9. Тайный совет у Хмельницкого

М. П. Старицкий,
Л. М. Старицкая-Черняховская

Радостно билось сердце Богдана. Какой-то новый прилив жизненной силы поднимал ему грудь. Знакомые места неслись с улыбкой навстречу, раскрывали свои дружеские объятия; речка, извиваясь змеей, шептала что-то веселое и игривое.

– «Да! Спас господь и привел увидеть снова родные места! – мелькали у Богдана отрывочные мысли. – У Конецпольского все обошлось благополучно, даже в какое-то особое доверие я попал. Значит, чист и невредим, а теперь – или умри в своем гнезде тихо, или снова дерзай на борьбу! Эх, кабы не терзали моей родины, коли б ее, несчастную, оставили хоть при малом куске хлеба, сел бы я камнем в своем любимом Субботове да отдохнул бы и душой и телом! Умаяли уже меня и годы, и беды, сердце изнылось, кости болят. Покою бы и мирного счастья… Эх, как бы желал я в эту минуту тихой пристани, которая укрыла бы меня от бурь и от гроз!»

Вот и Субботово, и млыны, и храм св. Михаила, а вон за брамой и будынок, и сад. Богдан снял шапку и осенил себя широким крестом.

Отворилась настежь въездная брама, и пасечник-дед первый встретил Богдана. Обнял старика Богдан и спросил, не слезая с лошади, благополучно ли дома?

– Все слава богу, – махнул шапкой дед, – тебя как господь милует?

– Хвала ему, милосердному, – жив, как видите, и невредим! – уже крикнул через плечо Богдан деду, пустив рысью коня.

Еще издали на Чигиринской дороге заметила дворовая челядь Богдана и, собравшись в немалом количестве, с радостным нетерпением ждала своего батька. На ганку толпились Богдановы дети: Андрийко и Тимош несколько раз взлазили вверх по колонне, чтоб высмотреть отца; девочки, с горящими от волнения и восторга глазками, бегали то к больной матери в комнату, то на рундук, то к первым воротам. Одна только Ганна, бледная, застывшая в порыве восторга, неподвижно стояла у колонны, приставив руку к глазам и вперив свои очи в светлую даль. Казалось, душа ее не была здесь, в этом трепетном теле, а носилась там вдали возле всадников, возле стройного, едущего на белом коне казака.

Едва въехал Богдан в свой двор, как полетели вверх шапки, раздались радостные крики и десятки рук протянулись – и поддержать коня, и помочь соскочить, и обнять своего батька. Насилу освободился Богдан от этих дружественных приветствий и поспешил к крыльцу. Здесь на него набросились дети и повисли на груди и на шее.

Ганна все стояла неподвижно. Радость сковала ей плечи; восторженные глаза ее дрожали чистой слезой. Богдан заметил ее, быстро взошел на крыльцо и, раскрыв широко руки, промолвил тронутым голосом:

– Спасительница моя!

– Ты наш спаситель! – вскрикнула Ганна и припала к нему на грудь.

На другой вечер все двери и окна в доме Богдана были тщательно закрыты.

В комнате его, вокруг небольшого стола, покрытого турецким ковром, тесною группою сидели казацкие старшины. Желтоватое пламя двух восковых свечей, что горели в высоких медных шандалах, освещало их смуглые лица, отчего они казались еще мрачней и желтей. За ними оно не достигало глубины комнаты, потонувшей во мраке, и только кое-где тускло отсвечивалось на блестящих дулах рушниц. В комнате было тихо и мрачно. Не видно было на столе ни кубков, ни фляжек. Сурово глядели иконы из почерневших от времени риз.

В конце стола сидел сам хозяин, голова его была так низко опущена, что нельзя было видеть лица. Направо от него угрюмо склонил голову на руку Кривонос, за ним Нечай опустил свою львиную чуприну.. С другой стороны поместились старый Роман Половец и Чарнота. Остальные лица терялись в тени, и только иногда сверкали оттуда, словно волчьи глаза, желтые белки Пешты.

Густые тени совсем сбежались на потолке. Казалось, какой-то тяжелый, могильный свод повиснул над освещенным столом.

– Нет, братья, нет, – говорил седой Роман Половец, и голос его звучал так уныло, словно отдаленный звон надтреснутого колокола, – бороться нам нечем… войско наше разбито… армата отобрана… ни старшины, ни головы.

– Вздор! – крикнул Кривонос, ударяя рукой по столу. – Не все пропало! Разбито войско, да не все! Сколько бежало, сколько скрывается по темным лесам!

– В Мотроновском лесу ищут грибов более десяти сотен! – вставил Чарнота.

– В Круглом лесу сот пять или шесть! – отозвался кто-то в тени.

– А в Гуте наберется и больше! – добавил другой.

– Так не все сдались? – спросил удивленный Богдан.

~ Какое! На Запорожье ушло тысячи две! – вскрикнул Нечай.

– Да дайте мне только время, – продолжал, воодушевляясь, Кривонос, – я соберу вам десять, двадцять тысяч. Дайте мне только разослать своих молодцов.

– Головы нет… старшина разбежалась! – раздались из глубины тени чьи-то несмелые голоса.

– Выберем голову. Старшина найдется, – перебил уверенно Кривонос. – Да разве уже между нами не найдется зналого человека? Дрова сухие, братья! Огниво не трудно отыскать!

– Конечно, осмотреться вот между нами, – послышался сиплый голос Пешты, и желтые глаза его многозначительно окинули весь стол.

– Выбрать-то можно… Да что из того? Последние силы отдать и к чему? Чтоб увидеть новое поражение? – безнадежно махнул рукою Роман Половец. – Мало ли мы их видели, братья?

– Так, – вставил угрюмо Пешта, и насмешливая улыбка искривила его лицо. – Били нас довольно! Можно было б и годи сказать. И под Кумейками, и под Боровицею…

– Молчи, Пешта! – перебил его Кривонос. – Молчи, не напоминай прошлого! Или ты думаешь, что эти победы не зарубились на сердце? – ударил он себя кулаком в грудь. – Кровавым рубцом здесь зарубились! Били! А почему же прежде никто не бил казаков? Почему теперь бить стали? Потому, что реестровые изменяют, братья на братьев встают!

– Стой, друже, – перебил его Половец, – пошли же с Павлюком рейстровые, а вышло что?

Богдан поднял глаза и медленно прибавил вполголоса:

– Пошли, да не все.

Но Половец не слыхал его слов:

– Да что говорить о прошлом, – продолжал он, – вспомним, что случилось теперь? А уж не гетман ли был Остряница, не молодец ли был Гуня? И сердце казачье, и могучая рука!

– Проклятье ему! – закричал Кривонос, поднимаясь с места, и багровые пятна покрыли его лицо. – Зачем он сдался? Он… он погубил все дело! Теперь оттепель, все кругом распустило… жолнеры их падали от голода. Да если б он только выдержал доныне, посмотрел бы я, как погарцевали б у меня в этом болоте ляхи! А! Пусть не знает он, собака, счастья вовеки, – прохрипел Кривонос, сжимая кулаки, – своей сдачей погубил он все дело!..

– Постой, брат, постой: тебе разум злоба застилает, – протянул Половец руку, как бы желая остановить слова Кривоноса. – Ты валишь всю вину на Гуню, а сам знаешь не меньше моего, что устоять было нельзя. Смотри, я стар, но вот эту последнюю кормилицу – правую руку я отдам на отсечение за Гуню! Он был храбрый, честный казак.

– Ну, одной храбрости-то мало, – угрюмо буркнул Пешта.

Но Половец продолжал, воодушевляясь все больше:

– Как он стоял за наши права, как он оборонялся! Сам Иеремия удивлялся ему. Да, он бы отдал за нас свою буйную голову, но к сдаче принудила его сама рада!

– Рада! – тонкие губы Кривоноса искривились в какую-то безобразную, злобную усмешку. – А зачем сн этой черни напустил полный табор?

– Как? Своих бы отдал на поталу? – с изумлением вскрикнул Нечай.

– Братьев на растерзанье Потоцкому? – ужаснулся Половец.

– А что же, ушли от него, га? – крикнул Кривонос, опираясь руками на стол, и перегнулся в их сторону. – Толпами, как мурашня, полезли в табор, а потом первые кричали о сдаче! Голод, вишь, одолел их! Ну, а теперь попухнут, небось, от панской ласки! Землю научатся грызть! – рвал он слова, как бы желая вылить в них всю кипящую в нем злобу. – Да, если б не они, мы полегли бы все один подле другого, табор бы взорвали, а не предались бы ляхам!

– То-то, – процедил сквозь зубы Пешта, бросая из-под бровей угрюмый взгляд, – все тянутся в казаки, а как на греблю, так и некому, а мы одни подставляй спины!

– Через них-то, пожалуй, и потеряли навеки все права, – послышался густой и жирный голос Бурлия, и его одутловатое лицо с узкими, подплывшими глазами и тупым лбом выплыло на. минуту из тени.

– Пора бы и нам одуматься, а то и шкуры не хватит, – заметил несколько смелее Пешта, – атаману-то кошевому и заботиться об интересах коша, своих, близких людей, а чернь имеет топоры и косы, пусть борется сама за себя.

– Сама за себя, – медленно повторил Нечай, бросая на Пешту исподлобья презрительный взгляд, – а разве они молчат, не встают? Разве не бегут в Сечь, в казачьи ряды?

– Не в казачьи боевые ряды, а в казачьи списки, чтоб привилеи раздобыть, – прошипел Пешта. – А в казачьи ряды за хлебом бегут и потом первые молят ляхов о пощаде.

– А! И кого же? Ляхов! – заскрежетал Кривонос зубами. – Да я бы за каждую придуманную ляхам муку перенес бы сам по две, а не поклонился бы и не пощадил бы ни одного!

– Всех не перемучишь, – ответил Бурлий, – а вот как они обрежут права… Теперь уж, на мой разум, и «Куруковских пунктов» [После поражения польского войска в битве с казаками гетман Конецпольский в 1625 году заключил Куруковское соглашение.] нечего ждать…

– Ни пяди меньше! На длину своей сабли не отступлюсь от них! – крикнул Нечай, бросая свою кривую саблю на стол. – Мы их кровью своей, головами своими заработали и уже не отдадим назад! Мало нас? Найдем помощь! Я был у донцов, они протянут руку… а не попустим своих прав!

– Не пойдут донцы все, а несколько сот удальцов что помогут? – откликнулся убитым голосом Половец.

– Не попустим! – злобно добавил Пешта. – А много ли их осталось? Когда мы со второю просьбой на сейм посылали, какой получили ответ?

Все молчали, а Пешта продолжал еще злобнее:

– А уж много ли просили мы? А после Кумейского поражения, вспомни, какой присяжный лист был написан нами и какие на Трахтемировской раде получили мы права? Уничтожили Миргородский и Яблоновский полки, уменьшили нас на 1200 душ, чайки сожгли.

– Не каркай, ворон! – крикнул запальчиво Чарнота, и голубые глаза его метнули беглый взгляд из-под сжатых бровей. – Не удастся Нечаю донцов, так я им татар приведу, поклонюсь спиной и невере.

– И ничего не добьешься, – крякнул Бурлий. – А не лучше ли нам своих бы требований посбавить?

– А что же, и впрямь, – поддержал хриплым голосом Пешта. – Что нам осталось? Бунтами ничего не поделаем, все равно – сила солому ломит, а за каждым бунтом идут новые утеснения. При согласии же ляхи делают уступки. Вспомните: за Сулиму нам прибавили тысячу человек, а при разумном кошевом, – подчеркнул он, – можно выторговать и больше.

– Не то и всех нас повернут ляхи в рабов, – тихо добавил Бурлий.

– Умереть, умереть! – простонал про себя Половец, и его тихий стон упал на всех, словно удар похоронного колокола.

Наступило тяжелое молчанье. Богдан сидел молча, опустивши голову, и, казалось, не принимал никакого участия в разговоре; палец его чертил на столе какие-то странные узоры, глаза были опущены вниз, и только иногда, на мгновенье, впивался он ими в лицо говорившего.

– Не бывать этому! – крикнул Кривонос громовым голосом, нарушая молчанье, и поднялся во весь рост. – Покуда стоит наше Запорожье, – ударил он эфесом сабли по столу, – спасением души своей клянусь, не бывать этому вовек!

– Не бывать! Не бывать! – подхватили Нечай и Чарнота.

– Не бывать! – раздались голоса из густой тени.

– Да, покуда стоит, – заметил Богдан тихо, но веско, – а стоять осталось ему недолго.

– Ну, это мы еще посмотрим! – отчеканил медленно Чарнота, сверкая своими голубыми глазами и отбрасывая красивую голову назад. – В степь душманам-ляхам я не посоветую двинуться: на карачках полезут.

– Так думаешь, друже? – усмехнулся Богдан. – Однако с тех пор, как польские войска перешли левый берег, они уже не боятся степей!

Все замолчали. А Богдан продолжал:

– Я был у коронного гетмана. Меня он сместил с войскового писаря в сотника. Но дело не в панской ласке, – в голосе Богдана прозвучала гордая ш презрительная нота, – я за ней не гонюсь, а дело в том, что когда уж и меня подозревают, – понизил он голос, – то не ждать добра. Ярема стоит на одном – разметать Запорожье, уничтожить народ наш лыцарский дотла! На гетмана возлагать больших надежд невозможно, – нет зверя, хитрей старой лисы! Со мной говорил, нападал на Ярему, уверял, что за казаков, а сам думает только о своих поместьях. Он хлопов не уничтожит: не то некому будет его землю пахать; но казаки ему не очень-то нужны… Хотя и говорит, что никого не желает обращать в рабов, да это все только сказки. А вот, что еще сейм запоет из-за нашего восстания?

Остановился Богдан; но не прервалось угрюмое молчание.

Тогда заговорил старый Половец:

– Все это правда, ох, какая тяжкая правда, братья! – И голос его звучал в наступившей тишине так жалобно и бессильно. – Задумали нас совсем уничтожить ляхи. Еще когда зимою мы на сейм ездили, все послы как один требовали у короля стереть нас с лица земли… Нет, не бывать уже на Украине счастья! Не видать моим старым глазам казацких побед! Убейте меня, друзи, здесь, на этом месте, чтоб не видели очи мои смерти родины дорогой!

И старец зарыдал, всхлипывая по-детски и тряся седой головой. Тяжелый стон вырвался из многих грудей и замер в тоскливом молчаньи.

– Что делать? – раздался из глубины чей-то робкий голос и умолкнул. Ответа не дал никто.

– Порадь, посоветуй, Богдане, – отозвался еще кто-то тихо.

Богдан поднял глаза, обвел все собрание, вздохнул и не ответил ничего.

Кривонос сидел, опершись на руку. На лице его, безобразном и мрачном, лежал теперь такой отпечаток отчаянья и горя, словно он стоял у раскрытой могилы единственного сына. Он и не слыхал робкого вопроса, он и не видал ничего.

– Что делать? – блеснул желтыми белками Пешта и поднял уже совсем смело свой хрипучий голос. – А вот моя добрая рада – покориться!

Все вздрогнули и как-то отшатнулись от стола.

– Да, покориться, – крикнул он еще смелее, – пора перестать дурнями быть и подставлять за чужую шкуру свои плечи! Если пойдем в союзе с ляхами, то нам, старшине, только польза будет. И увидите еще, сколько перепадет!

– Молчи, Пешта! – крикнул Кривонос, срываясь с места и заглушая все голоса. – Или я тебе заклепаю горлянку! Нам запродавать себя за ласку ляхам? Нам идти кланяться на мир и на згоду? Будь проклят тот и в детях, и в потомках, кто послушает такого совета!

– Да ты постой, – начал было оправдываться Пешта, увидя, что промахнулся со своим предложением.

– Молчи! – брякнул кривой саблей Кривонос. – Мир!.. Да в чем, в чем твой мир? Сколько тебе сребреников сунут за эту измену? Оставят, быть может, три тысячи реистровых да заставят целовать шляхетскую дулю? Что ж ты выиграл, иуда, за то, что продал Судиму? И от кого ты ждешь пощады? От этих зверей кровожадных, для которых не придумает достойных мук и сам кошевой-сатана в пекле? Разве ты не видел, какую дорогу устроил тебе гетман Потоцкий от Киева до Нежина, посадивши на колья всех возвратившихся повстанцев? И ты говоришь о мире? Будь проклят ты, Пешта, навеки, что завел о нем речь!

Желтые глаза Пешты бросили адски злобный взгляд на Кривоноса, но шумные крики не дали ему говорить.

– Не быть миру! Не быть миру! – раздалось со всех сторон.

– Мертвых назад из могилы не носят! – опустил Нечай на стол свою тяжелую руку. – Меж нами и ляхами вовеки мира нет!

Пламя свечей от поднявшегося шума беспокойно заколебалось, и разорвавшиеся тени тревожно заметались по сторонам.

– Нечем бороться, нечем. Армата наша отобрана, – начал было Половец, но Кривонос перебил его воодушевленно:

– Не бойся! Покуда у казаков есть сабли в руках, еще не умерла казацкая мать! А если уж и суждено всем нам полечь, так продадим по крайности жизнь свою дорого, так дорого, чтобы и цены не сложили довеку проклятые ляхи!

– Будем биться, как бились доныне! Сам митрополит благословляет нас! – раздалось в разных углах.

– Да и что смерть! – покрыл все голоса голос Чарноты. – Мокрый дождя не боится! Уже хоть допечем до живого тела ляхам.

А черные окна и двери угрюмо, зловеще глядели на разгоряченных старшин.

– Так, – заметил Богдан. – Умирать нам учиться не у кого, и залить сала за шкуру сумеем! Да только какая от этого польза нам, и нашей вере, и женам, и детям?

Замечание было сказано тихо, но все воодушевленные крики вдруг замерли в один момент.

– А коли так, – вскочил с молодою удалью Чарнота, – так дурни мы, что ли, чтобы смотреть на ляхов? Заберем своих жен и детей, да тютюн и горилку и уедем в московские степи – много там вольных земель!

– И то! – раздались несмелые голоса. – Дело!

– Эх! – вскрикнул бесконечно горько Кривонос, ударяя себя в грудь со всей силой. – Что себя даром тешить, братья? Не уйти нам никуда отсюда! Знают, псы проклятые, чем держать нас, – и вдруг в суровом голосе Кривоноса послышались слезы. – Ведь нет во всем свете другой Украины, как нет другого Днепра! – выкрикнул он как-то неестественно громко и упал головою на стол.

Все замолчали кругом. А черные тени нависли еще ниже над освещенным столом. Тогда поднял голову Богдан.

– Товарищи мои и братья, – начал он, – дозвольте к вам речь держать.

– Говори, говори! Мы пришли тебя слушать! – раздалось сразу в нескольких концах стола.

И все оживилось, все заволновалось кругом, точно одно только слово этой умной головы могло указать всем выход, найти путь ко спасению. Один только Кривонос еще лежал головой на столе, и его длинный оселедец извивался по нем, словно гадюка, да Пешта бросал украдкой в сторону Богдана алчный, завистливый взгляд.

– В нужде нашей великой, – продолжал Богдан, осталось нам одно: не покориться ляху, как советовал Пешта, а усыпить врага хитростью и победить его разумом…. «Будьте мудры, как змии», – говорится в писании… – Богдан обвел всех присутствующих взглядом и, понизив голос, продолжал дальше: – Выставить в поле против в десять раз сильнейшего нас врага последние наши силы – безумно; безумно потому, что мы забыли про другую цель. Какой у нас единый оплот и Украине, и защитникам ее – казакам?

– Запорожье! – крикнули дружно несколько голосов.

– Верно, друзи, оно у нас и батько, и матерь! – поднял голос Богдан. – А в это ведь сердце желают ударить.

Кривонос медленно поднял голову и впился глазами в лицо Богдана.

– А в это ведь сердце желают ударить, – продолжал Богдан. – Так не отдать его на растерзание, а защитить до последнего издыхания!

– Костьми ляжем! – крикнуло большинство голосов, и оживленные глаза загорелись надеждой.

– Так вот вам, братья, моя первая рада: все силы, какие остались и какие прибывать будут, сосредоточить на Запорожье, и если весною вздумает нагрянуть Иуда с Потоцким, то встретить их так, чтоб шаровар своих не унесли назад.

– Разумное слово! Богдан – наш батько! Слава! Слава! – зашумели ожившие голоса.

– Стойте, друзи, еще потерпите немного… Для чего казаки нужны Речи Посполитой?

– Для защиты границ, – ответил весело Чарнота и подмигнул как-то бровью.

– Верно! – кивнул головою Богдан. – А когда еще совсем без нас обойтись Польша не сможет?

– Когда поднимется война с Турцией, – досказал Нечай.

Кривонос только медленно переводил глаза с одного на другого и разгорался зверскою радостью. А Богдан продолжал еще дальше:

– За что же Турция объявляет Польше войну?

– За то, что казаки не дают ей покоя, шарпают прибрежные города, – как-то лихорадочно ответил Нечай, приподнимаясь на месте.

Богдан улыбнулся многозначительно:

– Война, значит, в наших руках, братья… И что мешает нам, – понизил он еще голос, – когда начнется война, повернуть оружие и требовать своих прав меч…

Но Кривонос не дал ему окончить.

– Друже, Богдане, батьку мой! – крикнул он с искаженным от бешеного восторга лицом и задохнулся от волнения. – Бог вдохнул тебе в голову эти мысли, за одно это слово в рабство пойду навеки к тебе!

– Постойте, постойте, друзи, – остановил Богдан поднявшийся шум – первое наше дело удержать теперь от дальнейших действий ляхов: нам надо время, чтобы окрепнуть в силах, а для этого надо показать им, что мы покорились совсем, чтоб сам сейм удержал дикое стремление Яремы. Для этого я вижу одно, и вот моя третья рада: послать послов с просьбой на сейм. Когда же сейм отринет просьбу, я сам поеду к королю. Ему война на руку, братья; он стоит за нас… мы ему нужны. А тем временем, пока будут собирать сеймы, – усмехнулся Богдан, – да новые ординации нам составлять, действуй кто как может! А кто не владеет оружием, звони в колокола!

– Слава! Слава! Просьбу, просьбу! – закричали кругом.

Полный зависти взгляд Пешты остановился на мгновенье на Богдане.

Кривонос отбросил назад свой длинный оселедец и поднялся с места; лицо его было так жестоко и ужасно в эту минуту, что даже товарищи отшатнулись от него.

– Пишите, дурите их, вражьих сынов! А эта рука, – протянул он красную, жилистую, поросшую волосами руку, – будет до самой смерти только саблю им на погибель держать! Покуда я жив, не будет им от меня пощады! Душу черту продам, а не умру, покуда кровью их черной не захлебнусь! Братья, дайте мне только время, и, когда покроет новая зелень поля, клянусь вам, – крикнул он глухо и дико, хватая медный подсвечник, – пусть согнет меня первый татарин в сече, как я сгибаю этот шандал, если я не покажу проклятым ляхам, как умеет умирать казак!

– Так, брате, так! – схватились Нечай и Чарнота. – Веди нас на море! Всю Сечь подымем! Окурим казацким дымом турецкие города!

– Идем, братья! – ударил Кривонос по сабле. – А ты, друже, – обратился он к Богдану, – пиши жалобы, дури их покорным прошением и дай нам только время зазвонить во все колокола!

Когда умолк поднявшийся шум и были выбраны послы на сейм, Богдан развернул большой лист бумаги, придвинул к себе чернильницу, очинил перо и начал писать:

«Видячи вокруг нас невозможные кровопролития и обиды, слезно и покорно просим вашу милость, пана нашего милостивейшего, оказать нам милосердие и отпущение грехов».

Лица присутствующих, освещенные желтым светом, сдвинулись вокруг стола.

Снова стало тихо и угрюмо в полутемной комнате; только скрип гусиного пера нарушил напряженную тишину!

А между тем в окнах верхнего покоя видится слабый свет. Ганна не спит. В ее маленькой горенке перед старинными, потемневшими иконами теплится лампадка. В небольшие окна смотрит с холодного неба полная луна и рисует продолговатые узоры окон на белом полу.

Перед иконой на коленях стоит Ганна; полная луна освещает ее. Лик с темного образа глядит на нее так ласково и печально, и в этом бледном лунном свете сама Ганна кажется печальною иконой, сошедшею с висящего полотна.

Она одна во всем доме знает о том, кто собрался у Богдана, кто и зачем. Каждый шум, каждый шорох, долетающий снизу, пробегает по ее телу жгучим огнем.

– О боже великий, всемогущий, вселюбящий! О боже, боже мой! – шепчет Ганна, прижимая к груди тонкие руки, и ее огромные, расширившиеся очи кажутся черными алмазами на бледном лице. – В моей бедной душе нет слов для молитвы, но по милосердию своему услышь, о услышь меня! Вдохни им в душу и бодрость, и надежду, и смелость! Укажи им путь ко спасению нашей бездольной отчизны, нашей поруганной веры, наших братьев, детей! Боже, великий боже! Милости и любви твоей нет границ: ты поднял Давида на Голиафа, ты Юдифи дал смелость, ты вывел из египетской неволи израильский народ. Пошли же им святого духа, спаси и помилуй нас!

И Ганна шепчет, шепчет слова молитвы; глаза ее впиваются в образ, а крупные слезы тихо катятся одна за другой по бледным щекам.

Примечания

Публикуется по изданию: Старицкий М. П. Богдан Хмельницкий: историческая трилогия. – К.: Молодь, 1963 г., т. 1, с. 187 – 200.