25. Нападение на турецкую галеру

М. П. Старицкий,
Л. М. Старицкая-Черняховская

– Как думаете, диду, – обратился Богдан, вытирая рукавом сорочки выступивший на лбу крупными каплями пот, – где мы теперь? Куда нас, по-вашему, занесло?

– Да, сдается, гнало нас больше к Крыму, – ответил, подумавши, дед, – ведь ветер сначала бил нам в затылок, значит, гнал нас прямо на полдень, а потом повернул как бы в правую щеку… стало быть, с заходу начал дуть, ну, выходит, и повернул на Крым.

– А как думаете, далеко он, этот Крым?

– Да кто его знает? – почесал дед затылок. – Теперь, почитай, перевалило уже за второй полудень… Если повернуть левее, то скоро, думаю, и берег можно увидеть.

– А где мы теперь? Дед развел руками.

– До Кафы далеко или нет?

– До Кафы? – изумился дед. – Что ты, бог с тобою, сынку, – куда махнул! Да Кафа ж на другом берегу Крыма! Нужно обогнуть его поза Херсонес, тогда только можно попасть в Кафу… до нее ходу дня два-три… если добре гнать… А тебе, сынку, на что Кафа?

– Да нельзя же, – нерешительно начал Богдан, – двигаться через море, не собравши всего товариства, всех чаек, не оставлять же здесь кого на погибель? А ведь и их будет прибивать к берегу… значит, там и собираться, – это раз; а потом, чтобы даром не терять времени, навестить бы Кафу, эту нашу невольничью тюрьму, вызволить наших братьев да и двинуться потом вместе на басурман.

– Не выпадает, пане атамане, – покачал задумчиво головой Нетудыхата, – поверь мне, сыну, на слове…

– Да, что вы, диду, говорите… – смутился Богдан. – Я ведь так себе только думаю, а не то что намерен…

– Так, так, ты ведь, сынку, и сам был другой думки, – прояснел дед, – только вот, по-моему, коли поджидать товариство, так на этой стороне… Да чайки скоро и сбегутся… только перестанет бурхать, так и начнут вырынать из моря… А собравшись, нужно, не гаючи часу, лететь к берегам Анатолии, чтоб врасплох наскочить… А к Кафе и не рука теперь, и опасно: куда, куда, а в Кафу-то уж наверно дали знать, если хоть одна из тех бритых собак осталась в живых.

– Так, верно! – должен был согласиться Богдан, хотя желание исполнить предсмертную просьбу друга и влекло его в Кафу.

Между тем небо совершенно очистилось и светилось уже чистой лазурью; только на восточном краю горизонта темнели еще клочья разорванной, исчезающей тучи, а запад весь был залит лучами яркого весеннего солнца; они уже хорошо грели в этих широтах, что особенно приятно почувствовали прозябшие казаки.

– Эх, благодать! – отозвался восторженно Рассоха, скидывая свою сорочку. – Тело-то так живее протряхнет.

– А что, братцы, – заметил другой, – славную Рассоха придумал штуку, – скидывай все сорочки с плеч!

– Это правильно, детки, – улыбнулся и дед, – без мокрого скорее согреетесь, а сорочки выкрутите да повесьте на реях: на ветре да на солнце живо высохнут!

Все засуетились, и через две-три минуты на лавках и гребнях сидели уже обнаженные по пояс запорожцы, блистая атлетическими формами своих бронзовых тел. Богдан позволил еще, в подкрепление чрезвычайных трудов, отпустить всем по кухлыку оковитой, и, отогретые солнцем да водкой, гребцы, полные радостного чувства и оживленной удали, принялись вновь за работу с необычайной энергией.

Ветер заметно стихал, и хотя не унявшаяся волна еще грозно ходила по морю, но чайка уже взлетала грациозно, без скачков и метаний, на сверкающие гребни и плавно спускалась в сапфирные глыбы. Богдан, вполне убежденный, что опасность уже миновала, передал рулевому весло и отправился переменить белье к одежу.

Здесь, при виде опустевшего ложа, на котором еще недавно лежал его бездольный товарищ, Богдану ущемила сердце тоска: симпатичный образ безвременно погибшего друга стоял перед ним живым и молил спасти, приютить его дочь… и этот загубленный ангел, этот сорванный цветок становился ему особенно дорог… Но разве он смеет теперь, вопреки интересам страны, броситься разыскивать ее? Ведь вот оставил он в руках татарвы своего дорогого приемного сына, быть может, на верную погибель. А что было делать? Оставил бы и родного, если бы это случилось так. Нельзя жертвовать всеми для одного, повторил Богдан; но, несмотря на всю очевидную справедливость его поступка, сердце его ныло незаглушаемой болью. Одно только давало еще ему некоторое утешение, – это мысль о том, что Олекса прекрасно говорит по-татарски и лицом похож на татарчука. Быть может, помилуют… в плену оставят?.. Только вряд ли! Вернее то, что его или повесили, или уж пустили на дно…

Богдан рванул себя за чуприну, и чтобы избавиться от разъедающих сердце дум, вышел опреметью на палубу.

– А что, не видать еще чаек? – спросил он попавшегося ему навстречу Рассоху.

– Нет, батьку, – ответил тот, – хотя в одном месте что-то как будто мелькает.

Богдан велел умерить бег чайки, – благо уже погода не мешала этому, – и выпалить из пушки. Вздрогнула чайка, грянул выстрел, и через несколько минут почудился среди шумящего моря отзвук такого же выстрела: или это была шутка игривого эха, или другая чайка ответила на атаманский призыв.

– Будем поджидать, – сказал Богдан, – вот-таки бежит одна наша чайка. Авось милосердный бог повернет и остальные. А мы, братцы, подкрепим тем часом, чем бог послал, свои силы; нужно подживиться, выголодались, почитай, добре!

– Да так-таки, батьку атамане, – откликнулись весело некоторые, – что и весла б погрызли!

– Ну, так тащи, Рассохо, из коморы харчи, – улыбнулся смутно Богдан и отошел к рулю на чердак.

Чайка подвигалась вперед плавными широкими скачками. С высоты чердака Богдану было уже ясно видно бегущую к ним другую чайку, а вдали он заметил и третью. Богдан приказал повторить выстрелы через каждые полчаса, а сам зорко следил, чтоб они не привлекли еще и какого вражьего судна.

Пообедали или, вернее, пополудновали запорожцы и закурили люльки. Начались по кружкам тихие разговоры: товарищи делились впечатлениями, рассказывались случаи из давних походов, но господствующей темой была гибель Морозенка и самопожертвование Грабины; с глубокою набожностью вспомнил каждый что-либо доброе о нем и просил бога зачесть ему то на том свете, с трогательным чувством выражал всякий скорбь о погибшем товарище, но о последней исповеди его, о сознанных всенародно грехах никто не проронил и слова, словно этим добровольным забвением товарищество прощало ему все за его добрую душу, за щирое сердце. И общий приговор решил, что такого доброго товарища наживешь не скоро.

Уже солнце спускалось к закату, уже дальняя зыбь сверкала яхонтами и аметистами, а чаек собралось штук двадцать, не больше; составили военный совет и решили пролавировать в этих местах целую ночь, давая о себе знать время от времени выстрелами, а буде и к утру не соберутся чайки, то, значит, их занесло куда безвести, и они взяли сами другой рейс, а то, может быть, многие и погибли: буря ведь была необыкновенно жестока, могла порвать всю оснастку чаек и пустить их ко дну; тогда утром и нужно будет обсудить, что предпринять? Очевидно, нападать такою ничтожною кучкой на азиатские берегд было бы безумно, а потому у Богдана в душе и шевельнулась было вновь надежда относительно Кафы. Теперь же на ночь он направил свою атаманскую чайку не к берегам Крыма, а в открытое море.

Не успело еще солнце погрузиться в море, как Богдан заметил на конце горизонта не чайку, а настоящее морское судно, по всей вероятности, турецкую галеру. Богдан указал на нее рукой и приказал ударить во все весла; чайки понеслись наперерез судну. Богдан знал, что к галере с подсолнечной стороны можно приблизиться чайками совсем незаметно на довольно близкое расстояние, – запорожские ладьи сидели так низко в воде, что их можно было заметить только вблизи, а потому Богдан и ускорял бег без всякого риску, желая до полных сумерек опередить неприятельское судно, разглядеть его, сообразить силу защиты и приготовиться к нападению в полной тьме, в самые обляги, т. е. во время первого сна, около полуночи.

Парусное судно лавировало против ветра и туго подвигалось вперед, а чайки на дружных веслах неслись стрелою и вскоре, еще далеко до полных сумерек, были впереди судна; теперь оно перед их глазами качалось беспечно на волнах в расстоянии полуверсты, не больше; по типу это была хорошо вооруженная галера средних размеров; она направлялась, по-видимому, от Крыма к Босфору.

Созвав чайки вокруг, Богдан дал следующий приказ: держаться полукругом впереди галеры в одинаковом расстоянии мертво, – чтобы ни шороха, ни звука, ни одной искры, а не то что люльки. Осмотреть хорошо оружие и порох: если отсырел и подмочился, набить пороховницы и мушкеты сухим, оправить кремни и пановки; приладить крючья и лестницы; на чайках оставлять лишь рулевого и десять гребцов, – остальные все в бой. Нападение по первому крику петуха; окружив галеру со всех сторон, дать залп из мушкетов и сразу цепляться баграми да крючьями и лезть на галеру; чтобы у каждого были набитые пистоли, в руках сабли, в зубах запасные кожи.

– Об отваге и упоминать нечего, – закончил Богдан. – У каждого из вас ее вволю, а для успеха дела нужна только острога для нападения и дружный натиск. Галера – очевидно, купеческое судно, а потому нас ждет там богатая и пышная добыча. Ну, с богом, мои друзи, хорошей удачи! – поклонился всем Богдан.

– Спасибо, атамане! – тихо загудело с чаек, и они разъехались широкою дугою под пологом упавшей уже на море ночи. Вскоре ничего не стало видно кругом, кроме загоравшихся на небе звезд да тусклых огоньков на ворожьей галере.

Тишина и темень; ветер к ночи совершенно упал, только по временам слышатся тихие вздохи еще не улегшегося моря; усталые волны уже не мчатся в погоню одна за другой, а лениво подымаются, растут и падают тут же на месте отяжелевшей зыбью; на темных, вздымающихся массах мелькают и дрожат вблизи бледные, искорки отраженных звезд; все однообразно и мрачно, время ползет незаметно.

Стоит на своей чайке Сулима, с тревожным нетерпением смотрит по сторонам, не двигаются ли соседние чайки? Но соседних чаек не видно по сторонам, а только фонари на галере стали яснее и больше: или это от темноты, или галера надвигается… Это бы и на руку, меньше работы для гребцов, да дидько его знает, когда нападать? У него, как на зло, петух на чайке во время бури пропал, – вот ты и угадай!

– И все-таки, – обращается с укоризной Сулима к своему кашевару, – не доглядеть было пивня?

– Да что же с ним, пане атамане, сделаешь, коли взял да и сдох?.. Мы его привязали за ногу, а волна как начала хлестать его да головою о перекладину бить, ну, и вытянулся…

– Эхма, а теперь без пивня хоть плачь, – чесал затылок Сулима. – Ты прислушивайся, может, услышишь крик пивня с соседней какой-нибудь чайки.

– Да я прислушиваюсь.

– Стой, тихо! – схватил его за руку Сулима и занемел.

В тишине между всплесками моря слышался не то отдаленный хриплый крик петуха, не то носовой храп с присвистом.

– Пивень? – спросил дрожавший от волнения и подступившего азарта Сулима.

– Сдается, он, – ответил таинственно кашевар. – О, слышь, атамане, как ловко выводит ку-ка-ре-ку!

Но Сулима уже не мог ничего ни слышать, ни соображать, иначе он бы легко узнал в этом пивне сладкий храп казака Запрыдуха; сердце его забилось дикой отвагой, глаза налились кровью, и он крикнул не своим голосом:

– За весла! На галеру, гайда!

На соседней чайке крик его поднял такую же тревогу, и она понеслась за Сулимою, другие же чайки, ничего не подозревая, ждали петухов.

Стоя на носу своего байдака, Богдан также услыхал какие-то возгласы и неясный шум весел; но, будучи глубоко уверен, что никто не нарушит его приказа, подумал, что это просто почудилось ему; но торопливо мелькнувший один-другой огонек на палубе вражьей галеры заставил и его встрепенуться. Вдруг на ней вспыхнули молнии и разразился грохот десятка орудий.

Само собою, что ядра прогудели в темноте бесцельно над головами, но последовавший за ним залп мушкетов у самой галеры показал, что атаку уже кто-то начал, а это заставило Богдана крикнуть зычно:

– За мною вперед!

Сулима же, очутившись с другой чайкой у самого борта и недоумевая, почему опоздали другие, не решился сам с горстью удальцов лезть на абордаж, а поджидал товарищей; а чтобы обмануть и устрашить проснувшегося врага, начал «крутить веремию», т. е. давать залп, убегать лодкой, появляться неожиданно с другой стороны, осыпать палубу пулями, налетать с третьей и т. д. Эти маневры он проделывал так искусно с другим, атаманом, что галера, увидав в этих двух чайках целую флотилию, начала отступать. Когда же на помощь подоспели еще три чайки, то Сулима рискнул уже смело атаковать с носу судно.

Поднялись багры, вцепились крючьями в ребра галеры, взвились на борты веревочные лестницы, и полезли по ним, под прикрытием непрерывного огня из мушкетов, отчаянные головорезы. Но непрошенных гостей галера встретила с остервенением: первые смельчаки полетели все трупами в море; Сулима, раненный, повис безвладно на руках у своего товарища; разъяренные за своего куренного атамана казаки бросились с отчаянным мужеством на галеру, но встретили на палубе жестокий отпор. Отчаянье и ужас придавали отвагу скучившемуся на носу неприятелю, превышавшему численностью горсть нападающих и господствующему своим положением.

Много уже полегло удальцов, много полетело казачьих душ к небу; наконец, между атакующими кто-то крикнул: «Огня! Жарь их!»; – и запылавшие факелы вонзились в деревянные осмоленные бока галеры. Между тем к корме подлетела атаманская чайка, и Богдан без выстрелов уцепился железными когтями за галеру; забросив веревочную лестницу, он первый взлез на палубу; за ним вслед вскочил Рассоха, а потом и другие. Татары, смятенные поднявшимся черным дымом, шарахнулись было назад и увидели в тылу у себя на палубе черных шайтанов; с развевающимися чупринами, с кровавыми, широко раскрытыми глазами, с оскаленными зубами, с саблями и бердышами в руках, с диким визгом и хохотом напоминали они собою действительно выходцев из самого пекла; они стремительно ринулись на ошеломленных, врагов; последние, не зная, от кого защищаться, стеснились посреди палубы и давили друг друга, отступая. Раздались стопы, проклятья, полилась кровь…

Оставленные без защиты борты были атакованы всеми силами чаек. И вскоре вся палуба наполнилась запорожцами; они налетели со всех сторон на врагов и с криком: «Бей невиру!» – умерщвляли беспощадно татар и турок; последние и не защищались уже, а, побросавши оружие, молили лишь о пощаде; но ожесточенные запорожцы, особенно сулимовцы, не внимали ничему и истребляли всех поголовно.

А в черных клубах подымавшегося дыма уже начали взлетать змейками блестящие язычки; они обвивались вокруг рей, скользили по парусам и сливались в пряди яркого пламени, которое не замедлило осветить адскую картину людского насилия и жестокости.

Освещенные кровавым отблеском разгоравшегося пожара, окровавленные, закоптелые в пороховом дыму, словно адские тени, носились запорожцы по палубе, настигая и ища своих жертв, а жертвы метались безнадежно, бросаясь с отчаяния в море, но и там настигала их неумолимая смерть. Когда палуба была очищена от неприятеля, запорожцы бросились за добычей в каюты и трюм. Богдан несколько раз пытался остановить эту резню, но за сатанинским гвалтом не было слышно и его зычного голоса.

– Не всех бейте! Оставьте языков! – кричал он, побагровев от натуги, но никто не слышал его приказа. Наконец Богдан поднял высоко булаву и рявкнул страшно: – Стой! Згода!

На этот раз атаманский крик был услышан, и все остановились, окаменели.

– Довольно убийств, – возвысил еще голос атаман, – обыскать галеру и доставить мне живых языков, а может, тут спрятаны где и невольники-братья? Торопитесь: огонь скоро выгонит нас!

– Слухаем, батьку, – отозвались казаки и гурьбою бросились в каюту и трюм.

Вскоре палуба у кормы начала наполняться сносимою казаками добычей; появились тюки с дорогою габою, адамашком и другими материями, выкатились целые бочки дорогого вина, грудою легло оружие, в одну кучу свалили и золотые кубки, серебряную посуду и ларцы, наполненные червонцами. Все, под наблюдением деда, переносилось отсюда на атаманскую и на другие сподручные чайки, чтобы потом разделить по-товарищески добычу. Торопливее и торопливее бегали по всем закоулкам казаки, отыскивая новые помещения, но живого товара не находили нигде, только вытащены были из-под опрокинутой бочки два молодых татарчонка; но они не могли сообщить от страха, кто они и куда их везли. Перебранка, топот и стук не умолкали кругом и покрывались лишь шумом гоготавшего пламени, охватившего всю переднюю часть галеры и взлетавшего огненными крыльями с пылавших рей и парусов к кровавому небу.

– Гей, хлопцы, живее, – крикнул дед в трюме. – Того и гляди, до пороха доскочит огонь!

– Назад, на чайки! – крикнул повелительно Богдан, стукнув раздражительно булавою.

Многие со скрытой досадой начали вылезать напалубу и, ужаснувшись картины пожара, спешили на свои чайки.

Вдруг где-то под палубой раздался женский крик; он звонко пронзил возрастающий гул огня и впился Богдану в самое сердце… Что-то словно знакомое, родное почуялось ему в звуке этого голоса.

– Кто там? Остановитесь! – бросился он было на помощь, но в это время на палубе появился запорожец с зверским выражением лица; на руках у него билась какая-то молодая красавица турчанка.

– Вот так штучка! – рычал осатанелый казак. – Потешимся, братцы!

Яркое зарево бушующего огня эффектно освещало побледневшее от ужаса личико, полное чарующей юной красоты, и, наклоненное над ним, разъяренное обличье зверя.

Богдан взглянул и вскрикнул невольно: в этом прелестном личике он узнал неземное виденье, явившееся ему когда-то во сне в занесенной снегом степи и оставившее неизгладимый след в его сердце. Кроме сего и описание Грабиной своей дочери почему-то блеснуло перед ним молнией в эту минуту. Золотистые волосы девушки спускались волнами с рук казака до самой земли, синие глаза глядели с каким-то безумным ужасом; все ее стройное, гибкое тело билось и извивалось на его руках.

И жалость к невинному существу, и восторг перед необычайной красотой девушки охватили сразу сердце Богдана. Спасти, во что бы то ни стало, решил он в одно мгновенье и бросился к Рассохе.

– Ни с места! – крикнул он, грозно подымая булаву. – Ты нарушил главнейший запорожский закон, – за женщину и в мирное время полагается в Сечи смертная казнь, а кольми паче в походе.

– Ну, нет, пане атамане, – возразил дерзко нетвердым голосом Рассоха, – только в самой Сечи не вольно нам возиться с бабьем, а за межой… никто мне не указчик! – и он нагнулся поднять девушку.

– Только порушься! – навел ему Богдан в голову пистолет.

– Что ж это, панове товариство? – отшатнулся Рассоха и повел вокруг мутными глазами. – Не вольно казаку со своей добычей потешиться? – покачнулся он. – Какой-нибудь… Бог знает кто… и вяжет волю казачью. Да коли так, коли не мне, так и никому! В огонь ее, эту турчанку-поганку!

Богдан спустил курок. Порох на пановке вспыхнул, но подмоченный заряд не выпалил. Бросив в сторону пистолет, Богдан схватился было за другой, а Рассоха обнажил саблю, но дед заслонил собою Богдана и крикнул громко:

– Вяжите, братцы, Рассоху; он пьян и поднял на батька атамана руку!

Толпа бросилась, и, после недолгого сопротивления, Рассоха был повален и связан.

– Отнести его на Лопухову чайку, – сказал уже, овладев собою, Богдан, – так связанным и доставить в Сечь на раду.

– Не такое дело, пане атамане, чтобы вражьего сына до самой Сечи харчевать, не такое, братцы-товарищи, не такое! – отозвался дед. – Слыхано ли, братья, чтобы честный казак не то в походе, а в самой битве мог нализаться так, как свинья, набраться смердючей горилки до того, что на батька атамана осмелился руку поднять? Да было ли когда, панове товариство, такое падло меж нами?! Да кто захочет быть вместе с таким Иудою?

– Никто! Никто! – заревели кругом казаки. – Погибель ему!

– Смерть! – поднял дед руку. – Он уже и на Сечи был наказан за баб и за пьянство; нет другого приговора, как смерть!

– В море его! – подхватили голоса в задних рядах, и, прежде чем Богдан успел запротестовать, десятки рук подняли обезумевшего Рассоху и выбросили в море – только брызги разлетелись кругом огненными каплями.

– Ах братцы! – вскрикнул, поднявши руку, Богдан.

– Стоит ли, сынку, о таком жалеть? – ответил за других дед. – Наша сила только стоит и держится на нашем законе, а коли мы будем его под ноги топтать, то, значит, пропадать товариству святому. Собаке собачья и смерть!

– Правда, диду, правда! – загудели вокруг казаки. – Вот только в придачу кинуть бы ему и эту туркеню! – предложил кто-то в задних рядах.

– Кинуть, кинуть! – загалдели другие.

Богдан побледнел, как полотно, и ринулся к несчастной девушке, что лежала без чувств на полу.

– Стойте, братцы! – поднял он булаву. – Пальцем не троньте! Раз, если она жива, – нам нужен язык; ведь вы постарались всех вылущить, и теперь нам неизвестно, от кого и куда уходить; а другое, разве вы не видите, что это и не туркеня, и не татарка, а пленница и, быть может, даже нашей грецкой веры? Быть может, даже дочка погибшего ради нас товарища нашего Грабины.

– Справедливо, сынку, – заметил дед, – за что убивать невинное дитя?

Казаки почесали затылки и молча поспешили на свои чайки, так как бушевавший огонь с каждой минутой захватывал судно и не давал уже возможности оставаться на нем.

Богдан приказал казакам снять бережно панну и поместить ее в своей каюте, а деда попросил, чтоб он помог привести ее в себя, и сам уже последним слез в чайку.

– Гей, отчаливать от галеры подальше! – крикнул он, и освещенные кровавым заревом чайки, словно сказочные жар-птицы, рассыпались вереницей по морю.

Примечания

Публикуется по изданию: Старицкий М. П. Богдан Хмельницкий: историческая трилогия. – К.: Молодь, 1963 г., т. 1, с. 373 – 384.