13. Пир у Лукулла

Даниил Мордовцев

Роскошная вилла Лукулла, под Неаполем, утопает в зелени экзотических растений в перемежку с группами пальм и апельсинов. Фасад ее, украшенный мраморными и бронзовыми статуями неаполитанских и пергамских мастеров, выходит на дивный Неаполитанский залив с его островами, живописно затушеванными розоватою дымною далью. Влево Везувий курится, как бы посылая от благодарной земли дым фимиама к чудно-прекрасному небу. Ниже Везувия, у моря, высятся здания Геркуланума и Помпеи, не предчувствовавших, что этот дым фимиама Везувия вместе с пеплом, растопленною лавою и раскаленными в неведомых недрах земли камнями погребет их навеки.

Далее живописные утесы Салернума, спадающие к бирюзовому морю, и дымчатые изломы Капреи как бы состязаются своею красотой пред узким промонторием Минервы.

Солнце, опускавшееся к горизонту за Путеолями и Прохитою (ныне Прочида), лучами своими как бы золотило верхушки выходившего из кратера Везувия дыма и дома Геркуланума и Помпеи.

В море белелись паруса рыбачьих лодок, и оттуда доносились резкие крики чаек.

У Лукулла пир, заданный им своим друзьям в честь мнимой победы над Митридатом. На этот пир явилась из Рима вся знатная молодежь державного города, юный, семнадцатилетний Цезарь, молодой Помпей, такой же молодой Цицерон, двадцатипятилетний Катилина, не подозревавший, конечно, что его молодой друг Цицерон будет через несколько лет громить его своим бессмертным «Quousque tandem abutere, Catilina patientia nostra!». Был на пиру и жадный до золота Красс, не предвидевший, разумеется, что впоследствии этим золотом, растопленным, парфяне зальют его ненасытную глотку. Прибыли на пир и греческие гетеры-куртизанки под псевдонимами всех мифических муз – Каллиопы, Мельпомены, Терпсихоры, Эвтерпы, Клио.

Триклиний гостеприимного хозяина весь убран был живыми цветами, а головы гетер увенчаны были розами, тогда как головы мужчин рабы украсили цветами мака. Один хозяин, как победитель, хотя мнимый, был в лавровом венке, поднесенном ему Крассом.

Рабы, между тем, уставляли обеденный стол роскошными яствами и винами, а в соседней писцине слышны были, в воде, всплески мурен, вылавливаемых поварами для предстоящего пира.

Хорошенькая золотоволосая Клио, обращаясь к Крассу, задорно проговорила:

– Я, как муза истории, должна знать факты, которые давали бы право твоему другу, а нашему благородному хозяину на лавровый венок… Ведь Рим не наградил его триумфом.

– Сулла позавидовал молодому победителю и отклонил триумф, – отвечал на речь Клио Красс. – А факты сам амфитрион доложит прекрасной музе истории.

– О! – воскликнула Каллиопа, девушка с томными глазами. – Пусть амфитрионом будет не хозяин, это так прозаично, а юнейший из гостей.

– Кто же здесь самый юный? – спросила Мельпомена.

– Я, прекрасная муза, – отвечал Цицерон.

– Нет, нет, благородный Марк Туллий, – перебил его Помпей. – Я младший.

– А в котором году ты родился? – спросил его Цицерон.

– Через пятнадцать лет после смерти Кая Гракха, – отвечал Помпей. – Так говорила моя мать, которая, казалось, вела летосчисление со дня смерти Гракха, так она часто об этом говорила. А ты, Туллий?

– Природа праздновала рождение будущего великого оратора, когда Рим шестьсот сорок семь раз встречал новогодние календы, – с улыбкой отвечал Цицерон. – Итак, прекрасные музы, – обратился он к гетерам, – скажите, сколько мне лет, высчитайте.

– Как это вы считаете? – спросила Терпсихора.

– С основания Рима, божество танцев и пения, – отвечал Цицерон.

– Да я не знаю, когда ваш Рим основан, – пожала плечами Терпсихора.

– Да и все мы не знаем, – разом заговорили гетеры.

– Так слушайте: старику Риму теперь уже 753 года, а я родился, когда ему было…

– Все равно не знаем и знать не хотим, – засмеялись гетеры.

– Марку Туллию Цицерону теперь двадцать три года, – отозвался Цезарь, все время молчавший.

– А! Мы Цезаря-то и забыли, – заметил Лукулл. – Он, кажется, самый младший… Сколько тебе лет, благородный Юлий?

– Бессмертные боги пили на Олимпе нектар за мое здоровье в день моего рождения, когда Рим встречал уже 653-ю весну, – отвечал Цезарь. – Теперь сосчитайте.

– О! Юлию Цезарю всего только семнадцать лет, – сказал Красс, – он юнейший здесь. А нам с тобою, Люций Лициний, – кивнул он Лукуллу, – уже по тридцать третьей весне стукнуло, и парки на наш счет уже порядочно напряли кудели.

– А сколько лет Люцию Сервию? – спросила Эвтерпа Катилину.

Тот замысловато улыбнулся.

– Уж если дело дошло до загадки, – сказал он, – то я родился ровно через 230 лет после поражения Александром Македонским при Херонее.

– О! – разом заговорили гетеры. – Мы все знаем этот роковой для милой Эллады год! Его наши ораторы оплакивали в своих речах, и мы за ними, еще девочками, плакали.

– Сколько же лет прошло с того дня, как грянул гром над Элладой? – с прежней улыбкой спросил Катилина.

– Сосчитай, коварный Люций, – тоже задорно улыбнулась Клио. – После смерти благородного Перикла, друга прекрасной Аспазии, дорогая нам Эллада была светочем всего мира только 91 год, когда светоч этот был безбожно потушен македонским разбойником.

– Значит, Катилине двадцать пять лет, – сообразила Эвтерпа.

– Верно, прекрасная муза, – согласился Катилина.

– Значит, юнейший здесь Юлий Цезарь: он и амфитрион, – решила Каллиопа.

– Почему же юнейший, а не старший, не Лукулл, не Красс? – спросил Цезарь.

– Да потому, что Ганимед, сын троянского царя Троса, был юноша и, за красоту взятый на небо, стал виночерпием, амфитрионом на Олимпе и любимцем Зевса, – объяснила Клио. – Да и вы все, мужчины, больше любите незрелые плоды, девочек, чем зрелые.

– Так же, как вы, женщины, предпочитаете мальчиков мужам, – засмеялся Лукулл.

– Оттого и избрали амфитрионом Цезаря, щек которого еще не касалась бритва, – добавил Красс.

Пришлось уступить прекрасному полу. Цезарь был признан амфитрионом.

Примечания

По изданию: Полное собрание исторических романов, повестей и рассказов Даниила Лукича Мордовцева. – [Спб.:] Издательство П. П. Сойкина [без года, т. 16], с. 65 – 68.