13. Стычка за церковь в Золотареве

М. П. Старицкий,
Л. М. Старицкая-Черняховская

Ворота при въезде были раскрыты настежь. Лошади понеслись по узеньким уличкам, разбрасывая пушистый снег по сторонам. Но, к удивлению своему, путники не заметили ни любопытных бабьих лиц у окошечек, ни детских фигурок, повисших на плетнях, только дружный лай остервенившихся собак встречал их отовсюду. Казалось, вся деревня вымерла. Однако странный шум, доносившийся издали, не подтверждал этого предположения.

Завернувши в несколько узеньких и кривых уличек, сани выскочили на обширную площадь и остановились сразу.

– Отчего стали? – спросила Ганна, приподымаясь: но не нужно было ответа, чтобы понять все.

Вся широкая площадь была сплошь занята шумящим народом, преимущественно бабами, стариками и детьми. Возле старенькой деревянной церкви и деревянной колоколенки стояла кучка польских всадников. На колокольне, широко упершись ногами в помост, стоял красный от гнева дьяк. Его рыжие, всклокоченные волосы разметались кругом, голова с низким лбом, налитыми кровью глазами и раздувшимися ноздрями была нагнута вперед, широкие кулаки сжаты, и весь он напоминал остервенившегося быка, готового ринуться вперед. За ним, вся дрожа от холода и страха, стояла босоногая Оксана, с громкими слезами цепляясь за рясу отца.

– Пропустите! Пропустите! – крикнула громким голосом Ганна, подымаясь во весь рост в санях.

Громкий ли, повелительный голос Ганны или вид разгорячившихся лошадей повлиял на толпу, но только она шарахнулась, и лошади вынесли к колокольне. Подле нее стояли простые сани, запряженные двумя парами волов; небольшой отряд из восемнадцати вооруженных всадников с толстым паном экономом во главе окружал колокольню. Толпа здесь казалась еще более рассвирепевшей. Крики и угрозы оглашали воздух, сжатые кулаки и палки подымались вверх. Всадники стояли еще в нерешительности.

– Да бейте их, песьих сынов! – кричал побагровевший пан эконом. – Чего стали? А того схизматского пса прогнать с колокольни канчуками!

– Не подходи! – кричал дьяк. – Не тронь звона, я его сторож! Головы вам всем размозжу, а звона не дам!

Двое из всадников спешились и полезли было на колокольню, но дьяк с такой силой оттолкнул их, что жолнеры покатились кубарем; один из них ударился головой о выступ, и густая струя крови залила ему все лицо.

– А, так вот ты как, псякрев, лайдак, гевал, схизмат проклятый! – весь вспыхнул пан эконом, сжимая кулаки. – Попробуешь же ты у меня кошек и дыб! Достать его оттуда пиками! Связать пса и вместе со звоном бросить сюда!

Шесть всадников спешились снова и уже готовились было взлезть на звоницу, когда раздался громкий, взволнованный крик Ганны:

– На бога, стойте! Стойте, говорю!

Появление ее было столь неожиданно, что и всадники, и пан эконом на мгновение опешили.

– Стойте! – крикнула Ганна, стоя во весь рост в санях. – Я сестра Золотаренка! Скажите, в чем дело? Он уладит все.

Но первое впечатление прошло: пан эконом оглянулся на девушку и, заметивши, что ее сопровождают всего только два казака, ответил с наглым смехом:

– А мне что до того, хотя бы панна была не только его сестрой, но и маменькой? Я приехал взять то, что принадлежит пану Дембовичу, и с этою наглою сволочью сумею распорядиться и без панской руки!

– Не отдадим звона! Не попустим! Церковь наша! – раздались угрожающие крики, и толпа прихлынула еще ближе.

– Пусть только сунется! – рявкнул дьяк, засучивая рукава и обнажая красные, мускулистые руки.

– Остановитесь, стойте, слушайте! – кричала Ганна, простирая руки то ко всадникам, то к толпе. – Земля принадлежит пану Дембовичу, но не колокол: колокол принадлежит церкви, а теперешний пан Дембович – католик.

– Да уж, конечно, плюнул на хлопскую веру! – подбоченился пан эконом, глядя на Ганну наглыми, презрительными глазами. – И без права мог бы взять все, что стоит на его земле. Но если панна хлопочет о праве, то тем более звон принадлежит ему. Отец его мосци построил эту церковь и звон повесил; теперь же сын его, пан Дембович, поставил в Глинске костел и звон велел туда перевесить, а хлопство, – разразился он громким смехом, – может сзывать в свою церковь, лупя в котлы!

– Молчи, ляше! Наша церковь! Не отдадим звона! – раздались еще грознее крики в толпе.

– Постойте, панове! Не может этого быть! Не может! – говорила Ганна взволнованным голосом, стараясь заглушить крики толпы. – Если покойный благочестивый пан Дембович дал колокол церкви, то дал его навсегда. Но если наследник, забывая все божеские законы, хочет отобрать его, то стой, пане! Мы отдадим ему деньги, а колокола не тронь! Ты видишь, как горячится толпа? Оставь, не возбуждай бунта! Поедем к брату; он…

– Гей, панно, – крикнул эконом, сжимая нагайку, – проезжай своею дорогой, не мешайся в мои дела! Вывезти сани отсюда! – крикнул он одному из всадников.

Всадник подскочил было к лошадям, но в то же мгновение получил такой удар кнутовищем по лицу, что с громким криком отскочил в сторону.

– Так вот как? – заревел эконом. – Связать бунтарку и собак!

Несколько человек бросились и окружили сани, но казак и Ахметка обнажили сабли.

– Заходи из-за спины! Вали их! – кричал эконом, размахивая нагайкой. – А вы достаньте того схизматского пса, свяжите его по рукам и по ногам!

У саней завязалась борьба; толпа крестьян с вилами и цепами отбивалась от жолнеров. Но скоро некоторые из них повалились, получив сабельные удары. Зато казак и Ахметка действовали так ловко карабелами, стоя на возвышении саней, что два смелейших жолнера, приблизившихся к саням, упали без слов.

Баба-знахарка, соскочивши с саней, юркнула куда-то в толпу. Одна Ганна стояла во весь рост с руками, протянутыми вперед, как бы не замечая окружающей ее опасности. Грудь ее высоко подымалась, глаза не отрывались от колокольни. А атака там усиливалась все больше. Первый жолнер, взобравшийся на колокольню, получил такой удар кулаком по голове, что тут же упал замертво, другой схватил было звонаря за руки, но тот оттолкнул его и ударил ногой; жолнер покачнулся, потерял равновесие и покатился вниз по ступеням.

– Слезай, собака! Стрелять буду! – задыхаясь от злобы, кричал эконом.

– Стреляй, пес, – зарычал сверху дьяк, – а от звона не отступлюсь!

Пан эконом поднял пистолет и прицелился. Дьяк стоял неподвижно, ухватившись рукой за язык колокола и заступая собою Оксану.

Эконом спустил курок, но в это мгновение Ахметка, прорвавшийся сквозь толпу, наотмашь ударил его кулаком по плечу; вздрогнула у пана рука, пуля взвизгнула и, не попав у дьяка, ударилась в колокол… Жалобно зазвучал колокол, и больно задребезжал его тихий, печальный звон.

– Плачет! Плачет! – заплакала навзрыд Оксана.

– Стонет, братцы! Помощи просит! – крикнул кто-то из толпы.

Ганна побледнела еще больше и занемела.

– Все на звоницу! – скомандовал эконом. Осаждавшие сани бросились к колокольне; со всех четырех сторон поползли на нее вооруженные люди.

Между толпой и осаждавшими завязалась борьба.

Однако, как ни храбро сражались казак и Ахметка, перевес был на стороне жолнеров. Уже двое из них достигли колокольни. Сильны были кулаки дьяка, но против сабель трудно было им устоять. Еще одного удалось ему спихнуть с колокольни, но двое уже подымались наверх. Тогда в одно мгновение вырвал дьяк из-за пояса нож и, схватив одной рукой за язык, поднялся на мускулах, перерезал другой веревку, на которой был подвешен язык, и с этой двухпудовой мащугой бросился на осаждающих сверху. Попятились жолнеры, и один из них упал с раздробленною головой.

– Не подходи! – рычал осатаневший дьяк, размахивая своей двухпудовой гирей. – Всем головы раздроблю!

Снова зарядил пан эконом пистолет, но Ахметка, следивший за ним, подкрался сзади, и удар в этот раз был удачнее. Правда, теплая шапка предохранила череп пана, но он, ошеломленный, опрокинулся на седле; выстрел грянул, и пуля попала лошади в шею… рванулась лошадь и понесла. Тучное тело пана скользнуло и грянулось на землю, но нога осталась в стремени. Как обезумевшая, неслась лошадь вперед, увлекая за собою тело своего господина. Несколько жолнеров бросились перехватить, коня, другие же, не заметившие этого происшествия, продолжали осаждать колокольню. Но страшен был теперь дьяк, размахивавший своей гирей, да к тому же-из деревни подоспело еще несколько казаков.

После недолгой борьбы жолнеры бросились в бегство. Шести из них, уложенных гирей дьяка, уже не было видно нигде.

– Панове братья! – говорила Ганна, дрожа от волнения и с ужасом оглядывая трупы, лежащие кругом. – Это так не пройдет вам: Дембович отомстит за все. Приходите во двор на раду к брату, я к пану писарю за советом пошлю. Тут затевается что-то страшное, не то не посмел бы он такое святотатство затеять!

Победившие крестьяне стояли теперь молчаливо и угрюмо, образуя возле саней тесный круг.

– А раненых ко мне во двор всех несите, – продолжала с тем же горячечным волнением Ганна.

Знахарка, заметивши благоприятный исход дела, также вернулась и уже спокойно сидела в санях. Между тем Оксана продолжала все еще жалобно плакать.

– Девочка! Бедная! Снимите ее, принесите сюда! – обратилась Ганна к одному из окружающих; но Ахметка уже предупредил ее желание. Перевязавши наскоро полученную им при сражении рану, он бросился на колокольню.

– Ахметка, Ахметка! – закричала девочка, бросаясь к нему и обвивая его шею красными замерзшими ручонками.

– Голубка, ты босая! – вскрикнул Ахметка, заметивши ее посиневшие ножки. – Что ты сделала, бедная дытына! Да ведь теперь на тебя пропасница, а то й огневица может напасть! Идем, идем! – говорил он торопливо, беря ее на левую руку и завертывая ножки в полу своего жупана.

– Нельзя, нельзя, Ахметка, – со слезами говорила Оксана, – протягивая к колоколу руки. – Мы защищать его должны. Батько сказал, что бог нам поручил его, а они придут и опять стрелять в него будут, а он снова будет стонать и плакать.

– Не бойся, не бойся! – успокоил ее Ахметка. – Теперь они не скоро вернутся. Да мы оставим подле церкви вартовых. В случае чего они сейчас нам дадут знать.

Осторожно спустился Ахметка со своей ношей по ветхим и скользким от крови ступенькам звоницы и подошел к саням.

– Бедняжечка! – вскрикнула Ганна, забывая совсем свое личное горе при виде бедной девочки: действительно, вид последней был до чрезвычайности жалок. Маленькая, худенькая, она вся дрожала от холода и страха; по лицу ее одна за другой катились слезинки и застывали на промерзших щечках; с головы скатился платочек, и растрепанные волосики разметались кругом. Со страхом прижималась она к Ахметке, повторяя:

– Ахметка, Ахметка, не оставляй меня!

– Бедняжка, бедняжка! – говорила Ганна. – Заверните ее в этот байбарак, положите сюда! Да поедемте скорее: ее надо отогреть, она замерзла совсем.

Оксану завернули в просторную шубу Богдана. Так как у кучера оказалось сильно поврежденным плечо, то один из крестьян сел на козлы, и путешественники шажком двинулись вперед.

Вскоре двор пана Золотаренка наполнился ранеными. Рана у самого пана оказалась весьма ничтожной, но все же он не мог встать с постели. Ганна со знахаркой перебегала от одного раненого к другому: тому давала горячую пищу, тому перевязывала рану. Лицо ее совершенно изменилось и преобразилось; ни тени грусти не было на нем; щеки ее покрыл легкий румянец, глаза горели от прилива энергии и силы, движения были легки, ловки и нежны. Казалось, Ганна не ощущала никакой усталости, и к кому бы она ни подходила, всякий чувствовал облегчение от ее умелой и нежной руки.

Более тяжело раненные были оставлены здесь же в теплой хате, более легких отправили по домам. Оксану отогрели и оттерли. Червоные черевички, купленные Ахметкой, пришлись чрезвычайно кстати и привели девочку в такой восторг, что она на некоторое время совершенно забыла о своем горе. Она то и дело рассматривала свои красные ножки и, налюбовавшись черевичками, бросилась Ахметке на шею.

Однако беззаботная радость ее продолжалась недолго.

– Ахметка, а где же тато? – спросила Оксана, и голос ее задрожал. – Они хотели пиками убить его… Может, уже и убили?

– Не беспокойся, деточка, не такой тато, чтобы ляхам в руки дался… Он спрятался где-нибудь в яру, чтобы им на глаза не показываться. А вот как настанет темная ночь, он и вернется назад.

Но темная ночь настала, а дьяк не вернулся, и никто даже не мог сказать, куда и как скрылся он. Долго поджидала Оксана батька, но усталость взяла свое: девочка заснула у окошка с безмятежной улыбкой на лице.

Только поздно вечером, покончивши со всеми хлопотами и оставшись одна в светлице, почувствовала Ганна, как она страшно устала. Но это была физическая усталость, зато на душе ее было легко и светло. Она сама не знала, что совершило в ней такой переворот, но только чудо это она чувствовала в себе, и оно-то разливало в ее душе тихий, божественный мир. С той минуты, когда Ганна услыхала тоскливый призывной стон колокола, она ни разу не вспомнила о своем личном горе. Вся эта ужасная сцена, эти стоны, крики, кровь раненых и угрозы – потрясли ее до глубины души, и страшное горе охватило ее всю. Зная хорошо положение края, Ганна предчувствовала в этой наглой, своевольной проделке предвестие грядущих бед… И перед этим грозным, неотвратимым горем какими ничтожными казались ей личные боли ее души!

На утро Ганна отправила гонца к Богдану, сообщая ему о случившемся и прося поскорее прибыть на совет. Гонцу было также поручено разведать стороной, не известно ли кому, куда скрылся пан дьяк? Ахметка со своей стороны бегал уже два раза на село, узнавал у дьяковой бабы, не приходил ли ночью дьяк? Но перепуганная насмерть старуха не видала никого.

Оксана плакала, закрывая лицо красными ручонками, и вздрагивала узкими плечиками. Странное дело, девочка, почти никогда не видевшая ласки от грубого и часто пьяного отца, чувствовала теперь к нему такую детскую нежность и жалость, и так хотелось ей увидеть снова это красное, поросшее рыжеватыми волосами лицо и услыхать знакомый, рокочущий голос.

– Оксаночко, не плачь! – утешал девочку Ахметка. – Покуда батько вернется, я попрошу панну Ганну, чтобы она взяла тебя, и ты будешь с нами жить.

– Нет, нет, нельзя, Ахметка! – говорила Оксана, отнимая руки от лица и смотря на него серьезными глазами. – Тато говорил, что бог нам поручил звон, что мы должны сторожить его… Я не могу оставить его…

Несколько раз проходила через хату к раненым Ганна, и вид детей, сидевших в углу, взявшись за руки, навевал тихое чувство на ее душу.

К вечеру прибыл гонец из Субботова и сообщил, что пан писарь вельми встревожен и назавтра прибудет в Золотарево.

– Прибудет… Встревожен… Спаситель наш! – прошептала Ганна, сжав руки, и счастливая улыбка осветила ее лицо. – Обо всех нас печется, для всех находит слово и совет!

Тщетно ожидая второй день возвращения батька, уснула маленькая Оксана; утешились раненые; уснул и сам господарь. Тихо стало в угрюмом золотаревском доме. А на сердце Ганны становилось все яснее и яснее. Восковая свеча в низеньком шандальчике нагорела. Ганна сидела у стола, склонивши голову на руку… Вдруг скрипнула дверь.

– Панно Ганно! – раздался робкий голос Ахметки.

– Что тебе, милый? – ласково спросила Ганна, подымая голову.

– Дело плохо выходит, панно: дьяка-то нигде нет, – тихо заговорил Ахметка, приближаясь к столу. – Наш гонец, которому вы наказывали разузнать стороной о дьяке, говорил, что нигде никто ничего о нем не слыхал. Я сам вот отыскал в байраке Ивана Цвяха и Гудзя, вот которые первые-то сопротивляться начали… так они говорят, что дьяк с ними не был… словом, никто его не видал… Должно быть, его прикончили ляхи.

– Царство небесное, вечный покой! – перекрестилась набожно Ганна, подымая к образу глаза. И тут же ей представилась маленькая фигурка девочки, мерзлые ножки и заплаканные глаза.

Ахметка замигал веками и продолжал нерешительно:

– Оно правда, что отец немного печалился о девочке, да все же отец был… Мне завтра чуть свет в Субботово скакать надо, я и то просрочил целый день… То хоть хатка у бедняжки была, а теперь вот… – Ахметка неожиданно остановился и угрюмо уставился глазами в противоположный угол.

– Ахметка, милый, какой ты славный хлопец! – подошла к нему Ганна и ласково положила ему руки на плечи. – Не бойся. Разве я могу оставить девочку? – говорила она задушевным голосом, любовно глядя ему в глаза. – Она сестрой мне будет и останется у нас.

– Панно Ганно! Довеку… всю жизнь… никогда не забуду! – вскрикнул дрожащим голосом весь вспыхнувший хлопчик и бросился к Ганниной руке.

– Хороший ты, Ахметка! – подняла Ганна обеими руками голову хлопца и, взглянув ему долгим взглядом в глаза, тихо сказала: – Оставайся всю жизнь таким!

Настало утро, серенькое, зимнее утро. Все небо затянулось ровным, белесоватым облаком. Вновь подпавший снег покрывал всю землю светлою пеленой. Белый матовый отблеск наполнял комнаты. В печах трещала солома. Все было тихо и спокойно. Казалось, настал какой-то праздник. Ганна чувствовала этот тихий праздник и в своей душе. Она сидела у небольшого оконца в светлице. В глубине комнаты на обитом ковром тапчанчике сидела и Оксана. На ней была темно-синяя корсетка, головка была тщательно причесана, но личико девочки выглядело серьезно и печально: нижняя губка была оттопырена, тяжелый вздох часто вырывался из ее груди. Маленькие пальчики неумело держали иголку с красною ниткой, которая то и дело непослушно вырывалась из рук. У ней была работа: она вышивала.

С самой обедней поры сидит у своего окошечка Ганна: ей не работается; она ждет Богдана.

Белый пухлый снежок летал в воздухе и падал на белую землю тихо и бесшумно… И печальное, тихое чувство наполняло все сердце Ганны.

Раздался тупой стук копыт о мерзлую землю. Ганна вздрогнула и почувствовала, как вся кровь отхлынула у ней от сердца. Всадник подскакал к крыльцу.

– Что это? Богдан? Один? Без казаков? – почти вскрикнула Ганна, и ее сердце забилось мучительно-торопливо в груди. – Да нет же, нет, это не он! Это гонец! Несчастье? Случилось что?

Как вихрь, как буря пронеслись и сожаление, и ужас в ее голосе.

Ганна выбежала из комнаты и бросилась в сени. Двери распахнулись. Весь осыпанный белым снегом, скользя на снежном полу кованными сапогами, вошел молодецкий казак.

– Лист панне от пана писаря! – произнес он звонким, молодым голосом.

Прислонилась Ганна к дверям; желтая бумага задрожала у ней в руках.

«Любая нашему сердцу горлычко! – писал ей Богдан. – Не привел меня бог повидаться с тобой и с не меньше дорогим нашему сердцу братом твоим. Пан коронный гетман требует всех на Маслов Став, на раду, а оттуда куда придется: об этом ведает один бог. Прошу тебя, не гаючи часу, возвращайся в хутор наш; оставляю жену и детей без единого призора. За сим препоручаю вас всех господу нашему богу и всех святых ласке. Писано в Субботове. Року божого 1639. Децембрия 1-го. Писарь его крулевской милости войска казацкого реестрового, рукою власною».

– Уехал… куда, на сколько – сам не знает… Она не увидит, его! О господи! – простонала Ганна, и вдруг словно яркая молния прорезала все ее мысли: в одно мгновение ей стало ясно и то, отчего так обидели ее слова Богдана и отчего ее охватила теперь такая смертельная тоска.

Дикий, смертельный ужас наполнил все ее сердце… Ганна пошатнулась и побледнела… желтая бумага выкатилась из ее рук. «Да будет так! – пронеслось в ее голове, и лицо ее стало неподвижно и мертво. – Твою, господи, руку вижу во всем!»

Примечания

Публикуется по изданию: Старицкий М. П. Богдан Хмельницкий: историческая трилогия. – К.: Молодь, 1963 г., т. 1, с. 226 – 238.