19. Ганна идёт на богомолье в Киев
М. П. Старицкий,
Л. М. Старицкая-Черняховская
Первые дни пути богомольцы прошли спокойно и безмятежно. Шли больше степью, – поселки попадались редко, – отдыхали на зеленых курганах, спали под открытым небом. Ганна чувствовала себя совершенно одинокой; эти богомольцы, идущие вместе с ней, были и бесконечно близки ей, и бесконечно далеки. Ночью, когда усталые все засыпали кругом, Ганна долго лежала без сна, устремив глаза на рассыпавшееся звездами небо. Тихие слова молитвы беззвучно сплывали с ее уст. Она чувствовала себя такою бессильной и малой пред лицом великого бога, глядящего на нее тысячью глаз из этой неведомой таинственной глубины. И горячее плыла ее молитва, и небо казалось ей выше, и степь расстилалась шире кругом. Когда же, пробудясь невзначай, она открывала глаза, над нею, словно мерцающие лампады, горели все те же звезды, и панне казались они ангелами-хранителями, стерегущими неусыпно погруженную во мрак землю. И тихий покой разливался в ее душе.
Чем ближе к западу подвигались богомольцы, тем чаще попадались хутора и поселки, но вместе с тем и тревожные вести встречали их повсюду. Глухо и неясно слышалось кругом, что подле Киева неспокойно, что ксендзы затевают что-то против православных церквей; некоторые советовали совсем не идти, другие – идти больше ночью и окольными путями.
Последнего совета богомольцы послушались: они избегали больших дорог, редко заходили в селения, шли больше лесами, но и все эти предосторожности не могли избавить их от нескольких неприятных стычек, окончившихся, правда, довольно благополучно, благодаря присутствию в обозе двух-трех вооруженных людей. Однако все это сильно задерживало их в пути, и прочане страшно торопились, чтобы к вербному воскресенью попасть хоть в Ржищев, где была церковь. Праздник благословения был встречен в поле. Обратясь лицом к востоку, прочли тихо богомольцы, стоя на коленях, «Отче наш» и «Богородице дево», – больше никто и не знал ничего, а Ганна прочла всем вслух евангелие, тем и окончилось короткое богослужение. Зато восходящее солнце освещало величаво молящуюся группу, и жаворонки щебетали кругом.
За два-три дня до Ржищева богомольцев стали поражать все чаще и чаще заброшенные, невозделанные поля. Иногда они встречали пустой, точно вымерший хуторок с выбитыми в хатах окнами и разрушенными службами.
На их вопросы крестьяне отвечали таинственно: народ бежит; кто успел уйти с семьей, тому и хорошо. Многие в лесах попрятались, да голод одолевает, вот и пошли грабежи, а панство и слуги панские разыскивают непокорных хлопов да за одно уже карают и верных слуг.
Жутко становилось Ганне от этих слов и от этих сиротливо заброшенных полей.
Уже солнце клонилось к вечеру, когда усталые путники приблизились к Ржищеву. Сойдя к берегу Днепра, они поторопились умыть лицо, ноги и руки, переодеться во все чистое, чтобы достойно встретить праздник. Большое село широко раскинулось под гору, отступая от берега Днепра. Но, несмотря на вечернюю пору, благовеста не было слышно. Вероятно, уже началась служба, – порешили богомольцы, поспешно направляясь к селу. При входе, как и следовало ожидать, все хаты оказались пустыми. Это окончательно утвердило в них уверенность, что служба началась, и богомольцы торопливо поспешили вперед.
Служба началась. Торжественная тишина прерывалась иногда только неожиданно вырвавшимся из груди рыданием. Молились горячо. При каждом возносимом кресте глаза с такой страстной надеждой подымались к потемневшим ликам святых, руки с такою глубокою верой прижимались к груди! Батюшка, предшествуемый дьяконом, в лучшей ризе своей, с кадильницей в руке, вышел из алтаря; они останавливались перед каждым образом, кадильный жертвенный дым наполнял всю церковь, тихо пел клир, тихий свет разливался кругом от сияющих восковых свечей. Сквозь решетки заглядывали в окна усыпанные белыми цветами яблонные ветки, а сквозь них светилось мягким нежно-розовым сиянием вечернее небо.
Вдруг Ганну поразил неожиданный шум, раздавшийся при входе; она оглянулась и с удивлением заметила толпу новых лиц, входящих в притвор. Все это были казаки, одетые в красные и желтые жупаны, очевидно, не рейстровики… Ганна скользнула взглядом по их незнакомым лицам и замерла вся от радости и изумления: впереди всех стоял Богун. Да, в этом нечего было и сомневаться: других таких глаз, других таких соколиных бровей нельзя было отыскать по всей Украине. И он узнал Ганну: она заметила, как, при виде ее, загорелось все лицо Богуна, заблестели глаза; он было рванулся, но место, служба, толпа молящихся сдержали его: он овладел собою, остановился, да так и не отрывал от Ганны до конца службы своих восхищенных глаз. Как ни напрягала своего внимания Ганна, но последние слова службы промелькнули мимо нее, как во сне. Тысячи вопросов, надежд и сомнений пробудились в ней… Вот сейчас от него, от Богуна, она может узнать о Богдане много, много… все! Каким образом он здесь?.. Зачем? Откуда? Ах, это господь послал его, чтобы утешить ее муки.
Старичок дьякон погасил мало-помалу все свечи у икон; серый сумрак спустился из глубины купола и повис над алтарем. Одна только красная лампада колебалась тихо у царских врат. Священник вышел уже в своем холстинковом подряснике и, остановившись перед алтарем, прочел краткую молитву и благословил народ.
– «Под твою милость прибегаем, богородице дево», – запели тихо на клиросе; в молчании опустились все на колени, и старичок священник склонился у царских врат. Ганне казалось, что она чувствует легкую, спасительную ризу богородицы, раскинувшуюся над коленопреклоненными, бедными людьми… Последние звуки тихой молитвы замерли… Долго не подымались все с колен, как бы чувствуя, что умчался минутный отдых, и там, за этими дверьми уже ждет их горькая жизнь, полная лишений и утрат.
– Панно, каким родом? Откуда ты здесь? – услыхала Ганна за собою знакомый голос и, поднявшись, увидела подошедшего к ней Богуна.
– В Киев, на прощу иду.
– Одна?
– Нет, со мною валка наших прочан и два казака.
– Два казака? Ганно, да разве ты не знаешь, как неспокойно здесь? Я не пущу тебя одну! Со мною сотня моих казаков… Мы проведем тебя в Лавру и назад.
– Не бойся, пане… мы идем глухими дорогами.
– Не говори так; я знаю, что делается дальше, и одну не отпущу тебя!
– Спасибо, – Ганна нагнула голову и затем спросила тихо: – А отчего и зачем сам ты здесь?
– Тебе могу сказать: ты, Ганно, все одно что товарищ… Я был на Подолни, комплектовал полки, а теперь перекинулся сюда, в Киевщину. Небось, сама уже видела, что творится здесь.
Ганна только качнула головой и затем спросила так тихо, что Богун едва смог расслышать ее слова:
– Не слыхал ли чего о пане Богдане, жив ли он, где?
– Все мы под богом ходим… но недели две тому назад, доподлинно знаю, что был и жив, и здоров, так же, как я.
– Господи, боже наш… царица небесная! – зашептала бессвязно Ганна, чувствуя, как счастливые слезы затуманили ей взор, и вдруг перед глазами ее заходили темные круги, и Ганна почуяла во всем своем теле такую слабость, что едва не упала на пол.
Богун схватил Ганну за руки:
– Что сталось с тобой? Ты плачешь? Ты стала белее стены!
– От радости, от счастья! Ох, если б ты знал, как измучились мы! С Маслова Става мы ничего не знаем о Богдане; как уехал, только письмо написал, чтоб молились о нем, – говорила прерывающимся голосом Ганна, отирая ежеминутно выплывающие слезы и улыбаясь счастливой, виноватой улыбкой. – Ждали долго, долго, расспрашивали всех, никто не знал ничего, думали, что погиб уже он, или в плену, или убит… Сам коронный гетман решил так… Сколько мы плакали… – Ганна остановилась, как бы сконфузившись, и затем продолжала: – Я и решила в Киев на прощу идти, бога за него, за семью его молить… Вот господь и услыхал мои молитвы и послал мне тебя, – окончила Ганна, обдавая Богуна радостным сиянием своих глаз.
– Эх, да и счастливый же Богдан, когда так молятся за него! – с некоторой горечью заметил Богун, не спуская с нее очарованных глаз.
Но Ганна не заметила его взгляда.
– Как не молиться? Как не молиться? – вскрикнула она.
– И молись, Ганно, молись, только не за него одного, а и за других молись, – проговорил он тихо.
– Я за всех молюсь. – Ганна замолчала и затем заговорила ласково, с тем же возбуждением: – Но ты не сказал мне, где он? Зачем уехал? Когда вернется назад?
К Богуну и Ганне подошел отец-дьякон и, поклонившись низко, заявил, что пан-отец просит их обождать его на цвынтаре, чтобы отправиться вместе к нему отужинать. Богун и Ганна вышли из церкви и остановились на цвынтаре. После света темнота показалась почти непроницаемой, хотя звезды и усыпали все небо. Вокруг церкви, между могил, всюду подымались в беспорядке усыпанные цветом фруктовые деревья. Богун и Ганна остановились под развесистой яблоней, недалеко от церковных дверей. В коротких словах рассказал Богун Ганне все, что знал о Богдане и о новом морском походе, заметивши, что все это нужно держать в глубокой тайне. В темноте ему не видно было, как слезы сбегали с ее глаз, как она прижимала к своей груди руки, не находя от радости и счастья благодарственных слов; но своим простым чутким сердцем он чувствовал что здесь, рядом с ним, творится что-то великое, недоступное его душе…
Какое-то непонятное волнение охватывало и самого Богуна. Эта неожиданная встреча с девушкой, которой равной он не находил во всей Украине, взволновала его до глубины души. Расставаясь с Богданом у Кодацкой корчмы, Богун порешил было оставить навсегда все воспоминания о Ганне, Не такие времена, чтобы смущать свою душу мыслями о дивчине, решил сурово казак, заметивши, что мысли эти приобретают над ним все большую силу; но решение это оказалось весьма трудно выполнить. Среди самых кипучих дел, забот и сомнений думка о Ганне не покидала его: она мелькала в его тревожной, лишенной радости жизни, как тихая звезда среди разорвавшихся туч.
Не черные брови Ганны, не ее глубокие глаза, не тихий задушевный облик девушки влекли к ней казака-славуту, нет: Богуна восхищала великая сила души, что таилась в Ганне, и горячая любовь к отчизне, проникавшая все ее существо. Он восторгался ею, он не находил ей равной во всем мире, и каждая встреча с Ганной убеждала его еще больше в ее недосягаемой высоте. И вдруг эта дивчина, эта королевна, образ которой не покидал его ни в долгие зимние ночи, ни в бурю на море, ни в разгаре битвы, эта девушка, которую он не надеялся видеть здесь, – рядом с ним! Сердце Богуна билось горячо и сильно…
«И всегда высокая, всегда недостижимая нам, грешным и простым людям, – думал он, не спуская восторженного взгляда с стройной фигуры девушки и с ее бледного, подернутого ночным сумраком лица. – Вот и теперь: что ей Богдан? Дядько, приятель брата, не больше! Но она видит в нем спасителя нашей краины и решается идти молить за него бога, одна, в такие времена, с валкой прочан!.. Какая другая девушка отважилась бы на это? Нет! Другой такой на всем свете не сыскать! Но ведь не один же Богдан думает и трудится для спасенья отчизны? – поднял гордо голову казак. – Эх, заслужить у нее такую любовь, такую веру, да для этого хоть бы и жизнь всю отдать, то не жаль!»
И гордость, и восторг и еще какое-то новое чувство наполнили всю грудь Богуна; казалось ему, что это новое, неведомое чувство теснит его сердце, затрудняет дыханье, опьяняет мозг. Словно горячий вихрь закружил вдруг все его мысли; все то, чем жил он до этой минуты, улетело куда-то далеко, далеко, и среди этого хаоса стояло только ясно одно сознанье того, что она, Ганна, королева его, здесь близко, рядом с ним!
Охваченный этим новым порывом, Богун стоял молча рядом с ней, не смея нарушить тишины…
Легкий ветерок, колебля яблонные ветки, то и дело отряхал на них белые, душистые лепестки. Народ между тем выходил из церкви; у каждого в руке среди вербовых ветвей горела зажженная свеча; казалось, какая-то светящаяся река разбивалась на несколько рукавов, и далеко еще мелькали то там, то сям, среди густого мрака, эти слабые, трепещущие огни, казавшиеся спасительными маяками в темном море житейских бед…
Примечания
Публикуется по изданию: Старицкий М. П. Богдан Хмельницкий: историческая трилогия. – К.: Молодь, 1963 г., т. 1, с. 312 – 317.