Модная болезнь – истерика

Г. Ф. Квитка-Основьяненко

Когда мы остались с моею Анисьею Ивановной, вот возобладала нами скука! Представьте, двое нас только; как говорить не о чем, то мы сидим по углам и молчим, а еще и месяц не прошел после нашего соединения! Она уже в разговорах с знакомыми перестала меня называть по приличию, а придавала мне одно местоимение: он. Каково? Но я, чтобы заставить ее образумиться и удержаться от употребления даже в глаза «ты», я из политики всегда называл ее деликатно: «вы». Но ничто не помогало. Она не отвечала даже на мои вопросы.

Не знаю, что бы из такой сладостной жизни нашей произошло, если бы не последовала перемена. Уже мы доживали медовый месяц нашего счастливого супружества, и я, быв то в поле, то на гумне, возвращался домой с таким расположением духа, как во дни оные подходил с невыученным стихом к пану Тимофтею Кнышевскому.

Как вдруг посетили нас, один за другим, те молодые люди, на коих облокачивалась Анисья Ивановна во время делавшейся ей дурности на нашем свадебном бале. Что же? Как рукой сняло. Анисья Ивановна стала веселенькая, губки складывает на улыбочку, часто уходит к себе для перемены шейных или грудных платочков и все у зеркала фигурится. Даже со мной сделалась ласкова; не употребляла грубого местоимения: ты или он, но всегда с прикраскою нежности и вдобавок междометия, наприм.:

– Ах, друг мой!.. ох, он мне милее всего на свете!..

Признаюсь в слабости моего темперамента! Я, выслушивая все это, таял от восторга и почитал себя счастливейшим из смертных. Скажите, пожалуйста, много ли человеку надобно? Упоенный ожившим счастьем, я не выходил из гостиной, увивался около жены и, почитая, что бывшая мрачность происходила в ней от ее положения… радовался, что по вкусу пришлись ей гости и она вошла в обыкновенные чувства; а потому, питая к ним благодарность за приезд их, я беспрестанно занимал их то любопытным рассказом о жизни моей в столице Санкт-Петербурге, об актерщиках и танцовщицах, то водил их на гумно или чем-нибудь подобным веселил их. Как вдруг жена моя, не оставляя местоимений и междометий, прибегла к предлогам:

– Ах, друг мой! Ты сегодня не был в поле! Ох, смотри, купидончик, не расстрой здоровья своего! Поезжай, проездись часочка три… Ох, вы не знаете, – это она говорила во множественном числе к гостям, – вы не знаете, как он мне дорог! Его здоровье только меня и живит. Поезжай же, мой тютинька! – это уже ко мне относилось.

А почему я был тютинька, по сей час не знаю! Не сокращенно ли Трофим? Быть может.

Слыша такие нежности, я не только ехать, но согласен бы лететь, как сизокрылый голубок, в угодность своей белогрудой голубке; но для политики обратился к пристойности и сказал:

– Как же, душечка (нежнее этого нарицательного я не придумал!..), а гости же как?..

– О, мой друг! Гости ничего.

– Мы у вас без церемонии, – сказали оба, опережая один другого словами.

– Когда так, так так, – сказал я, благодаря мысленно, что фортуна послала гостей, отложивших все церемонии. После чего сел себе в свою таратайку и поехал осматривать поля и наблюдать, как спеет хлеб.

Я, сохраняя с своей стороны здоровье, проездил более назначенного времени и при возвращении встречен был женою со всеми искренними ласками и обоими гостьми. Они, спасибо им, прожили у нас несколько дней, в кои я поддерживал свое здоровье прогулкою по полям и, возвращаясь, имел удовольствие находить жену всегда веселую, приятную и ласковую ко мне, а не менее также и гостей моих.

Пожили гости, пожили, да и уехали, и хотя обещали часто бывать, но все без них скучно нам было. Жена моя испускала только междометия, а уже местоимений с нежным прилагательным не употребляла. Как вот моя новая родительница, присылая к нам каждый день то за тем, то за другим, в один день пишет к нам за новость, что к ним, в Хорол, пришел, дескать, квартировать Елецкий полк, и у них стало превесело…

Тьфу ты, пропасть! Что за житье мне пошло? Уж не только самые сладкие нарицательные и восхитительные междометия полились рекою, но моя милая Анисья Ивановна не выпустила моей шеи из своих объятий, пока я не согласился переехать в город на месяц.

– Только на один месяц! – так упрашивала она меня. Прошу же прислушать и помнить.

Сам не знаю, как мы скоро уложились и собрались? Не успел я опомниться, как уже обоз отправлен был, как уже наша венская коляска у крыльца, моя милая Анисья Ивановна сидит в ней и торопит меня скорее садиться, да все с ласками, с приголубливанием.

В городе мы наняли квартиру, пристойную фамилии и состоянию нашему. Жена моя не отходила от окошек и все любовалась военными. Как ими и не любоваться! Кроме того, что много было в полку отличных красивых молодцов, разумеется, из их благородий наши братья-сержанты, капралы и проч. господа в порядочный счет не идут, – но главное, что все они защитники наши и отечества; как же прекрасному полу не иметь к ним аттенции? Как не отдавать им преферанса? Как не завлекать их в знакомство, дабы они, в обществе с прекрасным полом, забыли все трудности и неприятности походной жизни?

Так рассуждала жена моя, и я с нею от души был согласен. По ее руководству, бывая в других домах, знакомился с военными и приглашал их к себе.

Сначала пришел один; жена моя приобула ножки в новенькие башмачки. Этот один, впоследствии, привел другого; жена моя стянула платьице. Пришли еще три, жена вздела платочки из приданных, еще не надеванные. За этим и пошло… пошло… каждый день мы с женою доставляли удовольствия защитникам нашим беседою, в коей я, правда, редко участвовал, быв посылаем женою к соседкам за разными потребностями; но все же гостям нашим, конечно, было приятно у нас, потому что они не оставляли нашего дома.

Скоро очень моя Анисья Ивановна с ласками заметила мне, что и среди удовольствий не нужно оставлять хозяйства без присмотра, почему и просила меня поехать в имение, осмотреть все части хозяйства, дождаться доходов и привезти побольше денег, потому что в городе они очень-де нужны… да как при этом поцеловала!.. канальство!..

Со всем усердием поехал я в деревню, погряз весь в хозяйство, и то и дело, что высылал моей Анисье Ивановне деньги. Только лишь извещу, что скоро обрадую ее скорым возвращением, ан глядь! она шлет новые мне порученности: то к соседке верст за двадцать съездить, то дождаться, когда выбелится ее заказной холст или что-нибудь такое, то я и не еду, а все хозяйничаю.

Наконец, когда уже срок нашей месячной квартире начал сближаться, я отправил подводы, чтобы забрать из города мой и ее фураж и прочее все домашнее, и сам отправился, чтобы привезти в деревню мою милую жену и быть с нею неразлучно. Но лишь объявил ей о том, как она и слышать не хотела и объявила мне, что я как хочу, а она не переедет, договорила-де квартиру на год и иначе жить не может, как в городе.

Удивился я крепко, но должен был замолчать и согласиться с нею. Однако же, из любопытства, начал примечать, что бы ее так веселило в городе? Примечать, примечать, как вот и не скрылось: у нас от раннего утра до позднего вечера набито офицеров, и она, моя сударыня, между ними и кружится, и вертится, и юлит, и франтит, и смеется, и хохочет…

Ага-а-а-а!..

Офицеры же как подобраны! молодец в молодца, и молоды, и красивы, проворны, веселы… и все наголо поручики!..

Я не знаю, зачем эти поручики в армии существуют? Всех бы их либо произвесть, либо чины снять, лишь бы истребить этот ненавистный для меня сорт людей. Я не скажу ничего больше, но я их терпеть не могу!..

Еще того мало. Возвратись один раз из деревни, куда я уже и без посылок жены часто ездил и проживал, жена моя, как-то неумышленно оставшись со мною одна, вдруг сказала мне:

– А я без тебя обновку получила.

– Какую? – спросил я, романтически вздохнув.

– Истерику.

– Поздравляю, – сказал я, обрадовавшись чистосердечно, и от удовольствия хотел поцеловать ее руку.

– Ах как ты глуп! – вскрикнула она, покосясь на меня. – Поздравлять с болезнью! Неужели и до сих пор не знал, что так называется одна из болезней?

– Не знал, душечка; будь я бестия, если знал. Да и от кого же мне знать французские названия болезням? – Тут принялся я расспрашивать, какого свойства и комплекции эта болезнь.

– Вот увидишь, – сказала она меланхолично.

И подлинно увидел!

Скоро начали собираться поручики и окружили ее. Она была весела, игрива и что-то кстати одному из них сказала пресмешное «банмо». Все захохотали, и я, полный удовольствия от ее остроумия, захохотал, а подошедши к ней близехонько, по праву мужа, хотел поцеловать ее в ручку… Батеньки мои! вдруг она: ги-ги-ги-ги!.. ну, словно кликуша, и пошла на разных голосах… да чибурах! на руки одному поручику. Тот не сдержал, да и спустил ее на диван, а она и глазки закрыла да кликала, а там и замолкла!

Поручики же все сбежались, кричат: воды, воды, уксусу… перья… и разбежались все. Я преспокойно вынул из кармана бумажку, свернул ее трубочкою и остреньким кончиком к носу ей – и вознамерился пощекотать в носу… Она вскочила как встрепанная, и, обозрев, видит, что поручиков-голубчиков нет около нее ни одного, напустилась на меня и даже вскрикнула:

– Убирайся с своими глупостями! Не смей мне никогда этого делать.

– Но как же, душечка? – начал я говорить романтически. – Это у вас наследственный припадок от моей маменьки-покойницы. Они, бывало, часто хотят сомлевать, да и ничего; а как не удержатся, сомлеют наповал, настояще, так батенька-покойник им бумажкою в носу пощекочут – и как рукой снимут…

– Ги-ги-ги – га-га-га! – и пошли из грамматики все междометия: и ахти, и ахи, и у! и о! и все такое кричала она, пока поручики, как по барабану на тревогу, явились – и ну ей помогать… а она, голубушка, и глазок не может открыть, только все рукой машет на меня и со стоном говорит:

– Прочь… прочь его от меня!.. он говорит про покойников… Скорее, скорее удалите его от меня!..

Мигом два поручика схватили меня под руки и увели в кабинет и начали, впрочем, очень вежливо, убеждать, чтобы я целый день не показывался на глаза дражайшей моей супруге, иначе произведу в ней опять истерику…

Нечего было делать, просидел преспокойно и безвыходно в одной комнате целый день. Хотя скоро имел удовольствие услышать, что она и поручики с нею громко хохочут, но боялся показаться к ней, чтоб не сбить ее с ног еще. Притом не без причины полагал, что, может, и поручики заистеричились от нее…

Что вам далее рассказывать? От появления у нас в доме этой проклятой истерики, которую я называл и «химерикой», потому что она ни с чего, так, всегда почти при моем приближении, нападала на Анисью Ивановну; называл ее и «поруческою болезнью», потому что Анисья Ивановна будет здорова одна и даже со мною, и говорит, и расспрашивает что, но, лишь нагрянули поручики, моя жена и зачикает, и бац! на пол или куда попало!

Так вот, с появления-то этой модной болезни жизнь моя изменилась совершенно. Для своей супруги я сделался совершенно чужим и даже ненавистным!.. Лишь поручики в дом, я из дому и скитаюсь один. В деревню поеду – скука, и хозяйство надоело; в городе же – купивши дом, мы, по воле жены, поселились навсегда – сижу безвыходно в своей комнате, чтоб не причинять истерики жене.

Примітки

Подається за виданням: Квітка-Основ’яненко Г.Ф. Зібрання творів у 7-ми томах. – К.: Наукова думка, 1979 р., т. 4, с. 189 – 193.