23. Запорожцы плывут к Очакову

М. П. Старицкий,
Л. М. Старицкая-Черняховская

Стройно, словно стадо лебедей, несутся вниз по Днепру запорожские чайки, сильными и верными ударами весел рассекаются желтоватые волны; они пенятся, бурлят и бегут за ладьями; попутный ветер, накренив паруса, ускоряет их бег. Берега мчатся назад, смыкаясь широким кругом в сизую даль и расступаясь впереди безбрежною водною гладью; чем дальше, тем больше понижаются правобережные горы и отходят вглубь, уступая место пышным зарослям-лугам, опушенным первою яркою зеленью, а налево бесконечно тянется по меже главного русла реки линия потопленных кустарников, качающихся на волнах своими красноватыми верхушками.

На передовой чайке, возле рулевого на чердаке, стоит, скрестив руки, наказной атаман Богдан и, посмактывая люльку, зорко смотрит вперед. Впрочем, особая осторожность пока не нужна; они плывут еще в пределах своих казацких вольностей; встречается еще на челноке и свой брат запорожец-рыбалка и приветствует товариство громко да радостно, желая ему всяких удач; да и песня хоровая не умолкает на чайке, а громкий говор и смех раздаются по реке и разносятся эхом далеко; но вот скоро будет перейден родной рубеж и потянутся чужие, пустынные берега.

Богдан махнул шапкой; остановилась атаманская чайка, замерли поднятые в воздухе весла; подъехали остальные ладьи и стали полукругом за атаманской.

– Панове товариство! – зычным голосом обратился к ним Богдан, и разнеслось его слово по всем чайкам, – вон за теми лозами, где зеленеют стеной камыши, уже потянутся ворожьи берега вдоль Славуты-Днепра, а потому занемейте, как рыбы, – чтобы ни крика, ни песни, ни свиста! Даже веслами осторожней работайте! Забирайте между зелеными плавнями налево к Конскому рукаву: теперь проплывем чудесно до самого Мурзай-рогу, что недалеко от острова Тендера, а там, в глубоких и скрытых затоках, переждем до ночи, а ночью, разведавши добре окрестность, перемахнем через Кимбургскую косу. Теперь в половодье переплывем, а то и перетянем чайки, а Очакову покажем, братцы, дулю!

– Покажем, покажем! – отозвались голоса с чаек, и веселый смех перекатился кругом.

– Так слушайте же! За мною гуськом осторожнее и проворней; следите зорко по сторонам, и если где кто заметит татарский каюк, догнать его и пустить к дидьку на дно, но только без шума. Ну, гайда! Завтра к вечеру непременно нужно быть в Мурзай-роге.

Богдан дал знак рукой; его чайка взмахнула веслами, вздрогнула и понеслась вниз по течению, направляясь к одному из узких коридоров плавней; за нею длинною линией потянулись другие ладьи.

Между тем встревоженный Морозенко пробирался к деду Нетудыхате, что стоял у другого руля на корме.

– А что скажешь, сынку? – заметил его тревогу дед.

– Да что-то неладно с Грабиной, – сообщил тот шепотом, – ног совсем не чует; вот это я заходил к нему, так намогся выйти к гребцам, что будто у него совсем перестали болеть ноги, а как стал на них, так и гепнул. Я его поднимать, да и наступил нечаянно на ногу. Что ж бы вы, диду, думали? И не заметил даже…

– А разве он тут? – изумился дед.

– Напросился, – потупился хлопец.

– Ах он, собачий сын! – вскрикнул дед. – Да ведь я ему настрого приказал, чтоб лежал и не рыпался.

– Я и не знал, – покраснел Морозенко.

– Эх, голова! Ну, пойдем посмотрим, чтоб такое оно? – затревожился дед и, поручив руль другому опытному казаку, сам пошел за Морозенком в атаманскую каюту.

А Грабина лежал на полу, пробовал все подняться на карачках и ругался.

– Ишь, чертовы ноги, словно обпились литовского меду, не стоят, да и баста, а чтоб вы отсохли, ледачие! Вот, диду, оказия, – обратился он к вошедшему Нетудыхате, – и болеть не болят, только в коленках щемят, а словно не мои ноги: не хотят поднять казака, хоть ты тресни!

– Сам ты виноват, – сердито ворчал дед, нахмуривши нависшие белые брови, – ведь говорил же, лежи в курене, пока не пройдут! Так нет-таки, не послушался, воровски удрал, а теперь и на ноги жалуешься, вот как отпадут к бесу, тогда и будешь знать!

– Да как же так? – заволновался Грабина. – Без ног-то казаку как будто неловко, да если они что, так я себе голову рассажу!

– Ой, скорый какой! – грымнул дед и, бросив взгляд на Морозенка, буркнул под нос: – Подними-ка, положим его сюда, ну!

Морозенко бросился. Они подняли вместе казака и уложили его на походной канапе. Дед начал разбинтовывать ему ноги.

– Ишь, перетянул как, иродов сын! Даже вьедось в тело, как же тут не помертветь?

– Да я, диду, чтоб ходить было лучше, – оправдывался Грабина.

– Всыпать бы тебе в спину добрых киев, тогда знал бы! Лучше ходить! Вот и доходился! Не имеет права никто по своей прихоти себя нивечить, – не унимался дед, – всяк товариству нужен и ему подлежит. Ну, пришибло тебе ноги деревом – тут ты не повинен: божья воля была на то. Может, либо кара тебе за что, а может, наказ, чтоб ты в море не плыл, а ты таки и богу наперекор.

– Я этого не думал, – прошептал Грабина и заметно побледнел; холодные капли пота выступили у него на лбу.

Когда дед с Морозенком разбинтовали, наконец, ноги Грабине, то хлопец не удержался, чтоб не всплеснуть в ужасе руками, а дед печально закачал головой. Ноги действительно представляли ужасающую картину антонова огня: кровь, запекшаяся на ранах, и обнаженное мясо багровели темною, обугленного массой, натянутая в здоровых местах кожа синела, темнея к ступне и переходя на пальцах ноги в черный цвет; вверху за коленями ярко алела вокруг ног порубежная линия воспаления.

– А что? – спросил Грабина, глянувши на ноги, видные ему, впрочем, неясно в сумраке помещения и за тенью двух нагнувшихся над ним казаков.

– Лежи смирно, не рушься! – крикнул дед: но в дрогнувшем голосе его послышались уже не сердитые, а трогательные тоны. – Пойдика, Олексо, – обратился он к Морозенку, – да принеси мою торбу, нужно торопиться, а то, вишь, что натворил и запустил как!

– Разве плохо? – спросил упавшим голосом Грабина.

– Молчи уже, – буркнул, не глядя на него, дед, – все в руце божьей… Захочет он простить тебе блажь, так помилует, а не захочет – его святая воля на все, а против него кто же посмеет?

Тихо стало на чайке. Слышны были только старательно удерживаемые глубокие вздохи Грабины да равномерные, как удары маятников, всплески весел. Наконец, прибежал Морозенко с дедовскою аптекой; знахарь послал его принести сырого картофеля.

Дед велел Олексе нарезать его мелкими кружечками, а сам помазал каким-то своим снадобьем ноги больного, обложил их резанным картофелем и слегка. забинтовал, наказав строго-настрого больному не только не вставать, но и не двигаться. Он вышел за дверь и позвал к себе хлопца.

– Слушай, не отходи от него, сыну, а коли что, сейчас ко мне; Грабине очень худо, нужно переменять почаще картофель, чтоб жар оттягивал, ты нарежь его побольше, да и батька наказного нужно осведомить.

– Боюсь, – запнулся хлопец, – чтоб наш наказной не разгневался, что без его ведома…

– А ты почем знал? Ведь тебе не было приказано, что не пускай, мол, Грабины?

– Нет, не было.

– Ну, так что и балакать?

Богдана встревожило сообщенное дедом известие о Грабине; сначала он даже рассердился было за его непослушание, но опасное положение больного сменило чувство досады глубоким огорчением; ему было невыразимо жаль потерять товарища и друга, к которому так скоро привязалось его сердце. Богдан поспешил в свою каюту и обратился к Грабине не с грозным, а с трогательным укором:

– Эх, Грабино, Грабино! За что ты, наперекор моей воле, захотел себя в гроб уложить?

– Прости, батьку! Скучно было оставаться лежебокой, понадеялся ла каторжные ноги! – вздохнул больной.

– Да ноги, может, и выходятся, а вот лежи только смирно да слушайся деда.

– Я лягу там, к сторонке, а то как же, – запротестовал Грабина, – занял твое место…

– И думать не смей, – даже прикрикнул Богдан, – мне ни на минуту нельзя отойти от руля. Сам знаешь, какие опасные места, пока не выйдем в чистое море. Исполняй все до слова, что прикажет дед… Ведь беда, сам знаешь, непрошенный гость…

– Все, все, батьку! – взволновался от ласкового слова Грабина.

– Ну спасибо! Бувай же здоров да ходи скорей, а теперь для того-то и нужно вылежаться добре.

Богдан ушел, а взволнованный Грабина обнял Олексу несколько раз, прерывая объятья свои пламенными словами:

– Эх, да и люди ж вы! И батько атаман, и ты, и дед, и товарищи! Вот, как ни противна мне жизнь, а бросать таких людей жалко! Горя-то сколько перенес, греха сколько на душу принял, жизнь как насмеялась и ограбила, а все вот не хотелось бы так-таки и пропасть, не отплативши вам за добро, не поквитавши свою черную душу, не найдя… ох, Олексо, Олексо! – сжал он хлопцу руку, закусив себе до крови губу и уронив невольную слезу.

Тронутый Олекса стал утешать его, как умел.

– Не тревожьтесь, пане Грабино, бог милостив, все пойдет хорошо. Слава богу, дед на лицо, он знахарь – пособит, а и господь на казака с ласкою смотрит; ведь наш брат за его же святую правду кровь свою проливает: значит, милосердный и сглянется… А вот я еще картофеля нарежу, оно и полегчает… Ведь правда, холодит, кажется?

Грабина только стонал.

Целую ночь ехали казаки, сменяя по очереди гребцов. Узкими и извилистыми каналами неслись они гуськом в темноте между бесконечными нивами густого, тихо качающегося камыша; ловкие рулевые искусно направляли чайки, а недремлющие атаманы зорко следили по сторонам. Но все было тихо и спокойно кругом; подозрительный плеск или шорох не будил казачьей тревоги, только иногда с резким шумом взлетали стада диких уток, приютившихся на ночлег, или доносился из какого-нибудь залива мелодичный звук унылых лягушек. К утру казаки заехали в какое-то плесо, закрытое со всех сторон, словно озеро, лозами и тростником, – оно было недалеко от острова Васюкова, за которым до Кимбургской косы было часов пять-шесть ходу, не больше. Здесь и без половодья тянулся страшною ширью глубокий днепровский лиман, суженный лишь у Очакова косой. Но теперь, в половодье, он представлял собою почти безбрежное море, разрывавшее в двух-трех местах Кимбургскую косу.

Через эти-то проходы Богдан и рассчитывал проскользнуть. Дело, впрочем, было нелегкое и рискованное; во-первых, нужно было воровски пробраться среди массы шныряющих по лиману каюков и галер, а во-вторых, суметь попасть на удобный проход, чтобы не сесть на мель, и, наконец, умудриться на той стороне Кимбургской косы прокрасться через линию сторожевых турецких судов. Вследствие таких опасностей, казаки и решались прорываться из Днепра в Черное море только темными, безлунными ночами, каковые наступили теперь.

Богдан распорядился простоять целый день в этих закрытых водах, выслав на стражу еще четыре небольших лодки-душегубки. Потом он подозвал к себе Олексу.

– Слушай, сыну, – сослужи-ка товариству большую услугу.

– Рад, батьку, рад, – ответил счастливый Морозенко, – только прикажи.

– По-татарски балакать ты еще не разучился?

– Нет, что говорят – понимаю, и сам загавкать могу.

– Ну, вот и отлично. Возьми же ты душегубку и. поезжай вниз, все на полдень; камышей уже тут осталось немного, да и те уже скоро начнут разрываться, редеть, – запутаться в них нельзя, а за камышами и раскинется перед тобою целое море; теперь, наверное, ни вправо, ни влево берегов нет. Ты смотри вперед и перед собой; за полмили виден будет остров, ну, вот к нему и держи, а минуешь его, так тебе налево потянется узкая, длинная полоса, – это и будет Кимбургская коса: ты поедешь вдоль нее и где заметишь прорывы, там прикинешь примерно, сколько весел они ширины, сколько глубины и как на той стороне; свободен ли от вражьих галер выход?

– Добре, батьку! – встряхнул молодцевато чуприною Олекса, гордый таким поручением.

– А теперь вот что, – продолжал серьезно Богдан, – ты не казак, а татарин-рыбалка, из-под Очакова; на случай каких-либо встреч и расспросов так и говори, а еще лучше избегай всяких встреч.

– Слухаю, тату, – улыбнулся Олекса.

– Смотри же, переоденься татарином; там, у меня в каюте, есть всякой одежи достаточно, – выбери, примерь да в лодку возьми еще для виду какие-либо рыбальские причандалы… Да не забудь прихватить и харчей: ведь на целый день отправляешься.

– Возьму, возьму, все исполню, как велишь.

– Только осторожнее, береги себя, зря на огонь не лезь: ведь знаешь, что мне жалко тебя, так ты осторожно… помни.

– До смерти! Головы не пожалею, сдохну за батька! – почти крикнул Ахметка, и глаза его загорелись молодой удалью.

– Спасибо! Верю! – обнял его Богдан. – Ну, торопись, начинает уже благословляться на свет… Ну, а как Грабине?

– Кто его знает? – нахмурился Олекса. – Все как будто в одной поре, только вот ступни сильней почернели… душно ему, нутро горит, огневица.

– Пропадет казак, – почесал затылок Богдан, – ну, воля божья! – вздохнул он, а потом, положивши набожно на голову Олексы руки, произнес: – Храни же тебя господь! Будь осторожен и возвращайся непременно назад к вечерней заре.

Олекса бросился в каюту, переоделся в татарскую одежу, взял необходимые припасы и, отвязав душегубку, бодро вскочил в нее и схватил в руки весло.

– А из оружия что прихватил? – спросил у него, перегнувшись через борт, какой-то казак.

– Кинжал-запоясник, – откликнулся -Морозенко.

– Стой! Возьми на всякий случай и пару пистолей, – протянул ему пистолеты казак.

– Спасибо! – ответил Олекса и отчалил от чайки. Под ударами весла душегубка понеслась стрелой вниз по течению и скоро исчезла в серой мгле раннего утра.

К восходу солнца Олекса выбрался из лоз и камышей на открытые воды, – выбрался и замер от удивления, уронивши весла… Любовался он и с берегов Сечи широкой гладью Днепра, могучее которого, казалось ему, нет ничего на свете: и там, в разлив, берега его уходили в туманную даль, а плавающие на далеком просторе острова открывали бесконечную перспективу; но здесь ему слепило глаза не то, – совсем не то; здесь ему показалось, напротив, что он выехал не на безбрежное раздолье, а на край земли, что горизонт не расширялся, а стоял наполовину обрезанным. За этим концом синеющей дуги он обрывался сразу в какую-то бездну, и обрыв этот казался вот тут, недалеко…

Ужас сковывал руки направлять душегубку туда… Потянет эта бездна, и бултыхнешься в пекельную прорву, – такая мысль охватила Морозенка; но, вглядевшись пристальнее в этот резкий, синий рубеж лежавшего у ног его колоссального зеркала, загоревшегося в одном месте алым огнем, он приметил на самом краю водного обрыва единственное черное пятно, вспыхнувшее теперь в двух-трех местах яркими бликами. Олекса догадался, что это, должно быть, и есть тот самый остров, к которому нужно держать путь. Теперь уже, нашедши точку опоры для взора, он начал улавливать перспективу, особенно, когда, как будто для сравнения, появились то там, то сям белые и розовые паруса рыбацких судов. Олекса перекрестился, сотворил короткую молитву при виде величественного, вынырнувшего из яхонтовой глади солнца и налег на весло.

К ранней обеденной поре остров уже был рядом с ним; на противоположной стороне его стояла небольшая галера, а у ближайшей качалось несколько каюков; направо к Очакову также не было заметно каких-либо опасных судов. Минувши остров, Морозенко остановился и позавтракал. Отсюда ему уже стала заметной узенькая полоска песков, желтевшая золотою ниткой на краю горизонта; туда и направил, отдохнувши, свою душегубку казак. Дойдя без всяких приключений до косы, он заметил, что берега ее были совершенно пустынны; только направо виднелась небольшая группа тощих деревьев. Подъехавши к ней, Олекса с радостью увидел, что за деревьями шел вглубь широкий водяной проток, сливавшийся с темною полосой вод, синевших за песчаными кучугурами. Осторожно, приглядываясь к каждому кусту, к каждой отмели, стал подвигаться Олекса зигзагами по протоку, пробуя беспрестанно веслами дно; оказалось, что оно было везде довольно глубоким, исключая одного места, ближе к выходу, где воды было не больше, как на полвесла, ширина же протока была с излишком достаточна для прохода чаек.

Доехавши до противоположного конца протока, Олекса снова был поражен короткостью обрезанного горизонта; это впечатление казалось здесь еще более резким при совершенном отсутствии каких-либо судов на море и при его сгущенной синеве. Еще одно обстоятельство поразило Олексу: несмотря на совершенную тишину, не мутившую даже рябью сонных, лиманских вод, здесь, на море, медленно и бесшумно, словно из глубины, вздымались широкие волны и разбегались по песчаному берегу серебристым прибоем. Налюбовавшись невиданным зрелищем, Олекса повернул назад и заметил, что он сильно устал. Пройдя проток, он остановил свою душегубку у лозняка и принялся за свой полдник. Утоливши голод, Морозенко разлегся в челне, подложивши свитку под голову, и закурил люлечку…

Солнце, перейдя полдень, ласково греет его, нежный ветерок едва, едва колышет ладью… В сладкой истоме лежит молодой казак, свесивши онемевшие руки; Крылатые мысли летают где-то далеко: Золотарево или Субботов мерещатся неясными тонами, а вот ярко выступает образ маленькой Оксанки с черными глазками и ласковою улыбкой…

Проснулся Олекса от сильной качки. С ужасом протер он глаза: солнце уже стояло почти на закате: ветер крепчал и дул с моря, лодка неслась по лиману, в мглистой дали не было видно никаких берегов, коса и остров пропали.

Схватился казак за весло, – к счастью, оно еще лежало в лодке, – и начал грести с отчаянной силой, направляя челн на север. Душегубка летела, рассекая острым, высоко поднятым носом возраставшие волны, ветер дул в спину и помогал юнаку гнать ее. Солнце садилось; сизая мгла превращалась в ползущий по волнам белый туман.

Вдруг лодка ударилась о какое-то препятствие, подпрыгнула, чуть не опрокинулась и запуталась в сети.

– Гей, Махмед! Смотри, что там? – крикнул кто-то по-татарски из тумана.

– Должно быть, большая рыба, – ответил другой голос с противоположной стороны.

Через минуту из тумана показался каюк с четырьмя гребцами и одним рулевым.

– Аллах керим! Тут не рыба, а целый черт!

– Какой? Кто? – подъехал другой большой каюк.

– Откуда ты, дьявол? – спросил рулевой. – Ишь цепь разорвал, шайтан черный!

– А ты не лайся, зеленая жаба, – огрызнулся по-татарски Олекса, махая со всею силою веслом.

– Держи его! – кричал рулевой другому каюку. – Заступи дорогу… Он рвет веслом сети!

– Стой, шайтан! Арканом его! – надвинулся к душегубке другой каюк.

Первая мысль Морозенка была защищаться: двух бы он положил выстрелом, двух кинжалом, но вот беда: лодка запуталась – не уйдешь! Ему улыбнулось даже и умереть в лихой схватке, да вспомнился наказной и товариство, судьба которого вручена ему самим Богданом.

– Стойте, правоверные братья, – словно взмолился Морозенко, – велик аллах, и Магомет его пророк! В тумане нечаянно наскочил; вы помогите распутаться…

– A, глаз не было, зевака? – уже менее грозно отозвался рулевой, очевидно, хозяин. – Зацепи багром его каюк, тащи!

– А ты откуда, карый? – прищурил он свои раскошенные глазки.

– Из… как его… – замялся Морозенко: он не знал ни одного, названия из окружающих мест, кроме Очакова, и потому буркнул: – Из Очакова.

– Как зовут?

– Ахметкой.

– Из какой семьи?

– Из… – тут уже Олекса замялся совсем, – из Карачубесов.

– Врешь! Там таких нет!

– Смотри, хозяин, – обратился к косому другой татарин, – у него и каюк не нашенский, таких у нас нет.

– А вот и гяурский крест на шее блестит! – крикнул еще кто-то, показывая пальцем.

– Так вяжи его! Это гяур, шпиг! – крикнул хозяин. – Тащи его! – Олекса выхватил было пистолет, но в мгновение ока аркан упал ему на плечи, затянул узлом руки и повалил его навзничь.

Примечания

Публикуется по изданию: Старицкий М. П. Богдан Хмельницкий: историческая трилогия. – К.: Молодь, 1963 г., т. 1, с. 351 – 361.