15. Казацкая рада в Волчьем байраке

М. П. Старицкий,
Л. М. Старицкая-Черняховская

Настала ночь. В глубине оврага, окаймленного со всех сторон нависшим лесом, было совершенно темно. Едва белели в непроглядном мраке лапастые ветви елей, устало опустившиеся под нависшим снегом. Словно души мертвецов, носились в темноте пухлые хлопья снега и бесшумно падали на белую холодную землю.

– Пугу! – раздался протяжный крик пугача.

Сова, сидевшая в дупле, беспокойно зашевелилась и, помигавши несколько раз своими круглыми, желтыми глазами, перелетела на ветку, но не ответила на крик.

– Пугу! – раздалось снова уже ближе, и через несколько минут из противоположной глубины леса поднялся такой же унылый и протяжный крик ночной птицы.

Вспуганная сова поднялась тяжело, захлопала крыльями и отлетела в глубину леса,

– Пугу! – раздалось еще ближе.

– Пугу! – ответил протяжный голос уже совсем невдалеке. Через несколько минут в вершине оврага, в том месте, где он суживался и нависшие деревья почти сходились совсем, раздался короткий, сухой треск; большая ветка обломилась и с шумом покатилась вниз. За нею вслед оборвалось что-то тяжелое и грузное.

– Фу-ты, черт тебя побери с твоей матерью! – выругался свалившийся снежный ком, подымаясь на ноги и стряхивая с байбарака снег. – Стонадцать ведьм тебе в зубы! Бес его знает, куда я забрел, чуть ли не к медведю в берлогу! Хоть бы зажечь что, осветить… – Свалившееся в овраг существо начало с ожесточением шарить во всех карманах. После нескольких минут поисков кресало и огниво были найдены; посыпались короткие искры, и вскоре осветилось склоненное лицо Кривоноса с раздутыми губами и ощетинившимися усами, старательно дувшее на трут в толстом жгуте из клочья, пропитанного смолою и серой, которого запасливый казак держал всегда полный карман.

Наконец, Кривонос ущемил жгут в какую-то расщепленную ветку и поднял свой факел над головой. Красновато-синий огонь осветил все пространство. Это было мрачное и угрюмое ущелье. Справа и слева по крутым отвесам спускался ко дну смешанный лес. Сквозь нависшие глыбы снега едва проглядывала темная зелень елей; дубы и грабы стояли заиндевевшие, неподвижные. В конце эта глубокая щель закруглялась и врезывалась вглубь, словно пещера; несколько полувывернутых с корнем деревьев, свалившись с одного берега на другой, прикрыли ее сверху ветвями. Теперь все пространство между ними было засыпано толстым слоем снега, образовавшим довольно глубокий и прочный свод. Кривонос зашел внутрь, поднял факел и осветил это фантастическое помещение; серебро стен и плафона загорелось роскошным фиолетовым отблеском. Кривонос остался даже доволен.

– Ишь, как славно, – мотнул он головою, – только чтоб тому в горлянку ведьмы хвост, кто выдумал дорогу сюда: глушь такая, что пока продерешься, пар шесть очей выколешь, а пока слезешь в этот палац, так и четырех ног не досчитаешься!

В том месте, где ущелье суживалось, круто спускалась сверху едва приметная, извилистая тропинка, на которую не попал Кривонос; казалось, никто посторонний не мог никоим образом ни попасть сюда, ни узнать о существовании этой дикой трущобы. На узенькой тропинке показалась старческая фигура Романа Половца. Он шел осторожно, сгибаясь под нависшими ветвями, сщупывая себе путь суковатою палкой.

– Ге, да ты, брат, уже и фонарь засветил, – обратился он к Кривоносу, спускаясь вниз и проходя в пещеру. – Только скажи мне, брат, какою ты дорогой шел, что голос твой слышался мне совсем с другой стороны?

– Какою дорогой? Кратчайшею, матери его хрен! – ответил сердито Кривонос. – Заблудился было… а тут ведь тебе темень такая, хоть выколи око, ну, так просто и скатился в овраг сторч головой, хорошо еще, что разостлана снежная перина да и кости железные – выдержали!

– Однако здесь совсем, как в хате, можно бы, брате, нам и костерчик разложить: теплей бы было да и светлей.

– Оно бы хорошо, да как бы только польские дозоры на огонек наш не наткнулись.

– И, что ты, – махнул рукою Половец, – здесь как в могиле: и свету некуда вырваться! Кроме казаков, никто этого оврага и в жизнь не найдет. Уж сколько мне лет, а при моей жизни ни одна польская собака не вынюхала сюда и следа!

– Да уж коли вы, диду, обеспечаете, так мне и подавно, – потер Кривонос руку о колено, – тут вот и сухого валежника под ногами довольно.

Через несколько минут посреди пещеры запылал яркий костер.

На тропинке у входа в ущелье послышался шорох. Кривонос и Половец подошли и стали по сторонам. Показалась суровая, казацкая фигура.

– Гасло? – коротко спросил Кривонос.

– Волчий байрак… Домовына! – ответил так же коротко новоприбывший и безмолвно прошел в глубь ущелья к костру.

Показались на тропинке еще две тени и, опрошенные, тоже пробрались к костру. В ночной тишине раздавался только скрип шагов по снежной тропинке да тихие ответы на запрос Кривоноса: «Волчий байрак… Домовына…»

Подле костра уже и сидела, и стояла, и волновалась порядочная группа людей.

– Что это Хмеля нет до сих пор? – тихо проговорил Кривонос, бросая волчий, взгляд на Романа, – Не вздумал ли дать тягу в свои хутора?

– Что ты, что ты? – возмутился старик. – Хмель не из таких, да вот, кажись, и идет он.

Действительно, на тропинке показались снова две плотные высокие фигуры, но на этот раз это оказались Пешта и Бурлий. Они о чем-то тихо разговаривали, но, заметивши Половца и Кривоноса, переглянулись и замолчали совсем.

– Гм… – покачал им вслед головою Половец, – значит, припекло, когда и Пешта, и Бурлий решились сюда придти.

– Не люблю их – собаки! – мрачно прохрипел Кривонос, бросая в их сторону недоверчивый взгляд.

Между тем у костра волнение было уже в полном разгаре. Среди шума, крика и проклятий явственно вырывалось только одно восклицание, повторяемое на тысячу ладов:

– Смерть ляхам! Смерть Потоцкому! – Ге-ге, – тихо заметил Пешта, наклоняясь к Бурлию. – Рой гудит… Кто только сумеет маткою стать?

Бурлий крякнул, бросивши исподлобья хитрый, многозначительный взгляд. А Пешта, передвинувши на голове шапку, направился со своим спутником уверенными шагами к той группе, где громко говорил о чем-то, сильно жестикулируя руками, его знакомый казак.

– Пешта! Вот голова, братцы! – встретил он появление Пешты радостным голосом. – Вот кто порадит нас, что теперь предпринять?

– Да что тут предпринимать! – гневно и нетерпеливо закричали сразу несколько голосов. – Небось, все слыхали, какой декрет прочитали нам эти дьяволы! Ведь это смерть! Верная, наглая смерть!

– А коли умирать, так показать и палачам до пекла дорогу! – подхватили другие.

– Н-да! – протянул многозначительно Пешта. – Что правда, то правда: такого декрета еще казаки и не слыхивали от роду.

– A ведь были восстания и раньше, да никто не смел таких ординаций нам давать! – кричал запальчиво более молодой казак, выступая вперед.

– Ляхи-то и прежде обрезывали нам права, а теперь задумали нас уничтожить! – ответил Пешта.

– А что же лист, что мы посылали через послов?

– Гм, – перебил его Пешта, – он, может быть, и напортил, – и, помолчавши, прибавил загадочным тоном: – Его-то, по-моему, и не следовало писать!

– Да как же так? – раздалось сразу несколько насмешливых голосов и умолкло.

– А потому что я и тогда говорил, – начал уже увереннее Пешта, – да что поделаешь? Ведь у нас не думает никто! Один скажет, а все уж за ним, как бараны, бегут! Говорил, не к чему писать. Перед ляхами унижаться, перед сенатом ползать в ногах! Говорил, что такое смирение только докажет ляхам, что пропала вконец казацкая сила, что ляхи воспользуются этим и проявят над нами неслыханную дерзость, – на мое и вышло.

Словно тяжелый молот, упали эти слова на буйные головы и ошеломили сознанием, что совершена ошибка, повлекшая за собою позорную смерть. Наступила грозная пауза.

У входа по тропинке показались две человеческие фигуры.

– Они, кажись? – обрадовался Кривонос.

– Они, – кивнул головой Половец. Действительно, приближался Богдан в сопровождении Ганджи.

– Отчего так опоздал? Народ бурлит… – окликнул его Кривонос.

– Коронный гетман задержал, едва вырвался!

– Ну, иди же. Там Пешта пришел, – шепнул Половец.

Богдан подошел к костру и, никем не замеченный, стал с Ганджей в глубине, за выступом обвала, в совершенной тени.

– Кой черт советовал писать жалобные листы? – поднялся раздраженный голос с одной стороны

– Советовал-то человек добрый, – так же медленно ответил Пешта, и двусмысленная улыбка пробежала по его лицу. – По крайности, он всегда на добро казакам думает, да не всегда с его рады добро выходит. Ну, что же, – вздохнул Пешта и, глянувши куда-то неопределенно вперед, прибавил: – «На діда біда, а баба здорова!»

– Ах он чертова кукла! Расшибу! – прошипел было и бросился со сжатыми кулаками Ганджа.

– Стой! Ни с места! – остановил его тихо Богдан и оттянул за себя в самый угол.

– Да какой же это дьявол! Кто эти листы придумал? закричало сразу несколько голосов, и часть толпы, услыхавши все возрастающий шум, понадвинулась к тесной группе.

– Кто ж как не Хмель! – раздался чей-то голос в толпе.

– Это его панские штуки! – подхватил другой.

– Нарочито затеял, чтобы ляхи, набравшись смелости, и войска свои стянули сюда, и раздавили нас, как мух! – кричал уже третий, проталкиваясь к костру.

– Что вы, что вы, панове! – остановил толпу Пешта. – Хмель думал, как лучше. Он ведь знается с ляхами, думал, что потрафит. Не его вина, коли прогадал.

– А коли так, так не совался бы в казацкие справы, сидел бы со своим каламарем за печкой! Через него мы должны такую поругу терпеть! – вопил уже в исступлении казак, взобравшись на пень и ударяя себя в грудь руками. – Чего мы ждем? Кого мы ждем? Какие тут рады? Бить ляхов, доказывать им, что нас паскудить нельзя! Уже коли они нас паскудить желают, так разорвать их, псов, на тысячу кусков!

– Смерть ляхам! – закричали кругом,

И этот зловещий крик покатился по ущелью, бурей промчался мимо Кривоноса и Половца и заставил шарахнуться стаю волков, собравшихся из любопытства в ближайшей трущобе.

Вокруг Пешты образовалась уже довольно большая толпа. Второй разведенный костер освещал их красные, исступленные лица. Один только Пешта стоял посредине, спокойный и даже насмешливый, переводя от одной группы к другой свои желтоватые белки.

– Так, – сказал он громко, – играться бумагами больше, братья, не будем.

– Душа, казак! Молодец, брат! – раздались восклицания в толпе.

– Только ведь сами руки никогда не бьют, панове, – продолжал Пешта, – надо к ним и голову разумную, и сердце неподкупное прибавить!..

– Верное слово! Атамана, атамана! – закричала толпа, и к этому крику пристали уже и все остальные.

– Только выбрать, панове, оглядаючись, чтоб и голову имел разумную и бывалую, чтоб ни с кем не снюхивался, да за двумя зайцами не гонялся бы, да чтоб и войсковой справы не бегал, – заметил Пешта.

А Бурлий добавил будто про себя:

– Такого и не сыщешь среди нас!

– Как нету? А Хмель? – закричало два-три голоса в задних рядах.

– В затылок тебе Хмель! К черту! Мы не перьями, а мечом их отпишем! – раздалось из передних рядов.

– Богуна! Вот казак, так казак! Нет ему равного нигде! – закричал кто-то из середины.

– Богуна, Богуна! – подхватило множество голосов.

– Да, казак славный, – согласился и Пешта, – и храбрый, и честный. Только молод еще, братья, а в нашей справе надо не смелую руку, – все вы, братья, смелы, как орлы, – а нам нужно рассудливую голову.

– Правду, правду говорит! – отозвались голоса.

– А и главное, – продолжал Пешта, – что его теперь здесь нет: ведь он в Брацлавщине.

– Верно! В Брацлавщине! – подхватили другие.

– То-то ж, пока мы за ним посылать будем, нас здесь на лапшу посекут ляхи. Ждать нам некогда.

– Некогда! Некогда! – перебили его шумные голоса.

– Бить ляхов! Смерть Потоцкому!

И снова знакомый голос наэлектризовал толпу. Крики, проклятия слились в один бесформенный рев.

– Народ горит, – заметил Кривонос Половцу, бросая взгляд по тому направлению, где узкое ущелье расширялось в грот и где освещенная огнем двух пылавших костров волновалась разгоряченная толпа, – а нет еще Нечая и Чарноты!

– Расставим и проверим сторожу, – заметил Половец.

В глубине узкой тропинки послышалась удалая песня: «Гей, хто в лісі, озовися!» И из-за деревьев, сдвинувши шапку на затылок и широко распахнувши жупан, показался Чарнота.

– С чего это ты, с чего ты запел? – набросился на него Половец. – Или хочешь посзывать всех польских дозорцев?

– Некого! – ответил бесшабашным тоном Чарнота. – Двое из них встретились мне на дороге. Не хотелось мне оказать ляху услугу, да что было делать: пришлось даровать им вечный покой!.. Да еще и свежую могилу насыпать, чтоб не отыскали друзья. А остальные все пируют в замке, от огней побелела даже черная ночь.

– Пируют, дьяволы, на наших грудях, – мрачно заметил Кривонос. – А тебе оттого так и весело стало, что ты и песню затянул?

Лицо Чарноты вдруг стало серьезно.

– Ты этого, брате, не говори, – произнес он тихо. – Я, быть может, только горилкой да вольною песней и душу казацкую спасаю.

И, как бы сожалея о вырвавшихся у него прочувственных словах, Чарнота круто повернулся и широкими шагами направился к пылавшим в глубине кострам.

– Славный казак! – посмотрел ему вслед Половец и пошел вместе с Кривоносом расставлять сторожу, ворча себе под нос: – Не ровен час… береженного, говорят, и бог бережет.

У узкого входа в ущелье поставили двух казаков. Шесть других отошли дальше и образовали цепь вокруг оврага.

Приближение Чарноты заметили и в толпе.

– Чарнота, Чарнота идет! – зашумело ему навстречу множество голосов. – Огонь-казак! Его обрать атаманом! Он проведет и в самое пекло!

– Верно, верно! – загудели казаки.

– Н-да! – повел бровями Пешта. – Провести-то проведет, да выведет ли обратно? Пожалуй, там всех и оставит.

– Молодец на фокусы, – тихо вставил Бурлий, – а нам надо голову…

Еще один путник приблизился к спуску. Это был слепой бандурист. Он шел уверенно и смело, и даже та палка, которую он держал в руке, не служила ему опорой в пути.

– Все? – спросил бандурист у Кривоноса.

– Кажись, все, – ответил тот и, бросив последний взгляд на правильно расставленных вартовых или часовых, повернул вместе с Половцем к оврагу.

Между тем крики в толпе принимали все более и бо-лее угрожающий характер.

– Атамана! Атамана! – кричали кругом.

– В чем дело, братья? – спросил тревожно бандурист ближайших казаков.

– А, Нечай! Нечай пришел, – закричало сразу несколько голосов, – и он, братове, казак не последний!

Но из группы Пешты раздались более громкие голоса:

– Атамана, атамана обирать!

– Своего, а не ляшского! Кого б только? – замялись и затихли вдруг голоса.

– А что ж это я не вижу здесь нашего Хмеля? – обратился тихо к Чарноте Нечай.

– Да, его еще нет здесь, – оглянулся кругом пристально Чарнота, – я уже искал его.

– Как нет? А Кривонос сказал, что все в сборе, – изумился Нечай.

– Верно, обознался, – заметил Чарнота и прошелся снова от костра до костра.

– Нечай! Пусть Нечай нас ведет! – раздалось в одном месте.

– Чарнота! – откликнулось в другом.

– Пешта, Пешта! – загомонили сильней голоса в центре.

– А про Хмеля забыли? – крикнули разом Чарнота и Нечай.

– Обойдется и без него! Бумаг нам писать уже не нужно! Годи! Годи! – поднялись раздраженные крики со стороны казаков, окружавших Пешту.

– На кой черт! Что он за гетман такой? Все товариство в сборе, а его нет! – загалдели со всех сторон.

– Нет, панове, – возвысил голос Пешта, замигав, словно сова, своими желтыми белками. – Хмеля нужно подождать: я сам подаю голос за Хмеля. Он все-таки в великой чести у ляхов, так, может, и за нас доброе слово замолвит, да и не так достанется всем за избрание: ведь вот меня, и Бурлия, да еще кое-кого совсем вон, за хвост, стало быть, да в череду, а Богдан все-таки остался сотником… а вскоре, может, и полковником будет.

– Ну, – усомнился Бурлий, – разве поцелует папежа в пятку?

– Так что ж это? Продает он нас, что ли? – закричали кругом несколько голосов.

– Торгуется! – процедил сквозь зубы Пешта, и хотя это слово было произнесено не громко, но оно упало на ближайших, словно искра в бочку пороха.

– Долой Хмеля! Изменников не надо! Пешта атаманом! Бить ляхов и ляшских подножков! – заорали кругом.

– Кто против Хмеля? – крикнул Чарнота, выбиваясь вперед и разбрасывая толпу. – Кто обзывает его изменником? Ну, выходи, померяемся силой! Эта рука и эта грудь, – ударил он себя кулаком по груди, – ручаются за него!

– Правда, правда! – раздались в задних рядах одинокие голоса. – Он – честный казак!

– Не только честный – первая голова! – гаркнул Нечай.

– Если он умеет ладить с панами, так вы готовы на него горы вернуть, – продолжал Чарнота, горячась все больше и больше. – Тут клевещут из зависти, а вы развесили уши.

– Да что ты тут разговариваешь? – послышались в ответ разгоряченные голоса. – Какого нам черта в его раде?.. Чтоб снова предложил листы писать? Обирайте атамана! Долой Хмеля! Пешту, Пешту! – кричали с одной стороны.

– Брехня, брехня! Хмель славный казак! – заревели с другой.

– Ну, заварилась каша, – шепнул тихо Пешта, наклоняясь к Бурлию, – а мы что? Наше дело сторона! – усмехнулся он злобно и стал прислушиваться к крикам толпы, отпуская иногда два-три метких слова и разгорячая тем еще более обезумевшие от отчаяния головы.

– Поспешим; там что-то неладное, – тревожно заторопился Кривонос, спускаясь в овраг и поддерживая Половца под руку.

– Ох, не Пешта ли? – качал головою Половец.

Издали картина представлялась чем-то сверхъестественным и страшным. Гигантские костры, расположенные в двух концах ущелья, подымали целые снопы яркого пламени и раскаленных искр. В этом ярко-красном свете пурпуром горели нависшие снежные своды, а свисшие над ущельем громадные дубы и сосны казались вылитыми из раскаленной меди. Дикими и ужасными вырисовывались разгоряченные, темные лица казаков, а общий крик, слившийся в какой-то дикий гул, наводил на душу суеверный подавляющий страх.

– Хмель идет! Хмель идет! – крикнул Нечай, махая над головой шапкой. – Вот кого обрать атаманом, вот голова!

– Нет, нет, это Кривонос! – отозвался кто-то при входе.

– Его атаманом! – крикнули дружно одни.

– Кривоноса! – подхватили другие.

– Пешту, Пешту! – раздались голоса из глубины. Но все эти возгласы покрыл снова один бешеный крик:

– Смерть ляхам! Смерть Потоцкому! Рубить, жечь!

Кривонос несколько раз пытался было говорить, но дикие, необузданные крики совершенно заглушали его голос.

Наконец, ему удалось взобраться на довольно широкий и высокий пень и, поднявшись значительно выше толпы, он закричал насколько мог громким голосом:

– Слова, братья, прошу!

На мгновенье воцарилась тишина.

– Братья, от крику ничего не будет, – начал Кривонос. – Мы собрались здесь раду держать, а не ругаться, как перекупки на базаре.

– Снова раду затеяли, – заметил ехидно Пешта, обращаясь к окружающим казакам.

– Раду? Довольно! Листов нам больше не надо! Слезай! Довели уже своими петициями до краю! – раздались голоса из задних рядов.

– Да что вы, дьяволы, не узнали, что ли, Кривоноса! – гаркнул Кривонос уже с такой силой, что жилы надулись у него на лбу. – Я пишу свои петиции не чернилом, а кровью!

– Да это Кривонос! – раздались крики из передних рядов. – Слушайте, слушайте! Он верный казак!

– Рубить ляхов, жечь! – поднялись было неулегшиеся крики, но Кривонос уже заревел, протягивая вперед руки. – Стойте, вражьи сыны! – и все стихло помалу. – Кой черт вам говорит, чтоб их миловать? Милуют они нас, ироды? Нет для меня большего праздника, как топить их в их дьявольской крови!

– Так, так! Молодец! Слава! Веди нас, веди сейчас! – сорвался дружный крик.

– Спасибо, братья! – поклонился Кривонос. – Только… Да, слушайте ж, ироды! – продолжал он далее охрипшим от напряжения голосом. – Вот вы тут избирали атамана и, дякую вам за честь, и мое поминали имя, только, братья, разве это порядок? Разве мы все тут? Разве без наших братчиков, запорожцев, можно выбирать кошевого?

– Правда, правда! – отозвались в некоторых местах голоса, и волнение начало упадать.

– Так вот что, братцы, – продолжал Кривонос, – слыхали вы все, как приветствовал сегодня польный гетман, и мы им этого не подаруем. Порешим же сначала, где бить ляхов, с какого конца их шкварить?

– Решай, решай, друже! – отозвались отовсюду остервенившиеся голоса. – Головами наложим, а помстимся над ними!

– Ух, помстимся же! – оскалил зубы Кривонос и засучил рукава на своих мохнатых руках. – А думка моя такая: в Брацлавщине Богун собрал уже отряд добрых молодцов и ждет подмоги. Кому жизни не жалко, кому не страшно смерти, идите ко мне! Мы им вспомним все ихние наруги и декреты! Мы вымотаем панские жилы, поджарим их клятых ксендзов, насмеемся над их костелами, как они смеются над святыми церквями! Братья, кому нет радости в жизни, идем в Брацлавщину, и я вас туда проведу.

– Спасибо! Слава, слава Кривоносу! – раздались кругом восторженные возгласы.

– Постойте, постойте, братья! – закричал Нечай, подымаясь на пень рядом с Кривоносом. – Не в Брацлавщину пойдем, а на восток. Я был у донцов, они обещали нам большую подмогу.

– Что донцы, брат? – возразил Кривонос. – Брацлавщина свободна от войск, а к востоку стянулись все коронные рати.

– Правда, правда! Слезай, Нечай! В Брацлавщину веди нас! Нам нечего терять!

– Постойте, постойте, братья! – начал было один молодой казак, вскакивая на пень, но толпа не дала ему говорить.

– Молчи! Слезай! Умнее не скажешь! – раздалось со всех сторон. И несколько пар сильных рук протянулись к пню, и в одно мгновение казак исчез в толпе.

– Пусть Пешта говорит! Говори, Пешта! – закричали окружающие Пешту казаки.

Пешта поднялся было на пень; но крики и свист, раздавшиеся с противоположной стороны, заглушили его слова.

В это время взобрался на пень Половец и, не имея голоса, чтобы покрыть забурлившую снова толпу, начал махать руками и усиленно кланяться на все стороны, чтобы обратить на себя внимание.

– Половец-дид хочет речь держать! – подняли ближайшие шапки вверх.

– Дети мои, сыны мои, – начал дрожащим от волнения голосом дед, – не то что сыны, а внуки! Стар я, послужил на своем веку моей дорогой Украине, а все-таки не хочется умирать, не учинивши какой-либо послуги… Не годен я уже на эти походы, дорогой разгублю свои кости… Там, на льду, осталось наше знамя, мы с ним состарились вместе. Так позвольте мне, панове товариство, – поклонился он с усилием на три стороны, – лечь рядом с ним… Я пойду, полезу, прокрадусь в замок и всажу пулю в лоб этому извергу, этому сатанинскому выплодку, что так насмелился, наругался над всем, над всем, что у нас было святого…

У старика тряслась покрытая серебряными пасмами голова, по щекам струились слезы. Вся его согбенная фигура, освещенная с одной стороны красным заревом, производила потрясающее впечатление и взывала к отмщению.

– Знамя, братцы, знамя! – вырвался среди толпы стон и заставил всех вздрогнуть.

Наступило грозное молчание.

– Старца не допустят… на кол посадят, – кто-то тихо вздохнул.

– Стойте! – раздался чей-то зычный, удалой голос.

На пне, возвышаясь, над всей толпой, стоял Чарнота. Клок белокурых волос вырвался у него из-под шапки, голубые глаза горели воодушевлением.

– Братья, товарищи, – кричал он, хватаясь за саблю, – да мы сейчас, сегодня же можем разметать ляхов!

От охватившего его волнения голос Чарноты прервался на миг, но он продолжал снова с возрастающим огнем:

– Я был возле замка; там идет повальное пьянство. Жолнеры расквартированы далеко. В замке душ полтораста панов да триста солдат. Через два-три часа все будет лежать покотом. Да разве каждый из нас не возьмет на себя по пяти пьяных ляхов? Я беру десять! Зато уж пошарпаем гнилую шкуру Потоцкого, осветим замок да и посмеемся же, братья, за наш позор, за Маслов Став!

Страшный исступленный крик не дал ему окончить.

– Идем! – бурей заревело кругом. Сотня рук протянулась к пню подхватить Чарноту. Напрасно пытался говорить Нечай, напрасно кричал Кривонос, – толпа не желала больше слушать никого и ничего. Как поток бешеной лавы, двинулась она к выходу.

Вдруг неожиданно выросла против толпы у входа чья-то мощная и статная фигура.

– Остановитесь! – раздался повелительный крик. Толпа отхлынула и окаменела…

Стоя в тени, никем не замеченный, Богдан удерживал порывистые движения Ганджи, решаясь не выдавать своего присутствия и не возражать пока против клеветы и ехидства, поднятых против него завистью. И кого же? Спасенного им же от смерти товарища! Эта черная неблагодарность впрочем не так возмутила его, как сочувствие к клевете большинства. Богдану хотелось испить чашу до дна и убедиться, прочно ли к нему доверие товариства, или оно, как мыльный пузырь, может лопнуть от первого дуновения.

Из богатого опыта жизни, толкавшей его всегда между всякого рода обществами, Богдан знал, что общее настроение их изменчиво и капризно, что их, как детей, может и увлечь слово, и повернуть в тупую тоску, но чтоб бездоказательное, голое слово могло сразу сломить уважение к заслуженной доблести, этого он не ждал, и глубоко оскорбленное чувство сжимало ему горечью горло и заставляло вздрагивать от боли сердце. И чем дальше прислушивался он к спорам и переметным крикам, тем эта боль разросталась сильней и сильней. Чем-то диким, стихийным веяло от всего этого собрания; казалось, у всех старшин горело только одно неукротимое желание: бить и жечь ляхов, одно только ненасытное чувство мести.

Но в этом бурном порыве Богдан видел мимолетную вспышку бессильной злобы за кровавое оскорбление. Это едкое раздражение способно было поднять толпу лишь на какую-нибудь безумную, отчаянную выходку, с единственной целью сорвать злость, опьянить себя местью; но оно решительно отнимало веру в созревшую силу, готовую обречь себя на беспощадную и упорную борьбу.

Богдан слушал эту бесформенную, бурливую злобу и решал мучительный вопрос: можно ли ею воспользоваться для борьбы, направить на благо для родины ее кипучий поток? Нет, еще не приспел час, еще они не готовы, – выяснилось у него сознание; нужно еще собирать силы, организовать их, окрылять разумною целью. Много погибло этих сил в неравной борьбе, а потому-то нужно щадить уцелевшие и прививать к ним новобранные. Не дай бог растратить последние силы по-пустому, ради удали или безумной вспышки, а вот этого именно теперь опасаться и нужно, – соображал Богдан, глядя на возбужденные лица, на огненные глаза… И когда Чарнота начал подбивать толпу, чтобы броситься на замок Конецпольского, у Богдана оборвалась душа, упало сердце. «Безумец! Он поведет их на погибель», – мелькнуло в его голове, и молнией же сверкнула решимость: остановить, спасти.

Он решил стать грудью против этой толпы, против этого разъяренного зверя, и он крикнул: «Остановитесь!»

Это внезапное появление Богдана и повелительный крик отшатнули, ошарашили толпу; Богдан знал, что это продлится не более мгновения, а потому и желал им воспользоваться для своих целей.

– Я имею сообщить вам важные новости! – произнес он громко, подчеркивая слова.

– Кто там? Что случилось? Засада? А? – послышались с разных сторон тревожные восклицания.

– Нет! Стойте! Это Хмель! Это писарь Богдан! – раздалось в ближайших рядах.

– Хмель? – крикнул Нечай. – Вот и отлично!

– Опять он! К черту! – забурлили в задних рядах.

– Да слышите ж, глухари, важные вести принес! – крикнул Кривонос.

– Верно, про новое слезное прошение к панам, – вставил тихо Пешта.

– Не нужно прошений! Ведьме на хвост их! – заревела снова и заволновалась толпа. – Смерть ляхам! Рушай!

– Стойте, черти! – гаркнул Кривонос. – Не галдеть! Слышите же: важные вести принес!

– Так пусть говорит! Скорей! Скорей! В замок пора! – не унимались возбужденные возгласы, но любопытство все-таки взяло верх и притишило бурлящую кипень.

– Во-первых, панове, – начал, овладевши собою, Хмельницкий, – я пришел вам сообщить план, как взять замок и по-свойски расправиться с врагами.

– А коли так, говори, говори! – обрадовались разгоряченные головы. – Мы рады тебя слушать.

– Видите ли? А тут что было? Нет, Хмель молодец! – послышались одинокие одобрения.

– Вам заявил и наш славный Чарнота, что напасть нужно не раньше, как часа через два, через три, когда перепьются мертвецки и паны, и гарнизон, а вы хотели, не слушая его, броситься сразу и попали бы прямо в зубы ляхам.

– Правда, правда! – загалдели казаки.

– Значит, братья, во всяком деле горячность вредит, – поднял голос Богдан, – а в военных справах найпаче. Вам Чарнота еще не все сообщил, так как он шел только около брамы, а внутри, на дворище замка, не был… Ведь правда?

– Да, не был… Это точно, пане Богдане, – ответил Чарнота.

– Ну, а я вот был там внутри и в самом замке и все осмотрел, – овладевал все больше и больше вниманием толпы Хмельницкий. – Вокруг замка расставлена артиллерия, внутри двора стоит триста гусар гарнизона, на стенах вартовые, а кругом разъезжают патрули, хотя действительно остальные войска расквартированы версты за три.

– Так, что ж это, значит, по-твоему, и добыть их нельзя? – поднялись недовольные голоса.

– Подвести, значит, нас хотели? – вырвалась у кого-то угроза.

– Да правда ли еще? – усомнился кто-то вдали.

– Что это правда, в том вы убедитесь сами, когда пойдем, – продолжал Богдан, – а подвести вас не мог и думать наш доблестный лыцарь Чарнота, – дай бог всякому такое честное сердце! Сгоряча только ему показалось, что можно легко ляхов перебить, а и погорячиться-то, братцы, можно, коли у каждого из нас кровью на них сердце кипит.

– Верно, верно! – раздался одобрительный говор кругом. – Добре говорит: видно, что голова!

– Только и эти идолы, – продолжал Богдан, – хитрые, да и боятся нашего брата здорово, как черт ладана. Разве неправда? Такую горсть нас собрали, а войск своих, и латников, и драгунов навели страх! Пить-то засели в замке, а обложились и гарматами, и гаковницами, и залогами и по степи снарядили разъезды.

– Дьяволы! – раздался общий крик негодования, но в нем уже не слышалось первого бешеного порыва, а скорее звучала тоска.

– Но я сумею добыть их, товарищи, – почти крикнул Богдан, – хотя бы у них была и тысяча рук!

– Любо! Хвала! – раздались голоса. – Веди нас, веди!

– Слушайте, мои друзи и братья, – продолжал Богдан, – я передам тому, кто поведет вас, мои разведки, мои соображения, мои планы, и сам подчинюсь ему, – ведь нужно выбрать доводца наичестнейшего, незапятнанного никаким подозрением, кому бы вы безусловно верили, уважения к кому не подорвала бы никакая низкая клевета, – у Богдана от подступившего чувства волнения и боли оборвались слова.

– Тебя… тебя, Богдане, просим, – поднялись не совсем еще дружные голоса.

– Мы тебе верим!. – крикнул Чарнота, а за ним подхватили и Кривонос, и Нечай, и Ганджа: – Верим, как себе!

– Верим! – отозвались глухо углы.

– Спасибо вам, братья, – поклонился Богдан, – только и это ваше слово вылетело сгоряча, простите на правде! Разве искренне можно верить тому, кто в продолжение двадцати лет не доказал ничем ни своей доблести, ни любви к Украине? – в голосе Богдана звучали горькие ноты. – Хотя под Цецорою я бился в рядах, так то за наше общее отечество против басурманов; хотя я, вот с друзьями моими Нечаем, и Кривоносом, да с честными лыцарями и сжег Синоп, да два раза пошарпал еще Трапезонт и Кафу, да вызволил сотни три невольников, покативши славой до самого Цареграда, так и это было делом ехидства, чтобы украсть доверие себе у славного товариства.

– Что ты, батьку, клеплешь на себя? – послышался из середины растроганный голос.

– Да если б это не ты сам на себя взводил такую напраслину, так я бы тому вырвал язык изо рта! – брязнул саблей Кривонос.

– Слава Богдану, а клеветникам трясця в печенку! – раздались восклицания.

– Хотя я… дайте досказать, товарищи, мои думки, – много их столпилось, давят! – продолжал Богдан приподнятым голосом, дрожащим какою-то скорбной волной. – Давно это было, вскоре после наших славных морских походов… Помните, какой завирюхой закружились над нами ляхи, какая на нас гроза поднялась отовсюду? Так вот с Михайлом Дорошенком да Половцем мы разбили под Белою Церковью поляков. Ну, как они хотели тоже уничтожить, истребить казаков, да я отправился с Дорошенком к коронному гетману и успел убедить его постоять за нас в сейме, – и дело кончилось Куруковским договором.

– Что и толковать! – пробежал говор между сомкнутыми рядами.

– Верно, – не прерывал речи Богдан. – Нам три года ляхи не платили жалованья; я с Барабашом отправился хлопотать к королю и выхлопотал его. Поднял, вопреки моему совету, восстание Павлюк, я ему сообщал через Чарноту все сведения относительно движений и сил кварцяного войска. Кто дал возможность Скидану уйти от преследования ляхов? Я; это знает Нечай! Кто провел Филоненка к Гуне? Я; это известно большинству здесь стоящих!

За каждым вопросом Богдана, словно рокот несущегося прибоя, возрастали глухие, одобрительные возгласы, смешанные с угрозами, направленными в сторону Пешты.

– Служил-то я родине моей и преславному казачеству, как мне казалось, щиро и честно, не жалеючи живота, а вот говорят почтенные люди, что все это делал я из корысти, чтоб добыть себе панскую ласку, и я должен этим почтенным, заслуженным людям верить. Только вот не знаю, как это привязать к панской ласке, что меня в Каменце держали раз месяца три в тюрьме, в Кодаке потом сидел в яме, если б не Богун, висел бы на дыбе, в стане Вишневецкого чуть не угодил на кол да и теперь вот наказан-то один я! Ведь полковники сменены не по личной вине, а по ординации, потому что сейм постановил давать эти места лишь католикам, да и то от короны, а меня понизили по моим личным у панской ласки заслугам. Моим друзьям, Бурлию и Пеште, можно смело голосоваться и быть выбранными во всякую, кроме полковницкой, должность, а мне уже своего каламаря, как ушей, не видать… но говорят мои почтенные друзья, что это для меня повышение, награда, и я должен им верить!

– Врут они, врут! – раздались уже грозные возгласы, и загоревшиеся гневом глаза метнули молнии в глубину ущелья.

– Клеветники подлые, гадюки! – поднялись вверх кулаки во многих местах.

– Мы тебе верим! Ты лыцарь и голова! – перекатывалось волной.

– Стойте, любые братья, не горячитесь! – продолжал Богдан увереннее, воспламеняясь все больше и больше и предвкушая уже победу; глаза его горели благородным гневом, движения были величавы, вся мощная и статная фигура выражала гордость, сознание собственной силы и достоинства, неотразимо влиявшего на толпу. – А проверьте холодным разумом мои слова, и вы увидите, – что я прав: Запорожье у нас теперь единственный и последний оплот, как это вам всем хорошо известно, а вот из Кодака хотел было броситься немедленно на Низ Ярема, да мне удалось удержать его… Он впрочем решил, собравши больше арматы, разгромить его с Конецпольским. Наши горячие головы хотели было ударить на панские хутора и потешиться местью; но я был убежден – и клянусь богом, всем сердцем моим, что горсти не справиться с коронными силами, что пропадут даром наши лучшие лыцари и что нужно выиграть время на собрание и укрепление сил для борьбы. Ведь Польша может легко выставить и кварцяных, и надворных войск с посполитым рушеньем двести тысяч и больше, а мы, изнеможенные и разбитые, что можем противопоставить этой чудовищной силе?.. Лишь свою беззаветную храбрость и удаль, да к ним еще и кровавую обиду в придачу. Небо беру в свидетели, что я это считал и считаю истиной.. Но говорят честные, преданные родине люди, что я все выдумал для обмана, из-за корысти, и я должен им верить! Толпа мрачно молчала, подавленная силой истины и упрека.

– Говорил я это и Тарасу, и Павлюку, и Степану, чтоб не отваживались с горстью, а собрали бы исподволь, да такую уже силу, чтоб сломила гордую Польшу… Да что с горячими, удалыми головами поделаешь? Летят вихрем-бурею, не считая врага, а спрашивая лишь, где он? Ну, и что ж? Много славы и неслыханной отваги проявили они, заставили заговорить о себе целый свет, заставили содрогнуться в ужасе Польшу… а в конце концов все-таки подавили удальцев и обрезывают с каждым годом наши права.

Послышался тяжелый вздох сотни грудей, словно вздохнула пастью пещера.

– Я упросил, я убедил товарищей моих дорогих воздержаться от необдуманных и неравносильных схваток, – продолжал Богдан, и в его тоне уже слышалась гордая самонадеянность, – не раздражать, а усыпить врага мнимым смирением и слезными прошениями, чтобы тем временем собрать силы. Да! Я взял на себя этот грех! Никто из нас, помните, друзи, не придавал этим прошениям никакой цены и не ждал от них пользы… Но, как мне кажется, – да поможет нам во всяком деле господь! – наши старания не только не пропали марно, а принесли пользу, и большую даже, чем я ожидал…

– Как? Что? – насовывались задние ряды.

– Тише! Слушайте! – останавливали шум передние.

– Говори, батьку! – крикнул кто-то.

– Да вот, – продолжал Богдан, окидывая победным взглядом толпу; вокруг него доверчиво теснились знакомые, близкие лица, и он чувствовал уже всем своим замирающим сердцем, что эта стоголовая толпа была у него в руках. – На Запорожьи за это время собрались уже добрые силы, Богун собрал отряды на Брацлавщине, Нечай успел присогласить донцов, у Кривоноса пособраны тоже ватаги.

– Да, да! Это правда! – отозвались ободренные голоса. – Так и унывать нечего! Хвала Хмелю!..

– Нет, братья, не хвала, – вздохнул Богдан, – а позор! Я сам сначала был рад за себя, тем более, что получена еще неожиданно добрая весть. Но говорят верные и преданные люди, что через мое прошение постигла нас кара, что я торговался и продавал, как Иуда, моих братьев, и я должен верить этому позору!

– Ложь! Клевета! – вырвался бурею крик. – Кто пустил? Кто осмелился?

– Стойте, братья! – скинул шапку Богдан. – Я не могу не верить, – ведь это говорил благодарнейший и преданнейший мне человек, это говорил тот, которого я спас от смертной казни, у палача вырвал из-под топора!

– Зрадник! Иуда! – заревели в одном конце.

– Подать его! На расправу! – поднялись кулаки в другом.

Пешта давно уже бледнел и дрожал, предвидя налетавшую грозу и чувствуя, что у него нет средств защититься от занесенного над головою удара: и досада, и злоба, и зависть жгли ему сердце, мутили желчь и искривляли судорогами лицо, но когда взрыв негодования поднялся и овладел всею массой, то чувство ужаса пересилило у него все ощущения, осыпало спину морозом и проняло лихорадочною дрожью. Видя безысходную гибель, Пешта решился на отчаянный шаг – отдать себя под защиту им же оклеветанного и поруганного Богдана.

Он быстро подошел к нему и с глубоким поклоном сказал:

– Прости меня, благородный товарищ, не в том, что я усомнился в твоей честности, – за нее я сейчас отдам свою голову, – а в том, что я тоже поверил, будто твои искренние советы не дали добрых плодов… Что ж? Человек-бо есмь! Горе затуманило и меня, как и всех пришибло… А коли человек в тоске, так ему черт знает, что лезет в голову! Каюсь, вот перед всем товариством каюсь и у него тоже прошу о прощении.

– Ишь, какой лисой! А что брехал? – засмеялся кто-то в толпе.

– Проучить бы ирода! – зашипели в двух местах грозно.

Но Богдан уже был удовлетворен: он торжествовал, завистник и клеветник был уничтожен, а потому с благородною снисходительностью он протянул Пеште руку.

– Успокойся, Пешта! Я хочу верить, что ты теперь говоришь искренно; мне больно было бы убедиться, что я целую свою жизнь и думал, и действовал не на пользу, а во вред безмерно любимой мною стране… Но, если вы все иначе думаете, то мне остается только всего себя и все свои силы отдать на служение моей родине и моей найдорожщей семье – славному и честному товариству.

– Слава, слава Богдану! Молодец! Лыцарь! Батько! – посыпались приветствия со всех сторон.

– Веди нас на ляхов! – подхватили снова горячие головы.

– А вот еще, панове, – поднял вверх лист бумаги Хмельницкий, желая отвлечь толпу от вновь готового вспыхнуть азарта, – знайте, братья, – продолжал он окрепшим, громовым голосом, – декрет, прочитанный на Масловом Ставу, был продиктован лишь сеймом, король же особо через канцлера Оссолинского пишет нам.

– Король? Сам король? – зашумела, заволновалась толпа.

– Бумага? Читай, читай! – раздались отовсюду радостные голоса.

Пешта провалился куда-то в тень, Бурлий тоже затерялся в толпе, а Богдан продолжал уже говорить властно, поднявши над головою пергаментный лист:

– Панове! Король просит передать вам, что тот декрет подписан насильно его рукой, что душою его найяснейшая мосць, – наш, что в нас только он и видит опору, но не может ничего сделать, потому что сейм обрезывает ему волю. Король жаждет войны, так как она даст ему в руки целое войско и позволит увеличить и наше число; когда же он станет на челе войск и крепкой рукой обопрется на нас, тогда мы сотрем кичливую голову сейма и получим новую ординацию от нашего короля.

Богдан остановился на мгновение; фигура его, освещенная кровавым заревом догоравших костров, была величественна и влекла к себе сердца обаянием таинственной силы.

– Друзья! – вырвал он из ножен драгоценную саблю. – Вот письмо Оссолинского! Король поручает нам поднять войну. Он советует нам пошарпать турецкие границы и вызвать Турцию. Деньги на чайки и на поход мы получаем!

– Слава, слава! Хай жые! – раздались восторженные крики, а в ином месте приподнялись десятки рук с шапками, в другом – засверкали клинки.

Недавнего тупого отчаяния, позорного унижения и дикой злобы не было и следа; глаза у всех горели энергией и надеждой, лица дышали отвагой, движения кипели удалью и силой!

– За короля! Мы за него, а он за нас! – стоял уже гвалт. – А ты, Богдан, ты будешь нашим атаманом!

Последний возглас ошарашил Богдана, как удар палаша: он его ждал и страшился. Сам того не замечая, Богдан связал себя и поставил в безвыходное положение. Броситься с ними на Запорожье, самовольно удалиться от службы, принять участие в походе, сжечь за собою все корабли… О, это было бы еще слишком рано, слишком рано!

Холодный пот выступил у Богдана на лбу, а все казачество между тем единодушно восклицало:

– Слава Богдану! Ты наш атаман! Веди нас, веди!

– Панове братья! – поклонился, сняв шапку, Богдан на три стороны. – Спасибо вам за великую честь, которой, быть может, я и не стою, только не будем горячиться, а обдумаем лучше и серьезнее все… Тут не все мы и в сборе… Нельзя нарушать наших старых обычаев и прав… есть ведь люди и постарше меня. Обсудим целым кошом, на чем рада станет… А то сгоряча опять бы не сделать какого промаха. Ведь вот, примером, мой приятель и опытный лыцарь пан Кривонос, хотел же сейчас, зимою, по снегам, отправиться в поход, – коней, вместо подножной травы, кормить снегом.

– Да, да, – засмеялись весело все.

– Поймал, брат, точно! – почесал Кривонос, улыбаясь, затылок. – Эк, угораздило с запалу!

– Значит, моя рада такая, коли моего глупого слова послушаете…

– Глупого? Соломона заткнет за пояс! – мотнул головою Чарнота.

– Говори! Как не послушаться? – замахали шапками все. – Теперь ли, после ли, а атаман ты наш, да и баста!

– Так вот что, братья: и Кривоносу, и Богуну, и Нечаю, и всем, по-моему, стянуть силы на Запорожье, укрепить его на всякий случай, снарядить чайки: одна часть ударит морем на турок, а другая суходолом – на татарву, чтобы затянуть бусурманов в войну.

– Любо! Любо! На Запорожье рушать! – загалдели все, трепля друг друга по плечам и оживляясь задором.

– И ты с нами на Запорожье! – положил руку на плечо Богдана Нечай.

– С нами, с нами вместе! Не оступимся от тебя! – теснились к нему казаки.

– Панове друзи! – попробовал еще отшутиться и проверить настроение толпы Богдан. – А замок забыли? Может, пойдем брать его?

– К дьяволу замок! Не до жартив, коли такое дело! – воспротивились все.

– Это так! – махнул шапкой Чарнота. – За час до этого я не знал, где бы разбить башку свою поскорей, а теперь для такой справы поберегу и ноготь.

– Да, пожалеет тот, кто умер раньше, – поправил ус Кривонос, – а я пожалею, что у меня не четыре руки. Так завтра же до света, Богдане, на Запорожье!

– Я б после… не распорядился дома… – замялся Богдан.

– Слушай, Хмелю, – строго взглянул ему в глаза Кривонос, – уж коли по щирости, так по щирости; на свое сотничество начихай, а послужи Украине: ты и для укрепления Сечи необходим, и для похода, и для всего, – одна ты у нас голова, на тебя у всех и надежда.

– Что же, Богдане? Ужели у тебя дело в разлад идет со словом? – устремились на него взоры всех.

Краска ударила в лицо Богдану.

– Нет, братья, нет! – произнес он, отбрасывая голову, и протянул руки ближайшим. – Бог видит, нет в моих мыслях лукавства! Дайте мне только одну минуту… распорядиться…

– Мы верим тебе, брате! – произнесли разом Кривонос, Нечай и Чарнота.

В стороне Богдан заметил Ганджу.

– Брате, – заговорил он поспешно и тихо, – сложилось так все, что должен я ехать на Запорожье. Вернусь ли когда, не знаю сам. Одна к тебе просьба: исполни, друже, слова не пророни! Скачи в мой хутор; присмотри за моими; передай Ганне, что ей одной я поручаю семью. Скажи, чтобы помнила, чтобы молилась! Да вот еще: я напишу три слова коронному гетману. Помни, от этой записки зависит многое, тебе ее поручаю, постарайся передать только ему в руки.

– Все передам, все сделаю, брате, – ответил угрюмый Ганджа.

Богдан сжал ему руку, подошел к Кривоносу и Чарноте, снял с головы высокую шапку и, поклонившись всему казачеству, произнес голосом твердым и громким:

– Панове, едем! Я ваш!

– На Запорожье! – как один голос раздался восторженный крик множества голосов, и сотня обнаженных сабель взвилась над его головой.

Примечания

Публикуется по изданию: Старицкий М. П. Богдан Хмельницкий: историческая трилогия. – К.: Молодь, 1963 г., т. 1, с. 249 – 273.