся, тотчас меня спрашивали, давно ли я из Малороссии? Так вот даже и купчики знали; с полною охотою предлагали свои услуги и, почитая меня богатым, рекомендовали свои товары: тот бархат, атлас, парчи, штофы, материи; другой ситцы, полотна; оттуда кричат: вот сапоги, шляпы! и то, и се, и все прочее, так что если бы я был богат, как царь Фараон, так тогда бы только мог искупить все предлагаемое мне этим пространным купечеством.

Но что же? и тут не без хитростей. Уговорят, убедят, упросят зайти непременно в лавку, уверяя, что все у них найду; зайдешь, спросишь чего мне надо… а мне нужно было сыру на вареники… спросишь, так и надуются и «никак нету-с, мы этим не торгуем!» скажет, отворотился и пошел других зазывать.

Ну, уж народец! послушайте далее.

Выморившись порядочно от ходьбы по лавкам, насилу имел удовольствие услышать:

– У нас-де продается сыр; сколько вам его угодно?

– Я и сам не знаю, сколько мне угодно, а отвесь, голубчик, сколько нужно на две персоны для вареников! – сказал я, желая полакомить нашею земельскою пищею верного моего Кузьму.

Купец был так вежлив, что предоставлял мне на волю взять, сколько хочу, и я приказал подать… Что же?.. и теперь смех берет, как вспомню! Вообразите, что в этом хитром городе сыр совсем не то, что у нас. Это кусок – просто – мыла! будь я бестия, если лгу! мыло, голое мыло – и по зрению, и по вкусу, и по обонянию, и по всем чувствам. Пересмеявшись во внутренности своей, решился взять кусок, чтобы дать и Кузьме понятие о петербургском сыре. Принес к нему, показываю и говорю:

– Кузьма! А что это?

Он, не думавши, тотчас и решил:

– Мыло. А на что оно вам?

– На вареники, – говорю я аллегорично.

Он стоял долго, выпуча на меня глаза, потом сказал:

– А давно мы стали собаками, чтобы нам есть мыло?

– Отведай! – говорю я.

Он отведал.

– А что? – говорю я.

– Чёрт знает что: ни мыло, ни сало! – сказал он решительно.

Долго мы, советовавшись, не придумали, как с этим сыром делать вареники. После того уже узнали, что в Петербурге, где все идет деликатно и манерно, наш настоящий сыр называется «творог». Но уже нас с Кузьмою не поддели, и мы решились оставаться без вареников. То-то чужая сторона!

Пожалуйте же? я, кажется, совсем отбился от материи; обращаюсь к своей цели. С этими приятелями и другими, подружившимися со мною, я проводил время преприятно. Каждый раз они водили меня с собою в театры, и там я так привык, как будто дома. Не боялся вовсе чертей, в адском пламени горевших; не любовался и не прельщался актерщицами; я знал, что это не натура, а так, вдают только. Черти такие же люди, как и я; пламя их не жгущее; красота актерщиц не истинная, а так, красками подведено для нравственности мужчинам. Все это узнавши, я до того в театрах бывал бодр и смел, что, заложив руки в боковые карманы моего необходимого платья, прохаживался себе бодро и не гляже ни на кого.

Объявили, что будет театр «Коза» и какая-то «Papa» [«Cosa rara» – гремевшая в то время опера]. Дай посмотреть и этого дива! Приятели меня привели. Правда, козы не было, но зато и шутка была преотменная. Верите ли! как запоют актерщицы, так даже в ушах звенит. Прелесть! А тут выскочит к нам актерщик, да и станет подлаживать под их; да как стакаются, он и пойдет басовым голосом, а тут музыка режет свое; так я вам скажу: такая гармония на душе и по всем чувствам разольется, что невольно станет клонить ко сну. Невольно чмокаешь и губы утираешь.

Да мало ли чудес видел я в этом, подлинно комедном доме, что должно называть «театр»! Вдруг сад; не успеешь налюбоваться, глазом мигнуть, уже и дом, а там город, пустыня, море… как это делается – и теперь, хоть сейчас убейте меня, – не объясню вам, потому что не понимаю ничего!.. А балеты? вот высокая прелесть! Это, изволите видеть, танцуя действуют, а действуя танцуют… Но и танцы ничего; а вот плясуньи, танцорки, так это, будь я бестия! сойти с ума. Молодо, ужасно красиво, да как высоко одето, да как живо, вертляво!.. а как скакнет, закружится, поднимет ножку… высокая, самая высокая прелесть!.. канальи, да и полно! Через силу оставишь театр, придешь домой – плясуньи в глазах; ляжешь – плясуньи тут, и продумаешь всю ночь о высоких прелестях бесподобных плясуньев, которых у нас, в Хороле, и не говори когда-либо увидеть! куда!

В один театр, только что мои милые со всем усердием расплясались в лесу, я слушаю, восхищаюсь и был готов вздремнуть; везде все тихо, будто и все уснуло; вдруг, сзади нас, раздался громкий, резкий голос: «Панычу, гов!». Все засуетилось, всполошилось; многие вскочили, актерщицы замолкли, музыка смешалась… слышен шум; кого-то тискают, удерживают, а он барахтается и кричит: «Та гетьте, пустите, я за панычом!» Все смотрят туда, и я за ними… глядь! ан это бедный мой Кузьма попался в истязание!..

Жалость меня взяла; я бросился на выручку моего верного Кузьмы, а его уже подхватили под руки и ведут, не слушая моих уверений, что это мой Кузьма… Куда! так и исчез в глазах моих!

Примітки

Подається за виданням: Квітка-Основ’яненко Г.Ф. Зібрання творів у 7-ми томах. – К.: Наукова думка, 1979 р., т. 4, с. 152 – 155.