27. Турецкие галеры гонятся за казаками

М. П. Старицкий,
Л. М. Старицкая-Черняховская

Начинало уже сереть; чайку сильно качало. Второй раз послышался слабый стук в потолок, но Богдан, погруженный в себя, не заметил его: он ощущал в груди лишь пламенный ураган, потрясавший все его нервы, все фибры каким-то неизъяснимым восторгом, каким-то сладким угаром.

Наконец, Богдану почудился возрастающий шум на палубе, и донеслись оттуда даже крики: они отрезвили его и заставили спешно направиться к выходу, но в это время дверь распахнулась, и на пороге показался встревоженный дед.

– Иди, сынку, скорее на палубу!

– А что там такое? – очнулся Богдан.

– Да что-то неладно: ветер крепчает, вдали показались как будто ворожьи суда… все тебя ищут, ропщут…

– Ропщут?! Чего?

– Да просто подурели, бунтуют… Нашлись приятели Рассохи, гомонят, что казака, мол, бросили в море за бабу, а атаман с ней возится до света…

Побагровел Богдан и бросился на чердак.

Он стремительно выбежал из каюты наверх и остановился на чердаке, окинув всех гордым, вызывающим взглядом. Лицо его пылало от волнения, глаза сверкали мрачным огнем, непокрытая шапкой чуприна трепалась на ветре. При появлении наказного все сразу притихли; но по сумрачным лицам, по опущенным вниз глазам можно было догадаться, что за минуту между товариством шла буря и что буря эта была направлена против него, их батька атамана.

– А что, панове товариство, чем это вы недовольны? – спросил, наконец, не дожидая запроса, Богдан.

Вопрос остался без ответа. Казаки хранили упорно молчание, нагнув еще ниже свои бритые с оселедцами головы.

– Что же, панове, – обратился к ним снова Богдан, выждав длинную паузу, – коли есть что, так говорите прямо в глаза, как подобает честному лыцарству, а не по-за очи: правда ведь света не боится, а кривда только любит потемки…

Послышался робкий, неясный говор: или мятежные боялись разгневать атамана, или не решались его огорчить; впрочем, между гулом тревожного говора уже слышались отрывистые слова: «Не до часу забава…» «Покарали одного смертью за бабу, а сам атаман…» «Смерть ей, чертовке!» Последняя фраза начала повторяться выразительнее и чаще, грозя перейти в общий крик.

Отлила кровь у Богдана от лица к сердцу, закипело оно оскорблением, гневом загорелись глаза; он поднял надменно голову, сжал в резкую складку черные брови и властным голосом остановил возрастающий ропот.

– Что-о? – почти крикнул он, сложив на груди руки. – Выходите, клеветники, и обвиняйте меня смело в такой гнусности, а не прячьтесь за головы других, как школяры в бурсе! Знаете ли вы, безумцы, чья это дочь, дитя недорослое? Это дочь вашего товарища, не пожалевшего за нас свою жизнь, дочь, блаженной памяти, запорожца Грабины.

– Грабины? – раздался по всей чайке единодушный крик.

– Да, Грабины, – продолжал Богдан, заметивши, какое впечатление произвели на окружающих его слова, – он сам еще в Сечи признался мне в том, что у него дочь есть, Марылька, которую цыганка украла и продала в неволю. Когда он услыхал, что мы без него уйдем в поход, то, без моего ведома, закрался в чайку, надеясь, что мы не минем Кафы, где знал, что находилась его дочь… Перед смертью заклинал он меня и заставил поклясться, что я спасу ее… И вот сам господь, сглянувшись над душой несчастного товарища, посылает нам навстречу его дочь… А вы… вы что хотели сделать? В благодарность за то, что Грабина жизни своей не пожалел ради нас – вы хотели умертвить его дочь да еще что выдумали на невинное дитя!

– Мы не знали, подумать не могли, батьку, – зашумели отовсюду сконфуженные голоса…

– Будем беречь ее, как зеницу ока! Грех, панове, оставить в беде дочь товарища! – поднялся дед, обращаясь ко всем.

– Будем, будем! Живота за нее не пожалеем, – отозвались все горячо. – Пусть она дочкой нашей будет!

– Спасибо вам, дети! – поклонился всем Богдан, обнаживши голову.–- От лица покойного Грабины, который уже не может озваться, говорю вам спасибо.

– Что ты, что ты, сыну! – остановил его дед. – За что тут дяковать. Мы все об ней должны подумать, как и он подумал о нас.

– Правда, правда! – отозвались шумно казаки.

– Ну, вот и дело! – повеселел Богдан. – Может, и нам господь за добрый вчынок пошлет свою ласку… Только вы не промолвитесь никто, что батько панночки утонул, а то это известие убьет ее… она наложит на себя руки… – и он стал продолжать свой рассказ. – Так вот, видите ли, панове, я с одного ее слова заметил, что она полька и пошел допросить бранку. Слово по слову, – она мне и рассказала, что она полька, Грабовского пана дочка, что его преследовали паны за братанье с народом, что сделали наезд, что он спасся на Запорожье, а ее, дочку его, во время разбоя украла цыганка и отвезла в Кафу, а из Кафы уже доставляли в Царьград, в гарем.

– Ах они дьяволы! – раздались среди казаков гневные возгласы.

– То-то, – продолжал Богдан, – несчастное дитя жизни себя лишить хотело, а вы то что…

– Прости, батьку, – обнажились многие головы, – начали мы галдеть, а тут снова буря встает да и ворожьи галеры…

– Какое же у вас доверие ко мне, коли довольно одного пустопорожнего слова, занесенного ветром, чтобы взвесть на атамана пакость.

– Прости, прости, батьку! – завопили все казаки, нагибая чубатые головы. – Это вот Рассохины приятели взъелись на панну, что через нее загинул славный казак… а уж из-за нее как-то поремствовали и на тебя, батьку…

– Неправда, несчастный Рассоха пострадал не через невинную панну, а через пьянство: оно его довело и до греха, и до смерти.

– И справедливо, – подтвердил дед, – паршивая овца все стадо портит!

– Как же не портит, коли портит! – с азартом выкрикнул черномазый, как цыган, казак. – Вон и приятели его наважились на нашего батька поднять голос… и их бы в море!

– Каемся!.. Прости на слове! – отозвались дрожащими голосами три казака, сидевшие между гребками внизу чайки. – Хоть и покарай, а прости, батьку!

– Бог вас простит! – сказал торжественно Богдан, успокоившись внутренно за панянку. – Где люди, там и грех… А только помните, братцы, что для Богдана ваша доля и ваше благо – важнее всего на свете!

– Верим, верим!.. Слава атаману! – загалдели со всех гребок казаки, махая шапками в воздухе.

Богдан тоже снял шапку и, поклонившись товарищам, начал осматривать море кругом.

Было уже полное утро; но туман или предвестники бури – низко несущиеся облака – закутывали даль молочною мглой; волны словно курились белым паром, что сначала за ними бежал, потом тяжелее сгущался, а встретясь с соседней струей, клубился, сливаясь в какой-то бесконечный полог, ползущий над морем.

– С какой стороны были, диду, галеры? – спросил, наконец, у деда Богдан. – Не вижу нигде…

– Да, затуманило, – мотнул головою старик, – а вон там, на полудне были видны… штуки три, либо четыре…

– Гм! Значит, турецкие… – задумался Богдан. – Оно бы не дурно пошарпать и потопить еще штуки две, да мало нас, а в тумане и не соберешь… По-моему, лучше повернуть прямо на полночь… К тому же и ветер, кажись, стал погожим.

– Правильно, сынку, миркуешь: ветер поможет прибиться нам к берегу и, по моему расчету, к Буджацкому, потому что-то нас здорово отнесло в правую руку.

– Так это отлично! – обрадовался Богдан. – Только как бы нам собрать чайки да сообщить всем нашу думку? Ведь стрелять из гарматы опасно, как раз привлечешь тем врага…

– Оно-то как будто так… А проте, кто его знает, сыну? – потер рукою лоб дед. – Враг-то все равно прямует на нас, того и гляди, наскочит в тумане, ведь он на парусах прет, а мы на веслах… так все единственно… а гуртом и обороняться легче.

– Пожалуй, что и так, – согласился Богдан, – если бы и мы подняли паруса да двинулись наутек, так этим черепахам не догнать бы нас… Эх! – махнул он энергично рукой, – чому буты, тому статысь, а прикажите-ка, диду, гукнуть раза два из гарматы.

Через несколько мгновений вздрогнула чайка и раздался звук выстрела, глухо исчезнувший вдали. Богдан воспользовался небольшим промежутком времени между вторым выстрелом, проскользнул незаметно в каюту и успокоил Марыльку. Гаркнула и второй раз фальконетная пушка. Богдан уже стоял вновь на чердаке и зорко присматривался да прислушивался кругом; он даже велел остановиться и поднять весла…

Туман налегал и густел все сильней и сильней; с чердака уже трудно было разглядеть и корму в чайке… Послышался плеск… «Свои или галера?» – мелькнула у атамана мысль, и он отдал тихо приказ осмотреть оружие и быть наготове.

Но вот показался острый нос, и чайка, скользнув по волне, чуть не ударилась об атаманскую.

– Наши! – послышался успокоительный говор. – Чья чайка? – спросил Богдан.

– Сулиминская, – ответил с нее рулевой.

– А как атаману вашему?

– Слава богу!

– А других чаек не видели?

– За нами две ехало.

Вскоре показалось из тумана еще три чайки, а в продолжение получаса – еще три, и потом, наконец, еще одна; больше же не прибывало. Дальше ждать было и бесполезно, и опасно: в тумане чайки неслись куда-то, по воле волн, и можно было ожидать ежеминутного столкновения с галерой, тем более, что последняя чайка принесла известие, что видела ее недалеко отсюда.

– Панове молодцы, лыцари-запорожцы! – зычно крикнул Богдан. – Нам мешкать больше нельзя: враг на носу. Поручим товарищей наших святому богу и заступнице за нас, деве пречистой, а сами поднимем сейчас паруса и на всех веслах двинем за ветром на полночь, к Буджаку.

– Згода, – отозвались в тумане сотни голосов, и чайки, подняв свои широкие крылья-ветрила, понеслись на север, оставляя позади себя крутящиеся ленты сверкающей серебром пены. Гребцы рвали волны изо всех сил, чувствуя за спиной погоню.

Прошло часа два бешеного бега. Время приближалось к полудню. Туман, сгустившись в тяжелые облака, начал медленно подниматься над морем. В узком просвете показалась невдалеке чайка, а вон дальше как будто мелькнула и другая… Между тем белые облака поднимались все выше да выше и рвались в высоте, пропуская сквозь щели яркие блики лазури, а вот сверкнули, пронизывая их, и золотые лучи, окрасив белесоватые клубы в бронзовые и перламутровые колера, сверкнули, заиграли изумрудами на посиневших волнах и рассыпались искрами по казацким рушницам. Облака, поднявшись выше, словно расстаяли и разметались ветром по ярко-голубому простору.

Оглянувшись, казаки увидели за собой не далее как на два пушечных выстрела две галеры; они шли сначала наискось, как бы пропуская чайки, но, заметив их, сразу изменили курс и повернули прямо на казаков. Две другие галеры были в стороне значительно дальше, но тоже, по-видимому, повернули, отрезывая отступление чайкам; по соседству было лишь четыре, не больше, а остальные отбились направо, далеко вперед.

Богдан выкинул на мачте своей флаг, означающий рассыпной строй, хотя и без того все казаки знали единую в этом случае тактику: разлететься во все стороны и заставить галеру преследовать чайки по одиночке. Но едва галера пускалась в погоню за намеченной жертвой, как разлетевшиеся ладьи снова слетались в тылу, словно легкокрылые ласточки за злым коршуном, щипали галеру меткими пулями, а при возможности и бросались в атаку. На этот раз галеры, приметив ничтожное количество чаек, смело двинулись за ними в погоню.

Ладья наказного атамана попробовала было, лавируя в сторону, выйти из линии преследования, но ближайшая галера наметила ее зорко и не выпускала из курса. Ветер попутный крепчал; выгнутый, что лебяжья грудь, парус накренял ладью на один бок, и она стрелою неслась, разрезывая острым носом встающие волны, а дружные удары весел еще увеличивали ее размеренные скачки. Но галера летела на всех парусах, и хотя расстояние между нею и чайкой на глаз не уменьшалось, но зато и не увеличивалось… Вопрос теперь состоял в том, не изменят ли казакам силы, а главное, ветер! Если они удержат до ночи такое же расстояние, то будут спасены, а если до сумерек приблизится к ним на пушечный выстрел галера, то гибель их неизбежна.

Богдан стоял теперь на корме у руля неотходно, зорко следя за бегом чайки и поворачиваясь все чаще и чаще назад.

Все загорелые, бронзовые лица казачьи были сосредоточены и серьезны, не слышалось ни прибауток, ни смеху: казаки молча гребли, молча по знаку сменялись гребцы, и молча свободные от гребок осматривали мушкеты и сабли. Богдан тоже угрюмо молчал, перекидываясь лишь изредка с рулевым отрывистым словом; раз только подозвал он к себе Рябошапку и что-то шепотом сообщил ему на ухо.

А панна Марылька, по уходе Богдана, снова осталась в каюте одна, подавленная наплывом разящих впечатлений, сменивших быстро огонь сказочных грез на холод ужаса, оцепенение отчаяния на трепетный порыв радости. Она лежала на походной канапе в какой-то истоме; глаза ее были закрыты, но потрясенные нервы не могли успокоиться сном, а раздражали болезненно мозг, который напрасно силился разобраться в этом хаосе мятущихся дум. Марылька только чувствовала всем своим существом, что поднявшийся над ней ужас ушел, что вместо него у изголовья стал кто-то близкий, родной, возвративший ей бытие, и от этого сознания трепетало у нее радостью сердце.

Там, в Кафе, Марылька мало-помалу привыкла к своей золотой клетке и начала сживаться со своим горем; в наркотической атмосфере восточной неги и лени физический организм ее развивался, словно в теплице, и она, полудитя еще, уже начинала себя чувствовать женщиной, могущей своими чарами опьянять до экстаза других, даже старцев. Шепот страстей начинал бессознательно просыпаться в ее сердце и манить чем-то таинственным, обаятельным, тем более, что праздный ум ее в одиночестве питался лишь фантазиями да волшебными сказками, полными заманчивых, неизведанных наслаждений. Выезд из Кафы, предстоящее ей необычайное положение делали ее сказочною героиней, туманили головку угаром и обольщали ее сердце гордыней, и вдруг – ужас насилия, смерти, неожиданное спасение и воскресшее прошлое с его болями, с его живыми радостями, с его светлым счастьем… и, наконец, этот спаситель, этот благородный, доблестный рыцарь!

«Кто он такой? Откуда явился? Кем послан ей на помощь?» – задавала себе вопросы Марылька, вызывая в своем воображении прекрасный образ Богдана. По одежде он, видимо, казацкий атаман, но по разговору, по обращению – настоящий рыцарь. А кто знает, быть может, он и есть какой-нибудь князь или граф. Ведь многие благородные шляхтичи часто ездят на Запорожье, чтоб вместе с храбрыми казаками воевать против неверных… Да… да… ведь он знает отца ее… Откуда б он знал его, если б был простым казаком? И все казаки относятся к нему здесь с таким почтеньем… Да, иначе и быть не может: такой красавец, такой рыцарь, разве он мог бы быть простым казаком? Наверное, он славный магнат, известный на всю Польшу!

И Марылька снова вызывала в своем воображении красивое лицо Богдана с его благородными чертами и смелым огненным взглядом. Но при воспоминании об этом огненном взгляде сердце ее начинало биться быстрей, и словно какая-то горячая волна пробегала по всему ее телу. Марылька вспоминала, с каким восторгом остановился Богдан на пороге комнаты, увидевши ее, с какой трогательной тревогой расспрашивал о прошедшем, с каким сердечным порывом клялся заменить ей отца, как целовал ее руку, как испугался при ее рассказе о кафской жизни, как обжигал ее восторженным взглядом своих черных глаз, и при каждом этом воспоминании горячая волна пробегала по телу Марыльки и заставляла биться ее сердце горячей… Да, он послан ей, как избавитель, как спаситель… Он поведет ее далеко, далеко, к какому-то неведомому, но прекрасному счастью…

Какие-то смутные призраки, вызванные разговором с этим красавцем казаком, вставали перед ней; неясные, сладкие мечты зарождались в душе, миражные, неведомые образы то тускнели, то снова выплывали, яркие и прекрасные, перед Марылькой. Глаза ее слипались и снова открывались. Теплота, уютное, спокойное ложе и полная безопасность отгоняли воспоминания пережитого ужаса и навевали дивные грезы… А чайку, между тем, покачивало, и эти равномерные движения убаюкивали Марыльку. Образы ее фантазии сливались, принимали все более и более причудливые формы, и среди них являлся неотступно все тот же красавец казак. То перед ней вставал он таким отважным и прекрасным, каким она увидела его на пылавшей галере, то ей казалось, что он любовно прижал ее к своей груди и уносит далеко, далеко по снежной пустыне, то ей мерещилось, что он стоит в порфире, короне, и она, Марылька, рядом с ним, а вокруг них шумит и кричит восторженно все блестящее лыцарство…

Наконец, виденья все потускнели, Марылька свернулась клубочком, как кошечка, и забылась сладким, юным сном. И приснилось ей, что Богдан стоит перед ней на коленях и, охвативши ее голову руками, крепко, крепко прижимается к ее губам. От этого поцелуя какой-то огонь разливается у ней по жилам. Марыльке и жутко, и страшно, и сладко, и сердце замирает у ней в груди…

Дружно гребли удальцы: не изменяла казакам сила, только смены на гребках учащались все больше. Галера была на виду, но чайка заметно выигрывала в беге. Уже солнце, перешедши за полдень, склонялось к рубежу игравшего изумрудами моря; уже этот рубеж начинал зажигаться розовым отблеском, когда заметил дед, что ветер переменил отчасти свое направление и как будто бы стал стихать. Два раза дернул дед за веревку, прикреплявшую полог паруса к чайке, и оба раза почесал себе с досадой затылок. Хотя надутый парус не терял еще красоты своих форм, но по нем пробегали уже струйки какой-то сомнительной ряби, и изредка начинали слышаться тревожные хлопанья.

– А что, диду, стихает? – спросил угрюмо Богдан.

– Что-то похоже, – проворчал дед, – утомилась, спочивать хочет погода… выше еще тянет, чтоб ей пусто было, а над водою слабеет… Ишь! – дернул он еще раз веревку.

– Погано заметил Богдан, – это им на руку: у них ведь высокие мачты, что звоницы, а у нас… Хоть бы до сумерок дотянуть.

– Да что ж? Часа два осталось, не больше… авось вытянем… лишь бы не улегся ветер с похмелья совсем.

Прошел час. Солнце уже начало окрашивать пурпуром далекий край моря. Огненная дорога протянулась по неоглядной, синеющей дали, дробясь на верхушках волн в изумруды, алмазы и яхонты, утопая в далекой пламенеющей бездне. Ветер стихал и стихал. Парус, изморщенный, обвислый, колыхался уныло, издавая слабые звуки шороха, словно хрипы умирающего больного… контур галеры яснел и увеличивался заметно для всех…

Вдруг на носу галеры показалась струя белого дыма, и через минуту что-то зашипело вдали и шлепнулось в воду позади чайки, взбив целый фонтан радужной пены… только теперь долетел отдаленный грохот и заставил казаков оглянуться.

– Ишь уже кашляет! – заметили одни.

– Думала плюнуть, да не хватило духу, – улыбнулись другие.

– А может, и нам, батьку, отплюнуть? – поднялся на ноги черномазый казак, оскалив белые, как перламутр, зубы.

– Отплюнем, небось, – заломил шапку Богдан, – далеко еще, не докинет. А вы, братцы, поналяжьте на весла: ветер нам изменил, да байдуже, и без него справимся: еще какой-либо час – и, хоть бы им повылазило, нас не увидят, а мы еще им, дьяволам, поднесем червоного пивня.

– Любо! Атаману слава! – крикнула вся дружина, и весла начали еще быстрей взлетать над ладьей и дробить в жемчуг темневшие воды.

Но как ни напрягали своих сил казаки, а конкурировать при таких обстоятельствах в беге с галерой было невозможно: последнюю верхними парусами гнал хорошо еще ветер, а. чайка, сложив паруса, шла только на одних веслах. Блеснул во второй раз огонь на галере, загудело что-то вдали и резко взбило волну весьма уже близко от кормы.

– А ну, гармаше, гукни теперь и им! – обратился Богдан к черномазому казаку.

Молча последний навел небольшую, с длинным дулом фальконетную пушку и, несколько раз пригибаясь и отклоняясь, проверил прицел и приложил к пановке фитиль: загрохотал выстрел, широкими кольцами побежал белый дым по волне. Затаив дыхание, приставив руки к глазам, уставились казаки зорко в галеру. Вдруг на носу у ней что-то сверкнуло, какие-то щепки полетели кругом и заметались, отскочив назад, черные точки…

– Попало, попало! – крикнули весело казаки. – Молодец, цыган! Спасибо! Вали им еще другую галушку в гостинец!

А солнце уже багровым шаром погружалось в далекие, растопленные червонным золотом воды; еще какие-нибудь полчаса, и казаки уже могли быть покрыты благодетельной мглой. Но галера видимо наседала, пустив, кроме верхних парусов, в ход и весла.

Грянул еще выстрел с чайки; но гаркнула в ответ и галера: ядро с страшным свистом пронеслось над головами казаков, оторвав маковку мачты, и бултыхнулось далеко впереди, в море.

– Ишь, каторжные! – погрозил кулаком дед. – Таки шкоду зробылы!

– Да, близко уже, клятые, пожалуй, не уйти нам до полных сумерек, – процедил сквозь зубы Богдан. – А ну, хлопцы, по два на весла! Нажмите силушку! Солнце спряталось, ползет уже по волнам туман… Только трошечки – и им дуля! – Перебежал меж рядами короткий смех; подсели к гребцам еще казаки, и чайка усиленными толчками начала быстрее скользить.

– А кто, панове братове, охочий из вас одурить голомозого люлькой? – возвысил голос Богдан.

– Я, я, я! – раздалось со всех сторон.

– Довольно двух: ты, Жук, и ты, Блощица, – указал Богдан рукою на черномазого и на рыжего казаков, – вы в этих фиглях опытны! Возьмите сбитую доску и по короткому веслу, да еще по доброй охапке просмоленной пакли, отплывите сейчас далеко в сторону и, когда галера начнет приближаться, закурите люльки, заискрите кресалами, а у нас здесь чтоб и люльки наверху не было, – подчеркнул он значительно/ – Галера, заметив огонь, бросится за вами в погоню, а мы тогда в противоположную сторону, одним словом, – круть-верть – в черепочку смерть!

– Знаем, знаем, батьку! – отозвались охотники.

– Важно! – ободрились все в чайке.

– А коли галера наскочит, – продолжал Богдан, – так вы скорее прячьтесь под ее крутые бока да, прикрепив местах в двух, в трех паклю, зажгите ее… Растеряются, небось, голомозые, не до вас будет… Ну, а вы тогда нырком да вплавь, душегубка будет настороже.

Торопливо спустили казаки нарочно приспособленную для этого доску, уселись на ней и понеслись незаметною соломинкою в сторону, а на чайке все замолкло и умерло… Сумерки надвигались; но надвигался вместе с ними и грозный силуэт турецкой галеры.

Прогремел еще один выстрел с галеры, но ядро пронеслось стороной; чайка мертво молчала и пробовала незаметно изменить курс… Вдруг Богдан заметил, что галера начала поворачивать в противоположную сторону.

– Клюет! – сказал он рулевому тихо. – Поворачивай смелей в левую руку, а вы, хлопцы, поналяжьте, только поосторожнее, еще хвылыночку и ударим лыхом об землю!

– Может, об море! Где тут земля! – захихикал дед, и ближайшие весело улыбнулись, беспечная отвага и удаль подымали бодрость во всех, а риск минуты доставлял едкое удовольствие.

Когда донесся с галеры до казаков треск мушкетов, то чайка была уже далеко в стороне, почти позади неприятельского судна.

– Уж теперь им не до нас! – громко произнес наказной. – Ударьте смелее в весла, и гайда против ветру!

Дружно всплеснули весла, раздался упругий толчок, один, другой, третий, – и чайка понеслась трепетно в лиловую мглу. Силуэт галеры тонул вдали, расплываясь в тумане колеблющимися очертаниями, а сумрак полз и закрывал отчаянных удальцов от преследований врага…

Прошло несколько времени. Ветер совсем упал. Море ласково закачало бежавшую по зыби ладью. Кругом стало тихо и мглисто.

– Ну, друзья, теперь уже миновала опасность… Поблагодарим господа! Хай кроет его ласка от бед наших спасителей-братьев! – перекрестился Богдан широким крестом, а за ним обнажились набожно головы всех казаков и послышался сочувственный вздох.

– Смотрите, братцы, вон! – засуетился один казак и привстал даже на гребке.

Все оглянулись и увидели далеко впереди дрожавшее и расплывающееся кровавым светом в тумане пятно.

– Зажгли, ей-богу, зажгли галеру! – хлопнул он энергично в ладони. – Молодцы! Лыцари!

– Славно! Вот так потеха! – заволновались кругом. – Значит, детки мои пока еще живы! – заметил радостно дед.

– Слушайте, братцы, – поднял голос Богдан, – весла оставь! Теперь по ночи черта пухлого нас найти, да никакой безмозглый и не погонится… а нашим орлам нужно дать знать, где мы. Так запалите кто паклю и на весле поднимите повыше!

Подняли наскоро слепленный факел; через небольшой промежуток времени зажгли и другой… А пожар на галере не потухал, зарево становилось все ярче и ярче; мигающий, кровавый свет освещал уже почти полгоризонта и отражался зловещим трепетом в поднебесьи.

Наконец послышались невдалеке тихие всплески, и на темно-красных, сверкающих алыми бликами волнах показался челнок с двумя фигурами.

– Наши, наши! посыпались навстречу им радостные возгласы – Все, слава богу, целы!

И добрые молодцы вскоре были пересажены из душегубки на чайку, при восторженных криках и объятиях атамана и друзей…

Примечания

Публикуется по изданию: Старицкий М. П. Богдан Хмельницкий: историческая трилогия. – К.: Молодь, 1963 г., т. 1, с. 402 – 414.