28. Возвращение казаков с моря

М. П. Старицкий,
Л. М. Старицкая-Черняховская

Почти целую ночь без устали гнали чайку казаки; сначала они забирали все в сторону от пылавшей галеры, служившей им теперь маяком, а потом поворотили прямо на север к предполагаемому Буджацкому берегу. Когда перед светом маяк совершенно исчез или, быть может, погас, Богдан приказал отдохнуть казакам, не смыкавшим три ночи глаз и, поднявши парус да поставивши по сменам вартовых, улегся сам на свернутых канатах, подложив лантух с сухарями под голову.

Прошла ночь совершенно спокойно. К рассвету опять посвежел ветер, и парус снова принял грациозные формы; чайка понеслась со средней скоростью, разрезывая и опережая угрюмые волны. Наступил рассвет. Проснулись ободренные сном казаки, а еще раньше – Богдан; он уже на рассвете был у каюты, но панна спала, и он, умилившись издали ее чудной красой, на цыпочках отошел от заветной двери наверх.

– Диду, как вы миркуете относительно этой панны, – обратился как-то робко и тихо к старцу Богдан. – Ведь ей все-таки неудобно быть между нами ни в женской, ни в турецкой одеже… и как-то не личит, да и опасно – всякие встречи могут быть: еще пока бог донесет до берега, а там тоже по татарским степям пока доберемся до родной границы – всего может статься…

– А так, так, сынку, я и сам об этом подумывал, – уставился в помост дед, – перерядить бы ее в наше?

– Добре б, да где его на такую дытыну достанешь?

– Стой, сынку! – поднял голову дед, весело улыбнувшись. – Я между добычею галерною видел много детских уборов и турецких, и наших: должно быть, собачьи неверы для своих хлопцев везли.

– Расчудесно! – восторженно потер руки Богдан. – Вот так хлопец будет, просто – чудо!

Вскоре было найдено между рухлядью несколько подходящих пар и обуви, и одежи, и даже шапок – все это взял с собою Богдан и, незаметно спустившись к каюте, передал в двери панне, сообщив ей, что для удобства в пути и для безопасности лучше нарядиться в мужской костюм, тогда он-де представит ее товариству и поручит его защите.

Когда запорожцы сидели за утренним сниданком и уписывали сухари с салом, Рябошапка сделал батьку атаману знак, и Богдан, спустившись вниз, не замедлил ввести с собою молоденького джуру. Взглянули казаки на атамана-батька с этим хлопчиком и разинули рты от изумления: Марылька в новом наряде была обворожительно хороша и своим задорливым выражением вызывала даже на суровых лицах улыбку восторга.

– Панове товариство, – выдвинул Богдан Марыльку немного вперед, – вот вам и дитя нашего дорогого… – оборвал он речь, спохватившись, и добавил, бросивши на всех многозначительный взгляд, – родственница покровителя нашего, канцлера Оссолинского… Любите же ее и жалуйте: раз спасли от смерти, так и доставьте отцу либо дядьку в невредимости.

– Головы положим, пане атамане, а не дадим и волосинке пропасть! – зашумели казаки.

– Я, пышное лыцарство, и мой отец, – поклонилась низко Марылька и вспыхнула вся ярким полымем, – будем век помнить вашу ласку, а для меня это время, что бог мне судил провесть с вами, и эта славная одежа будут наилучшими воспоминаниями в жизни.

– Слава джуре! Слава пышной казачке! – замахали шапками запорожцы, приветствуя своего нового товарища-гостя.

– Разумная головка, славная дытынка! – погладил дед по шелковистым кудрям Марыльку. – Садись вот сюда, возле меня, – моим внуком будешь, – усадил он возле себя счастливую от приема паненку, – и не побрезгай нашим хлебом-солью… А что, детки, хорошего внука придбал? – обратился он к товариству, добродушно покачивая головой.

– Писанного, что и толковать! – отозвались одни.

– Такого бы и вспрыснуть не грех, – улыбнулись лукаво другие.

– А что ж, коли след, так и след, – весело промолвил Богдан, кивнув на кашевара; несмотря на все желание скрыть свою трепетавшую радость, она пробивалась у него и в движениях, и в очах, и в улыбке. – Намучила ведь нас минувшая беда до знемоги, так можно казаку и подкрепиться чарчиной, другой… да и нашим славным люлешникам, что посветили и голомозым и нам, – нужно тоже, братцы, воздать честь.

– Слава, слава атаману-батьку! – воскликнули все и загалдели, оживленно жестикулируя и смеясь.

Выпили казаки по ковшу, по другому, закусили таранью да и закурили свои походные люльки.

– А ну, на весла, братцы! – скомандовал Богдан, становясь возле рулевого. – По моему расчету, должен быть скоро и берег, так нельзя доверять чайку одному ветру, а то, при тумане, может так шарахнуть о скалы, что и зубов не соберешь.

– И по-моему, вот-вот должен быть берег, – всматривался во мглу дед, – так на мене и парус убрать бы…

Время шло. Парус убрали. Гребцы осторожно гребли. Рулевой и Богдан зорко смотрели вперед. Дед со своим новым внуком стоял на носу и следил за волной.

– Стой! Берег! – крикнул неожиданно дед. – Волна пошла назад! Поворачивай впоперек и осторожно рушай!

Предостережение деда было в пору: через полчаса тщательных исследований дна и местности чайка, наконец, пристала к пустынному берегу; линия его, иззубренная обвалами, краснела и терялась в тумане; невдалеке, на плоской возвышенности, было разбросано несколько татарских саклей; некоторые ютились у самого моря.

– Смотри, не Хаджибей ли? – пристально рассматривал дед этот поселок.

– Он и есть, – подтвердил Богдан, – не сгинула доля казачья! Лучшего места и придумать нельзя: и Очаков, и Кимбург позади, а до Аккермапа далеко… По Каяльнику так вверх и двинем… Уж коли бог на море помиловал, то суходолом доведет нас и до кошевого.

– Отчего не довесть, доведет, – отозвался черномазый казак, – только коней чертма, вот что досадно.

– А собственные? – подмигнул дед, – «Пішки не мае замішки».

– Да, – улыбнулся Богдан, – non habetur subaqua pichotarum debes! [Не имея подводы, нужно ногами – из бурсацких переводов русских слов и выражений: sub – под, aqua – вода, подвода – subaqua и т. д.]

– A, вот только, – почесал дед затылок, – где мы поденем войсковую добычу? Не зарыть ли где тут?

– Нет, диду, – ответил Богдан, – возьмем лучше с собой: нужно в Хаджибее купить одну или две арбы и коней, сколько найдется… Ступай-ка ты, брат, Черномазый, ты ведь по-татарски добре маракуешь, возьми с собой еще кого для помощи, да переоденьтесь в бусурманское, а то как увидят христианскую одежу, так всполошатся и знать дадут.

– Я мигом, – почесал усердно грудь и спину казак, – а ну-ка, Рябошапко, – обратился он к одному из товарищей, – отыщи нам важнецкую сбрую!

Переоделись Черномазый с Рябошапкой, при общих остротах и смехе, а через час, не больше, на берегу стояли уже две высокие двухконные арбы. В них были сложены наскоро припасы и захваченная добыча. Богдан предложил было и Марыльке сесть в арбу, но панянка решительно от этого отказалась и захотела, при общем одобрении, разделять с казаками все неудобства пути.

Окружив свои арбы, казаки под прикрытием тумана двинулись вверх, придерживаясь берегов длиннейшего озера Каяльника. Без всяких приключений, не замеченные никем, достигли они устья впадающей в озеро реки и сделали небольшой привал.

Сейчас были собраны из валежника костры, на них кашевары устроили на треножниках казаны, и вскоре в них закипел кулиш, разнося в чистом воздухе аппетитный запах подшкваренного сала. Живописными группами разлеглись на кереях казаки, смакуя и затягиваясь своими носогрейками.

Перед подвечерком казакам поднесено было по ковшу оковитой.

– Вспомянем, друзи, – сказал Богдан, – наших товарищей! Разметала их пригода и буря по морю… Уйдут ли от лиха? Так выпьем же за их долю да за то, чтобы послал бог нам, братьям, вместе собраться.

– Дай боже! – вздохнули все искренне и осушили ковши.

Усталые, голодные, подавленные роковою неизвестностью за судьбу своих собратьев, казаки принялись за кулиш и молча хлебали его своими ложками, поддерживая их куском хлеба.

– Кошевой, сдается, на Сарыколи, – не то спросил, не то заметил про себя среди общего молчания дед.

– Да мы туда и прямовать будем, обогнем Каяльник и туда, – ответил не глядя Богдан; он был погружен в глубокие думы и бросал исподлобья украдкой нежные взоры на восхитительное личико джуры, а тот уже успел завладеть общими симпатиями. Ловкое подыгривание и вместе с тем простота обращения со всеми красавца хлопца обнаруживали в нем тонкий житейский такт; бросаемые им Богдану изредка фразы дышали и теплотой, и кокетством, но не давали повода ни к какой подозрительности тем более, что джура держался все время подле деда.

Улучив минуту после подвечерка, Марылька подошла тихо к Богдану и шепотом обратилась к нему:

– Исполнит ли тато мою просьбу?

– Все, что только в моей силе, – ответил горячо Богдан.

– Так вот что, мой дорогой спаситель: все может статься… на нас могут напасть… Так, если что случится, то я умоляю пана: убей меня своей рукой, а не давай в полон; я не хочу больше… слышишь, не хочу больше переносить позора после встречи с моим татом… это невыносимо!

– О моя дорогая доня, дитятко милое! – произнес взволнованным голосом Богдан. – Ну к чему такие мысли?

– Дело походное… Так убьешь меня, тато, если что?

– Никому не отдам тебя, верь! – промолвил торжественно Богдан и с чувством сжал несшую и тонкую руку.

К вечеру казаки подъехали к степному лесочку-гайку, за которым местность понижалась видимо к реке. Еще не доезжая до гайка, заметил Богдан движение каких-то точек вдали, а потому и решил укрыться в леску, покуда не будет сделана точная рекогносцировка. Дед взял Черномазого и отправился на опушку осмотреть долину, пока еще не зашло солнце. Вскоре он возвратился и сообщил, что в долине, у реки, кто-то стоит лагерем, по всей вероятности, татарский загон.

– Нужно в этом удостовериться, – сказал озабоченно Богдан. – Кто, панове, пойдет на разведку?

– Да я ж, – похватился дед первый. – Биться не сдужаю, а разведать – разведаю: все ихние уловки знаю.

– Да вы ж, диду, недобачаете?

– Я с собою молодые очи возьму, – взглянул дед на Черномазого.

– Спасибо за ласку, – весело вскрикнул тот. – Я вас ни за что не покину.

Взяли казаки с собой по краюхе хлеба и отправились на разведки. За леском начинался покатый спуск к реке, усеянный мелким кустарником; ползти между ним было чрезвычайно удобно и при наступавших, все еще мглистых сумерках решительно безопасно; в десяти шагах наши разведчики не могли разглядеть друг друга, и только легким свистом, напоминающим ночных птиц, удерживали между собой расстояние, а при малейшем подозрительном шуме заползали в кусты.

Ползут казаки, прислушиваясь да оглядываясь. Время тоже ползет; сумерки сменила темная ночь, а нет конца этой покатости; или истомились они, или сбились, не туда поползли? Но дед опытен и в этом случае маху не даст: он не раз прикладывает ухо к земле и слышит далеко, что на ней деется.

– Лагерь близко, – шепчет он подползшему к нему Черномазому. – Я уже слышу говор и топот.

– Так тут скоро и разъезды вартовых будут, – заметил Черномазый.

– Да, скоро, вот, кажись, сюда и приближается пара коней, – прислушивался к земле дед, – именно сюда… Отползи, на случай, и спрячься в кустах.

– Да их тут почти нет, там разве? – отползал торопливо Черномазый, присматриваясь напряженно кругом.

Между тем, всадники приближались: уже ясно слышался в ночной тишине топот коней, а Черномазый искал торопливо куста и не находил.

«Черт их знает, куда провалились они! – мелькали у него в голове тревожные мысли. – В темноте прямо могут наехать, лежа и не уклонишься, а они вот-вот близко», – и Черномазый даже поднялся на ноги, уходя торопливыми шагами от приближающегося шума… Вдруг ему показалась впереди какая-то широкая тень, вроде куста, и он стремительно бросился в нее; но не успел Черномазый войти в этот куст, как раздался страшный трескучий шум со свистом… Молодой казак вскрикнул от неожиданности и присел. Только по прошествии нескольких мгновений он догадался, что это было огромное стадо куропаток, всполошенное им на ночлеге; но эта догадка не поправила уже дела: крик его был услышан, и вартовые рысью пустились к этому месту.

Пробежала тонкая струйка мороза по спине Черномазого, и он поспешил залезть в куст и затаить дыхание, а всадники уже кружились на месте, где притаились наши лазутчики.

– Тут ведь крикнул, чертяка, – отозвался один.

– Да, тут, чтоб его ведьма накрыла, – ответил другой.

Едва услыхал родную речь дед, как схватился и закричал радостно:

– Свои, свои, сынку, свои!..

– Где? Что? Кто такие? – подъехали изумленные всадники.

– Свои! Запорожцы из Хмеля батавы!

– Вот они кто! Кажись, дед Нетудыхата! – присматривался один, слезши с коня.

– Он самый. Почеломкаемся, сыну! И казаки начали обниматься.

Прибежал и Черномазый, весело приветствуя своих друзей.

– Да вы-то кто такие? – спросил, наконец, дед.

– Мы из лагеря Пивтора-Кожуха. – Так это он тут стоит?

– Он самый.

– Вот привел господь! – перекрестился дед. – А мыто вас по степи ищем!

– Только, братцы, беда, – сообщил один из вартовых, умирает наш кошевой, лежит на смертной постели.

– Ох горе! – встревожился дед. – Так поспешим же к наказному и сообщим ему все.

Вскоре казаки были разбужены радостным известием, что у реки желанный лагерь, а вместе и поражены были тем, что кошевой умирает. Не дожидая утра, все двинулись поскорей присоединиться к братьям, а Богдан, выпросивши у вартового коня, полетел туда первым.

Желтый, с обрюзглым лицом и воспаленными глазами, лежал распростертый на керее атаман; изголовьем ему, вместо подушки, служило небольшое барыльце, прикрытое красной китайкой; над ним возвышалось малиновое знамя; сбоку лежала булава, а в ногах скрещенные бунчуки. Несмотря на наступившую уже агонию, сознание еще не покидало кошевого, и он прощался мутным, тоскливым взором со стоявшею вокруг старшиною, склонившею в безотрадном молчании свои чубатые головы. Неожиданный приход Богдана встрепенул изумлением и старшину, и умирающего атамана; у последнего даже вспыхнули снова потухающие глаза и оживились мертвеющие черты. Богдан обнялся молча с старшиною и, устремив полные слез глаза на Пивтора-Кожуха, сказал ему взволнованным голосом:

– Что это ты задумал, друже мий любый?

– Да вот не поладил с курносой… Доехала пани-матка! – ответил тот глухим, хриплым голосом, произнося невнятно слова. – Ну, да начхать! А как ты справился?

– Да и нам, батьку, не поталанило, – вздохнул глубоко Богдан, – буря страшная, невиданная, разметала чайки сейчас же за островом Тендером так, что нас собралась только меньшая половина, а остальные либо вернулись назад, либо на дне успокоились, – помяни, господи, души их! – перекрестился он набожно, а за ним и старшина. – Ну, мы, собравшись, таки сожгли две турецкие галеры, но при страшных туманах не могли держаться в море и подались от преследований к Буджацкому берегу… Я вот прибыл со своей чайкой, а завтра или послезавтра будут, верно, и все остальные.

– Ну, что ж? – задыхался и хрипел все больше и больше кошевой. – Доля, что баба: дурна и зрадлыва… И на том спасибо, когда б только остальные хлопцы вернулись… А король и за две галеры будет доволен, да, может, еще братчики пустили какую на дно… Спеши, Богдане, к нему… он в Каменце… Похлопочи… передай, что его волю чинили… на погибель шли… так пусть смилуется, – сглянется… А ты, Кривоносе, заступишь меня… подождешь здесь остальных и отведешь войска в Сечь… Туда нужно все силы стянуть… Ярема ведь грозит.

Больной начал метаться с раскрытым ртом и выпученными глазами; он видимо старался вдохнуть воздух и не мог.

– Все исполним, – сказал давящимся голосом Богдан и отвернулся.

Кривонос стоял мрачной статуей, с лицом, перекошенным от злобы на невидимого врага, сжавши с угрозой кулаки.

– Гаразд, брате! – крикнул Кривонос и, вытянув саблю, добавил: – Она будет свидком.

Умирающий попробовал было улыбнуться, но страшная судорога искривила его лицо.

– Прощайте, не поминайте лихом! – едва слышным шепотом произнес он, закатывая под лоб глаза.

Потом вдруг неожиданно, с мгновенно воскресшею силою, он поднялся, сел и, устремивши вперед безумные очи, крикнул с пеной у рта:

– Что ж ты, безносая, думала испугать казака? Экая невидаль! Наплевать! – и он рухнулся навзничь.

Исполнили волю умершего товарищи-казаки, распили за упокой души его бочку горилки и похоронили в ней своего кошевого с песнями, сложенными товарищами-друзями для этого печального случая.

Похоронивши кошевого атамана и разузнавши от прибывших в лагерь запорожцев, что все чайки благополучно спаслись от преследования, Богдан поручил дальнейшую судьбу своих товарищей Кривоносу, а сам, по настоянию старшины, поспешил в Каменец. Сопровождаемый несколькими проводниками, знавшими хорошо Буджацкую степь, Богдан с джурой Марылькой торопливо выехали из лагеря и направились прямо на северо-запад к воротам, образуемым истоком двух рек – Кадыми и Ягорлыка, за которыми уже расстилался родной край – Украина. Мили две за Сарыколью еще тянулись легкие покатости, пересекаемые неглубокими балками, а дальше раскинулась бесконечная степь – равнина, принявшая наших путников в свои объятия.

Прошлогодняя, некошенная и вытоптанная трава, примятая только снегом, лежала теперь мягкими волнами и отливала всеми тонами старой бронзы и золота; между ней бодро пробивались вверх бархатные щетки свежей изумрудной зелени, игравшей в иных местах целыми пологами нежных цветов. Ласковый ветерок, напоенный их ароматом, освежал живительно грудь и пробегал легкой волной по этим роскошным коврам. Степь дышала и жила тысячью звуков: со всех сторон откликались перепела, деркачи, журавли, стрекотали стрекозы, а между махровыми будяками жужжали шмели, откуда-то издали доносился стон выпи…

Жаворонки вылетали постоянно из-под ног коней и, стрелою поднявшись вверх, замирали с радостною трелью в лазури, а потом комочком падали и ныряли в зеленых волнах травы; высоко, едва заметными точками парили широкими кругами степные орлы. И майское утро, и необъятный простор, и прелесть блистательных красок не производили впрочем на наших путников чарующего впечатления; молча, погруженные в думы, ехали они крупною рысью по этому зеленому морю, не обращая внимания на развертывающиеся перед их глазами красоты; одни лишь проводники зорко следили по сторонам; но никакой подозрительный след, никакой посторонний звук, кроме ликующей степи, не подымал в них тревоги.

Сжав брови и уставившись глазами в шею коня, Богдан думал о предстоящем свидании с королем, и эти думы проходили легким трепетом по его смущенной душе: он знал, что Владислав IV был рыцарем по убеждениям, доблестным героем в битвах и относился всегда с большой любовью к храброму казацкому войску и ко всему украинскому народу, но он знал так же и то, что власть короля падала в Польше с каждым годом, а вместо нее вырастало своеволие и распущенность магнатского сейма. Это бесправное положение давно уже тяготило короля: в своеволии шляхты, в бессердечном угнетении народа он усматривал гибель отчизны и всеми силами старался противиться ему. Но что мог он сделать один, без войска, без власти?

«О, если бы он согласился опереться на нас, – думал Богдан, – сто тысяч, двести тысяч войска собрали б мы ему! Пускай бы тогда поспорило с королем можновладное панство! Все бы вместе с королем явились мы вооруженные в сейм. И он уравнял бы нас в правах с остальными детьми отчизны, облегчил бы наш несчастный народ, успокоил бы нашу святую веру, и благо, и справедливость водворились бы в целой стране!» Даже жаркая краска бросилась в лицо Богдану при одной мысли о возможности такого счастья, дыхание сперлось в его груди. Он обмахнул свое пылавшее лицо, облегчил грудь вздохом и продолжал дальше свои размышления.

И все это так возможно, так вероятно, только больше веры, больше энергии, а силы найдутся: за одно слово короля все пойдут как один… казаки, поспольство, да что казаки! – бабы с рогачами, дети з палками,– все подымется за ним, лишь бы избавиться от панской кормыги. Уж и накипела ж эта ненависть в груди у всех! Эх! Только захочет ли король стать в опасную борьбу с сеймом или побоится рискнуть последними остатками своей власти? Правда, от имени короля были поручения казакам, исполненные последними добросовестно; но признает ли их король за свои или отречется – вот вопрос, а если отречется, если это была лишь интрига его клевретов, то в каком фальшивом положении очутится перед его пресветлой особой сам Богдан? При таком обороте дел его, конечно, не пощадит Конецпольский, а что тогда станется с семьей? Пока он был за нее совершенно спокоен: Ганна, преданная, редкой души Ганна, заменяла семье его и хозяйку, и мать, а покровительство Конецпольского защищало имущество его от панских наездов, но при неудаче все может рушиться… Да это еще полбеды, а что он скажет казакам и народу? Ведь он же, Богдан, и распинался за короля! Оттого-то в эту минуту не за себя болел душою атаман, а за свою несчастную родину. В лице короля она еще уповала найти себе покровителя; но если ее упования оказались бы ложными, то тогда последняя надежда рвалась и отчаянье водворилось бы в обездоленном крае.

Среди всех сомнений, терзавших Богдана, врезывались еще огненной ниткой в его сердце думы и про панну Марыльку. Богдан не хотел и боялся сознаться, что этот прелестный, полувзрослый ребенок произвел на него, закаленного в бою казака, неотразимое впечатление. И трогательная забота о судьбе этой панночки, и нежная привязанность к ней объяснялись и оправдывались им клятвою, данною умирающему товарищу, – заменить сиротке отца… Но тем не менее, все эти чувства мутили его ум трудным вопросом: пристроить ли ему Марыльку в какой-либо магнатской семье или взять ее к себе за родную дочь?

Последнее положение льнуло к его сердцу отрадой, но было неудобоисполнимо: согласится ли панна променять блестящую долю магнатки на скромную роль казачки, да и допустят ли до этого паны, ее родичи? Нет, нужно выкинуть из головы весь этот чад, – и не пристал он казаку, и стыдно в такие тяжкие минуты о пустяках думать! Вот только клятва, да жаль сиротку… тут нет ничего предосудительного… Что ж, он доложит и об этом королю или канцлеру, и если они поручат ему, Богдану, опекунство, то он исполнит любовно и щиро свой долг и заменит ей, бедной, и отца, и друга… А если король на себя возьмет покровительство, то тем самым разрешит его, Богдана, от клятвы… Вот о чем мучительно думал Богдан, забыв даже закурить свою походную люльку.

Марыльку также тревожила неизвестность и неопределенность ее дальнейшей судьбы. Найдет ли она своего отца, где он? Мучительно вставал перед нею этот вопрос, и, чем больше они приближались к родной границе, чем дальше оставляли за собою все опасности, тем он неотразимее вонзался в ее сердце и требовал ответа. Если найдется отец, тогда возвратятся для нее вновь светлые, теплые дни ее улетевшего детства, а если нет? Холод пробегал змейкой по ее спине. Неужели ее отдадут этому страшному дяде, этому зеленоглазому Чарнецкому? Или, быть может, Богдан возьмет ее к себе? Но кто он сам? Казацкий атаман. Казак – не шляхтич, почти что хлоп… – надувала она недовольно свои прелестные губки. Хотя он и одет богато и в обращении не похож на своих товарищей, а на настоящего уродзоного шляхтича, но – все же – казак! Живет, верно, в хате, без роскоши, без почета, пожалуй, еще и без слуг! Неужели же она после блеска и поклоненья, к которым привыкла, должна будет жить, как простая казачка?

«О нет, нет, нет! – вспыхнула вся Марылька и подняла горделиво головку… – А между тем и расстаться с ним жалко… право», – продолжала она свои размышления, бросая косые взгляды на прекрасное, мужественное лицо Богдана, погруженного в глубокую задумчивость; такой красивый, статный, отважный и сильный… подымает ее, как перышко… да и любит, и жалеет ее, как доню, – улыбнулась сама себе Марылька, чувствуя в глубине своей тщеславной души, что то чувство, которое она угадывала в душе казака, было для нее и горячее, и обаятельнее чувства отца… О, да один взгляд ее синих глаз заставлял меняться лицо этого отважного рыцаря… Марылька сознавала это, и это сознание доставляло ей огромное удовольствие.

Да, хорошо бы иметь его всегда при себе, покорять одним взглядом, чувствовать, как вздрагивает его рука от прикосновенья ее руки, ласкать его… да, и ласкать… но хата… хата! – вспомнила опять Марылька и снова вспыхнула от оскорбленной гордости: она, Марылька, уродзоная шляхтянка, о, в таком случае, лучше уж было ей оставаться в Кафе, чем погубить свою жизнь в казацкой хате! Однако покуда он единственный ее покровитель и лучше уж остаться до времени у него, чем попасть в руки Чарнецкого. Погруженные так каждый в свои сомненья, мысли и предположенья, Богдан и Марылька продолжали молчаливо свой путь.

Когда на другой день путники обогнули в истоках Ягорлык-речку, то Богдан остановил коня, снял шапку и осенил себя широким крестом.

– Возблагодарим, братцы, бога, – произнес он торжественно, – что укрыл нас от напастей и сподобил невредимыми узреть родной край. Это уж наша христианская, святая земля! Витай же нас, своих деток, мать родная! Да пошлет нам господь в делах поспешение, а тебе, бесталанной, утеху!

Все сняли шапки и набожно перекрестились.

– Тато, – обратилась Марылька к Богдану спустя несколько времени, – вот теперь мы уже у себя дома, так ты, пане, не откажешься, как и обещал, отыскать мне моего отца? Ведь твое слово крепко? – Я его никогда не ломал, – вздохнул Богдан и загадочно посмотрел на Марыльку, – но если, не взираючи на усилия…

– Ай, и не говори, тато! – прервала его Марылька, всплеснув руками. – Ты найдешь, ты все для меня сделаешь, я тебе одному на всем свете, тебе только и верю…

– Родненькая моя, спасибо, – прошептал тронутый Богдан, – я докажу… Только видишь ли, нужно милосердного воле кориться.

Хотел он было сообщить ей о смерти отца, но, взглянув в эти чудные, переполненные слезами глаза, пожалел ее и замял речь.

– В чем кориться? – переспросила испуганная Марылька, широко раскрыв свои синие и глубокие, как лесные озера, глаза.

– Да во всяких бедах и невзгодах, какие нам господь посылает, – уклончиво ответил Богдан, смотря в сторону, – иное-то лихо сразу покажется неподужным, жестоким, а глянешь – и отошло, да еще за собою накликало счастье. Ничего-то мы не ведаем, что ждет нас завтра – и это благо, а то отчаянье сокрушило бы нас… Вот и ты, кажись, уж была в омуте, а то не повези тебя на продажу в Царьград, – никто бы к тебе не явился на помощь.

– Мой отец не забыл бы меня.

– Забыть бы не забыл, да что толку? Где искать? Свет ведь широкий! Только случай мог натолкнуть… Да и то ты едва не погибла.

– Ай, – закрыла Марылька глаза, – и не вспоминай, пане!.. Я не могу забыть этого ужаса.

– То-то, голубко моя, коли господь вырвал тебя из пекла, значит, над тобой его милость, значит, он бережет тебя для блага, для счастья…

– Господи! – вскрикнула искренно, радостно, совсем по-детски Марылька. – Не нужно мне никакого счастья, лишь бы при мне были оба мои татуни…

– Ну, один на лицо, – улыбнулся восхищенный Богдан, – а другого будем искать…

– А пока найдем, пан будет мне и за пана, и за тата, – сдвинула Марылька набекрень шапку.

– Эх, квиточко моя, – вздохнул незаметно Богдан, – это ты говоришь здесь, в степи, будучи еще чистой дытынкой, а когда вырастешь в блеске да неге, когда блеснешь царицей в салонах да наслушаешься сладких речей от вельмож, то и забудешь своего казака-тата, постыдишься даже и вспомнить о нем.

– Никогда, никогда, никогда! – запротестовала Марылька. – И в голосе ее послышалась обида, а на ресницах задрожала слеза. – Разве я такая? Ничего мне не нужно, – оборвала она горячую речь, а в голове ее, между тем, промелькнуло невольно, – а впрочем, салоны и магнаты – это тоже должно быть заманчиво.

– Дай бог, – сверкнул глазами Богдан, – а на щиром слове прости!

– Батьку атамане, – прервал их разговор неожиданно прискакавший казак, – проводники спрашивают, куда держать путь: на Бар или на Ушицу?

– На Бар бы хорошо, – протянул Богдан соображая, – Богуна увидеть, разузнать, что делается, как его справа? Да круг большой, короля упустить можно… Нет! Торопиться нужно, – сказал он решительно, – пусть на Каменец ведут кратчайшей дорогой…

За Ягорлыком сразу изменился характер степи. Равнина стала волнистой, начали попадаться широкие, отлогие котловины, – вдали на горизонте слева показалась синяя полоска приднестровских гор. Чем далее подвигались наши путники на северо-запад, тем чаще стали им перерезывать путь глубокие долины; эти долины с мягкими склонами, по мере приближения к Днестру, обращались в крутые овраги с ущельями, с каменными глыбами, с стремнинами, поросшими грабом и дубом, с нагорными речонками, прыгающими глубоко внизу по каменным ступеням.

Иногда на самом дне оврага, за нависшими скалами, за группой густых тополей ютилась и пряталась уединенная хатка или небольшой хуторок; здесь наши путники и останавливались либо на попас, либо на короткий ночлег. Недружелюбно и подозрительно принимали сначала хозяева этих хаток гостей, прячась от них в соседних лесах; но, разведавши, что это свои казаки, а не панская дворня, возвращались охотно домой и радушно угощали путников всем, чем могли. Богдан расспрашивал их, конечно, про местное положение дел, про доходившие до них слухи относительно мероприятий панов, – и везде получал неутешительные известия. Все эти поселки в диких, незахваченных еще панскими руками местах были основаны беглецами от панской неволи, которая в больших слободах уже начала уничтожать все договорные льготы переселенцев и нагло обращать подсусидков в рабов; протесты последних подавлялись везде нахлынувшими жолнерами, а своих казаков для защиты уже не появлялось: так вот люди и разбежались – то основывать вольные хутора, то искать ватажков для вольного промысла, и только лишь многосемейные покорились до поры до времени своей доле.

Поселившиеся в оврагах беглецы мало, впрочем, знали о позднейших событиях: они вели скрытую, отшельническую жизнь, проникая изредка, воровским способом, в местечка за необходимыми припасами, а потому ни про Богуна, ни про Нечая ничего не слыхали; одно только могли они сообщить, что люд вообще притих и замолк.

Богдан, впрочем, и не старался особенно выпытывать обо всем у хуторян-беглецов: он спешил в Каменец и весь был поглощен интересом предстоящего свиданья с королем. Путники, понукаемые им, ехали так торопливо, что на пятый день показалась уже на горизонте каменецкая крепостная скала.

Издали эта неприступная крепость казалась каким-то колоссальным поршнем, торчащим в черной дыре гигантской широко раскинувшейся воронки; но, по мере приближения к ней, пологие края котловины сливались с дальними горизонтами, а скала вырастала и вырастала, становясь господствующей над ближайшими окрестностями.

Когда путники подъехали к самому краю страшного обрыва, что окружал пропастью грозную скалу, они окаменели на месте, пораженные необычайным явлением.

Дикая, невиданная картина разила мрачной красотой ум и давила унынием сердце. Какие-то страшные геологические перевороты сыграли здесь грозную шутку, раскололи зияющей трещиной скалы и выдвинули из средины бездны колоссальную глыбу. Базальтовый утес цилиндрической формы с источенными и почерневшими от времени боками, мрачно поднимался со дна глубокого оврага и возвышался усеченной вершиной сажен на пять над окружающими его противоположными берегами ущелья. Эта пропасть с совершенно отвесными ребрами, глубиной до сорока сажен и шириной почти столько же, правильным замкнутым кольцом окружала утес. Река Смотрич, ворвавшись в это глубокое, круглее ущелье, билась бешено с пеной о нависшие над ней скалы и, обогнув их, неслась по мелко-каменистому дну, по рини, к Днестру, На плоской вершине этого утеса, имеющей в диаметре до трехсот сажней, сидела неприступная, грозная крепость.

Круглые башни, зубчатые муры висели над пропастью и мрачно глядели своими черными амбразурами на окрестность. Ни зелени, ни дерев на этом черном камне не было видно нигде; только сероватый мох старческими лишаями покрывал подножия скал да свешивался в иных местах беспорядочными прядями вниз. Из-за муров выглядывали красными пятнами черепичные кровли, а меж ними возвышались и ярко белели на чистой лазури стройные спицы минаретов и готические стрелы костелов. В одном только месте, по дороге к Хотину, перекинут был через эту пропасть каменный мост; он лежал на каменных сводах, возвышавшихся со дна пропасти лишь до половины высоты окружающих скал, так что к нему нужно было сначала спускаться по крутой, узкой тропинке, высеченной зигзагами в скале, и подыматься по такой же скале вверх на противоположной стороне оврага. С внешней стороны у начала спуска к мосту возвышались две грозные, сторожевые башни, окруженные мурами да рвами и соединенные тайником с главной крепостью; у самого моста при входе и при выходе стояло тоже по круглой башне, через которые и шел узкий проезд, замыкавшийся железными брамами.

С замиранием сердца подъехал Богдан к сторожевой башне и робко спросил у вартового, здесь ли еще пребывает его ясность, король? А когда вартовой ответил ему утвердительно, то радости его не было границ: первая и весьма большая удача предвещала ему и остальные. Перекрестившись под плащом, он нырнул под темные своды крепостной башни и, переехав мост и въездную браму, остановился на небольшой тесной площадке в самой крепости, поджидая своих товарищей и вдыхая в облегченную грудь удушливый запах чеснока, смешанный с каким-то жирным угаром. Издали доносился к нему стук колес и копыт, глухой говор, смешанный с визгливым криком торговок, а вблизи звенели в кузницах удары молотов и шумели меха.

Не успел остановиться Богдан и подумать, куда бы направиться, как незаметно из соседних переулков его окружила толпа евреев в лапсердаках, ермолках, худых, босых и оборванных; они осадили его целым роем вопросов, просьб и предложений, пересыпая эту атаку боевыми схватками между собою,

– Ясновельможный пане, проше, я покажу отличную квартиру, – хватался один за стремя.

– Пане грабе, сколько пану нужно покоев? Три, четыре, пять? У меня дешево, пышко! – останавливал другой коня за узду.

– Пане княже, я палац даю, палац! – кричал третий, отталкивая с бранью первого. – Что ты понимаешь! Ведь это ясноосвецоный, а ты – думкопф!

– Не слушай его, пане: он зух!

– Ах ты, шельма! – схватывались они за пейсы, а четвертый, оттолкнувши бойцов, лез уже почти к карманам Богдана. – Пане, пане! Купи у меня шапку и бурку, сличные… даром отдам!

– У меня, у меня, ясный пане, и сбруя, и седла, и мушкеты, и кожи, и мыдла, и полотна, и сливы… и такое, что пан только пальцы оближет.

– Геть! На бок! – крикнул, наконец, выведенный из терпенья Богдан, махнув нагайкой, и повернул со спутниками налево в переулок, решившись приютиться у своего приятеля, даже родича по жене, пана Случевского, который был в Каменце бургомистром. Недалеко, за переулком, стоял во дворе каменный, одноэтажный дом этого пана; туда и заехали всадники.

Хозяева были страшно изумлены приездом Богдана, которого считали уже, по слухам, погибшим, но вместе с тем и обрадовались ему искренне. Богдан представил своим своякам джуру Марыльку, объяснив, что она дочь польского магната и спасена им из плена неверных. Интересная гостья была сейчас же заключена хозяйкой в объятия и отведена на женскую половину для перемены костюма и для приведения ее в свойственный ей, пышный, восхитительный вид; а Богдан пошел оправиться с дороги на половину Случевского; простые же казаки были помещены в офицынах.

Через час или два, когда сумерки уже повисли над Каменцем дремотно-серым покрывалом, а в покоях пана Случевского зажглись в массивных шандалах восковые свечи, все общество собралось в обширной светлице, обставленной с некоторой претензией на моду, вторгавшуюся уже из чужеземщины и в захолустья: между старинной, массивной мебелью стоял случайно затесавшийся комод с бронзовыми украшениями и перламутровыми инкрустациями, между рядами икон поместилось внизу, поддерживаемое амурами и нимфами зеркало; между рамами старинных портретов висела гравюра, изображавшая эпизод из игривых похождений Юпитера…

Все уселись за дубовый, покрытый несколькими скатертями стол, и принялись с аппетитом за обильную вечерю. Марылька сделалась сразу предметом общего восхищения. В девичьем роскошном польском наряде, с изящно убранной головкой, она теперь блистала новой, освеженной красой; ни в живых красках лица, ни в блеске глаз, ни в грации ее движений не сказывалось никакого утомления, а, напротив, играла и била ключом молодая, цветущая жизнь.

Марылька сразу почувствовала в этом салоне свою силу и прикоснулась к яду наслаждения властвовать над сердцами. С детскою наивностью и врожденным кокетством она увлекательно рассказывала о своих приключениях, то трогая слушателей описанием трагических эпизодов и искренностью чувства к благородному рыцарскому подвигу ее спасителя, то смеша их до слез игривыми вставками разных случайностей. Почувствовав себя вне опасности и в родной обстановке, Марылька сразу приняла уверенный тон, даже с некоторым оттенком фамильярности, которая, впрочем, не только не производила неприятного впечатления, а даже поднимала ее в глазах семьи бургомистра как магнатку. Взрослая, молоденькая дочь, нарядившая гостью, просто не могла оторвать от нее своих глаз. Марылька платила ей за это милостивой улыбкой и посвящала, ради возникшей приязни, в какие-то интимные сообщения. К концу ужина между ними завязался долгий, таинственный разговор.

Пан Случевский расспрашивал между тем Богдана об его похождениях, не скрывая отчасти своих шляхетских симпатий и удивляясь нелепым претензиям казаков, неуменью их ладить с мосцивыми панами, которые все-таки внесли свет в эти дикие края. Богдан, зная политические убеждения своего дальнего родича, не желал с ним вступать в бесполезный спор, а заметил лишь, между прочим, уклончиво:

– Эх, свате, свате! Не мы идем на погибель шляхетству, а вы!

– Как так? – вытаращил глаза Случевский.

– А так. Недомыслящее шляхетство и его одно-думцы желают повернуть весь вольный народ в рабов, в свое быдло, а ведь этот народ есть споконвечный господарь и рабочая сила этой земли. Так как же ты думаешь, свате, если б нас с тобой выгоняли из нашей, кровью и потом орошенной земли, так мы бы ее добровольно уступили и поклонились бы любовно нашим грабителям? Нет! Трупы наши может выволокли б, но не нас… А если бы из нас какой-либо курополох и остался живым, то шляхетский пан нашел бы себе в нем вечного, непримиримого врага… А ты прикинь-ка разумом, сколько таких врагов пришлось бы на пана? Вот смотри, – Богдан взял в горсть поджаренного смаженого гороху и несколько фасолин, положив последние сверху, он встряхнул горстью, и фасоли исчезли между горохом, – а ну, поди, поищи теперь твою фасоль!

– Ловко! – усмехнулся Случевский. Пани переглянулись, а Марылька с испугом остановила глаза на Богдане. Что старался доказать Богдан, она себе не уяснила, но из его слов она поняла две мысли, которые ее и испугали, и изумили: во-первых, то, что Богдан считает быдло властителями земли, а во-вторых, желает что-то весьма недоброе шляхетству.

– Видишь ли, свате, – продолжал между тем Богдан снисходительным тоном, – для того, чтобы шляхетство жило и панувало, нужно, чтобы оно было в дружбе с народом, чтоб оно ему было полезным просветителем и помощником, защитником даже его прав, тогда и шляхетство будет иметь от народа пользу, даже и маетности панские дадут больше прибыли… Верно! Ты вот, свате, заезжай, с ласки, в мой Субботов, так увидишь, какое это золотое дно, а у меня ни рабов, ни подневольного люду нет!

«Так и есть, – подумала про себя Марылька, – ни рабов, ни подневольного люду, значит, простая казацкая хата; одначе говорит сам – золотое дно… ну, а все-таки», – надула она губки и начала прислушиваться к дальнейшему разговору.

– Да ты, свате, голова, что и толковать, – подливал в кубки меду Случевский, – жалко, что ты с нашим канцлером не потолкуешь: он, говорят, тоже что-то против вольных сеймов, против магнатства.

– Разве ясноосвецоный пан Оссолинский здесь? – спросил Богдан и обменялся взглядом с Марылькой.

– Если сегодня не выехал, потому что завтра отъезжает и его ясность король.

– Завтра? Что ж это я? – поднялся со стула Богдан и стал тревожно прощаться с хозяевами. – Простите, мне дорога минута… Я к Оссолинскому.

Марылька также приподнялась невольно со своего места и побледнела.

Примечания

Публикуется по изданию: Старицкий М. П. Богдан Хмельницкий: историческая трилогия. – К.: Молодь, 1963 г., т. 1, с. 414 – 436.