Свадебный пир

Г. Ф. Квитка-Основьяненко

С окончанием раздела пресеклись все препятствия к судьбе моей. Новый родитель мой вывел счет, что стоила поездка в С.-Петербург, жизнь там и здесь у него в доме, все расходы по делу, и на все это требовал от меня заемного письма – это primo. Потом, находя необходимым, чтобы моя жена принесла мне отличное приданое, заказал все доставить из Полтавы и из Роменской ярмарки, все же на мой счет.

А в заключение тестюшка мой расчислил, сколько придется на часть жене моей, если я умру, из движимого и недвижимого, и на все это поднес мне для подписания бумагу, укреплящую ей все это заживо при мне. Но нет, новый мой батенька! Я вам не Горб, прежний ваш помещик, с которым вы что хотели, то и делали; я вам не поддамся.

Посмотрев бумаги и разочтя, я увидел, что Анисинька будет для меня очень недешева. За всю сумму, платимую за нее, можно бы купить порядочную деревню, а тут я беру одну только штуку. Сообразивши все это, я начал не соглашаться и деликатно объяснять, что не хочу так дорого платить за жену, которая, если пришлось уже правду сказать, не очень мне-то и нравится (Анисиньки в те поры не было здесь, и потому я был вне любви), и если я соглашался жениться на ней, так это из вежливости за его участие в делах моих; чувствуя же, после поездки в Санкт-Петербург (тут, для важности, я выговаривал всякое слово особо и выразно), в себе необыкновенные способности, я могу найти жену лучше его дочери – и все такое я объяснял ему.

Новый или, лучше сказать, сомнительный батенька мой сконфузился крепко от моих объяснений чистосердечных, вспотел, утирался и, собравшись с духом, начал – да как? – и грозил судом, исканием бесчестья, вечным процессом: но я, как гора, был тверд и уже начинал было разгорячаться, а избави бог мне разгорячиться! Тут я никого и ничем не уважаю; не слушая ничего, наговорю такого, что и в душу не полезет; но в отвращение всего этого, вдруг, где ни возьмись – Анисинька!

Кажется, отец мигнул, чтоб за нею сходили. Она, в легком убранстве, как-то располагающем к любви, вдруг выскочила и, сломя голову, прямо мне на шею… плутовка! знала силу своих прелестей!.. и ну меня обнимать, прижимать, ласкать, целовать и разными невинными именами называть. «Он подпишет, – то и дело кричит, – он подпишет; он умница, он душенька, он красавчик…» и се и то, все от чистого сердца мне твердит: «Он подпишет!..»

Бух!.. осыпаемый ее ласками, нежностями, не возражая ничего, я освободил из ее рук свою и подписал все, что мне ни подложили. И кто бы ни подписал даже смертного на себя приговора, если бы побуждала его к тому молоденькая девушка, в утреннем платьице, полузакрывающем все заветное, охватившая своими ручками, целующая вас… не она, так канальские прелести ее убедят, как и меня. Я ни о чем не думал, ничего не расчислял, я только глядел… нет! скажу прямо: велика сила любви над нами, смертными!..

Как скоро я подписал все, так все приняло другой вид. Анисинька ушла к себе, а родители принялись распоряжать всем к свадьбе. Со мною были ласковы и обращали все, и даже мои слова, в шутку; что и я, спокойствия ради, подтверждал. Не на стену же мне лезть, когда дело так далеко зашло; я видел, что уже невозможно было разрушить. Почмыхивал иногда сам с собою, но меня прельщали будущие наслаждения!

Не замедлило все устроиться. Приданое все привезли – и что за отличное было! – сшили, уладили все, сложили, назначили день свадьбы и пригласили ровно сорок человек гостей.

Надобно вам сказать, что новая моя родительница была из настоящей дворянской фамилии, но бедной и очень многочисленной. Новый родитель мой женился на ней для поддержания своей амбиции, что у меня-де жена дворянка и много родных, все благородные. Тетушек и дядюшек было несметное множество, а о братьях и сестрах с племянничеством в разных степенях и говорить нечего. Оттого-то столько набралось Званых по необходимости.

Как ни заботился мой новый батенька, чтобы ни перед кем из званых не упустить ничего из вежливости, дабы не навлечь себе неприятностей, но не остерегся. Пославши ко всем письма от одного числа, к одной двоюродной племяннице писал уже на завтрашний день. Та, узнав о такой ошибке, прислала к нам с большим упреком, что Иван Афанасьевич и все его глупое семейство уважает троюродных больше, нежели двоюродных, что прислал к ней приглашение после всех; что после этого, будь она проклятая дочь, если не только на свадьбу, но и никогда к нам не будет; знать нас не хочет и презирать будет вечно.

Одной тетушкой у меня стало меньше – что делать!

Настал день свадьбы. С вечера еще съехались все гости и гуляли на девичнике без всяких счетов. Анисинька моя была весела, чем и возбуждала любовь мою, отчего и я был в кураже и старался знакомиться с новыми родными; но, от множества их, путался в именах и называл одного вместо другого. Угощение было всем равное и отличное.

В день же, назначенный для перемены судьбы моей, я разрядился как только можно лучше, по самой последней моде, в Санкт-Петербурге мне сшитой, и притом добавил чем только мог, чтоб казаться совершенно санкт-петербургским франтом. От восхищения собою и оттого, что я, наконец, женюсь, я земли не слышал под собою; не оставлял ни одного зеркала, чтобы не полюбоваться собою; беспрестанно оборачивал голову, любуясь мотающимся у меня назади пучком, связанным из толстой моей косы.

Прическа волос была на мне отлично устроена перукмахером городничего, в малолетстве учившимся также в Санкт-Петербурге. Я также любовался стальными пуговицами на кафтане и беспрестанно наводил их на солнце, чтобы отсвечивали на стену. Камзол у меня был вышит разными шелками, да как искусно! Пряжки на ногах и далее блестящие… одним словом, совершенный петиметр!

Когда собрались все гости и уселись чинно, тогда вывели не Анисиньку уже – а Анисью Ивановну. Тьфу ты, батюшки! Что за деликатес! Как пава выплыла.

Убранство на ней было все преизрядное и драгоценное!

«Брильянт!» – воскликнул я сам себе, глядя на нее. В самом деле, было на что посмотреть! Не умею описать, как она была убрана, а знаю, что блеску много было. Я утопал в восхищении, зная, что это все мое и для нее купленное.

Нас благословили и обвенчали, как водится. Один из родных был одет маршалом, украшен цветными перевязями и с пребольшим жезлом, также изукрашенным развевающимися разноцветными лентами. Шесть шаферов, с алыми бантами на руке, исполняли все его препоручения. Эти чиновники предшествовали нам к венцу и от венца.

Должно полагать, что я был очень хорош, когда стоял под венцом. Все тут присутствовавшие девушки смотрели на меня с удовольствием и тихо перешептывались между собою. Нельзя же иначе. Во мне была тьма приятностей.

По совершении моего счастья, когда мы возвратились в дом родителей наших, они встретили нас с хлебом и солью. Хор музыкантов, из шести человек, гремел на всю улицу. Нас посадили за стол, и все гости сели на указанные им места, по расчету маршала.

Не успели порядочно усесться, как одна из гостей – она была не кровная родственница, а крестная мать моей Анисьи Ивановны; как теперь помню ее имя, Афимья Борисовна – во весь голос спрашивает мою новую маменьку:

– Алена Фоминишна! когда я крестила у вас Анисью Ивановну, в какой паре я стояла?

– В первой, как же? в первой, – отвечала моя теща.

– А вот эта сударыня? – сказала Афимья Борисовна, указывая на даму, сидящую выше ее.

– Во второй.

– Отчего же это, когда дело дошло до почета, так я ступай на запятки бог знает к кому? Зачем она у вас выше почтена?..

– Кроме того, что она и кума, хотя и во второй паре, – отвечала теща, – но она жена моего троюродного брата, так потому…

– Так потому? ни за что в свете не вытерплю такой обиды! – закричала Афимья Борисовна. Глаза ее распылались, она вскочила со стула, бросила салфетку на стол и продолжала кричать:

– Кто-то женился бог знает на ком и для чего, может, нужно было поспешить, а я терпи поругание? Ни за что в свете не останусь… Нога моя у вас не будет… – и хотела выходить.

Как та сударыня, которая сидела выше Афимьи Борисовны, вдруг вскочила, да за руку ее, и ну кричать:

– Постойте! почему я сударыня? почему я бог знает кто? почему я спешила замужеством? Докажите! Гости любезные! Прошу прислушать. Я на нее подам прошение. Батюшка Иван Афанасьевич, защитите обиженную у вас в доме. Вы на то хозяин… – та-та, та-та, и пошла схватка!

Обе барыни сцепились между собою и кричали обе вместе. Сколько их хозяин и маршал ни унимали, сколько ни уговаривали, но не могли ничего сделать. Они обе уехали от обеда, поклявшись не быть никогда у нас.

Еще двумя тетушками с костей долой.

По уходе их все успокоилось и пошло чинно. Вместе с раздачею горячего начались питься здоровья. Начали с нас, новобрачных. Весело, канальство! когда маршал стукнет со всей мочи жезлом о пол и прокричит:

– Здоровье новобрачных, Трофима Мироновича и Анисьи Ивановны Халявских!

Я вам говорю, восхитительная минута! Если бы молодые люди постигали сладость ее, для этого одного спешили бы жениться.

После наших здоровьев пили здоровья родителей родных, посаженных; потом дядюшек и тетушек родных, двоюродных и далее, за ними шла честь братцам и сестрицам по тому же размеру… как в этом отделении, когда маршал провозгласил:

– Здоровье троюродного братца новобрачной, Тимофея Сергеевича и супруги его Дарьи Михайловны Гнединских! – и стукнул жезлом, вдруг в средине стола встает одна особа, именно Марко Маркович Тютюн-Ягелонский, и, обращаясь к хозяевам, говорит:

– Любезнейший дядюшка, Иван Афанасьевич, и любезнейшая тетенька, Алена Фоминишна! Благодарю вас всепокорнейше за хлеб-соль и угощение, а особенно за почет вашего двоюродного племянника. А от дальнейшего угощения прошу великодушно увольнить!

– Как? почему? – спросил новый мой батенька. – Разве?..

– Честь моя требует выйти от стола, где дан преферанс предо мною троюродному вашему племяннику; а я, кажется, двоюродный…

– Так что ж, что двоюродный? – с прикриком сказали батенька. – Но ты холостой человек, а Тимофей Сергеевич женатый; ты еще без чина, а он майор. Посиди, будем пить и твое здоровье.

– В свиной голос? – сказал азартно Тютюн-Ягелонский. – Благодарю за честь! Неужели я должен быть унижен, когда во мне вашей супруги кровь, и унижен за то, что у Тимофея Сергеевича пузо в золоте?

Тимофей Сергеевич, как майор, имел на себе камзол с позументами и был пузаст.

Майор так и вскипел было за честь свою, но вдруг одумался и сказал: «Но я не баба, чтоб из пустяков портить аппетит. Дообедаю и поговорю с тобою».

– Не беспокойтесь ожидать, – сказал Тютюн-Ягелонский, – я отказываюсь не только от обеда, но и от родства. Нога моя не будет у вас и не признаю вас дядею за оскорбление моей чести. – С этим словом ушел и он.

Вот и братец один со счета вон.

Полагаю, если бы обед еще продолжался и пили бы вновь здоровья, то все бы родные нашли причины почитать себя униженными, рассердились и оставили бы нас одних оканчивать свадебный пир.

Но остальная часть обеда кончена благополучно, и все здоровья, по расписанию, допиты покойно. После обеда пошли пляски. Надобно было видеть меня в польском, как я манерно выступал с своею новобрачною! После нее я сделал честь всем дамам и барышням, проплясал с ними польский, и потом открылись веселые танцы.

Тут уже отличилась моя Анисья Ивановна, и какими фигурами она выводила каждую пляску, так это на удивление! Я мог бы и сам пуститься выплясывать, хотя и не учился вовсе, ступить не умел; но мне, бывшему в Санкт-Петербурге, все сошло бы с рук; если бы и фальшь какая замечена была, не почли бы за фальшь; подумали бы, что так должно выкидывать ногами по-санктпетербургски. Итак, я все сидел с скромными старичками и занимался разговорами.

Я им рассказывал о Санкт-Петербурге, о тамошних обычаях, что слышно было там во время моего пребывания. Слушающие смотрели на меня с отличным уважением. Да, у нас не просто смотрят на того, кто побывал в столичном городе Санкт-Петербурге. Зато же и говори – не бойся; наври чего хочешь, всему поверят. Они почитают, что там-то все необыкновенное. Издали так; а побывай, вот как и я побывал, осмотри все с таким примечанием, как и я, так, право… ну, лучше замолчу.

Примітки

Петиметр – франт.

Подається за виданням: Квітка-Основ’яненко Г.Ф. Зібрання творів у 7-ми томах. – К.: Наукова думка, 1979 р., т. 4, с. 171 – 176.