17. Запорожцы отправляются
в морской поход

М. П. Старицкий,
Л. М. Старицкая-Черняховская

Торжественно звучит колокол в запорожской церкви, стоящей на главной площади. Плавные звуки медленных ударов дрожат, откликаются эхом в лугах и тают в прозрачной синеве загоревшегося радостным сиянием утра. В небольшой деревянной о семи куполах церкви стоит войсковая главная старшина и деды, а на погосте вокруг и на обширной площади никого не видно. В разноцветные узкие окна врываются в церковь снопы ярких лучей и светлыми, радужными столбами стоят в волнах сизого дыма. Перед местными иконами горят в высоких ставниках толстые зеленые свечи, окруженные сотней маленьких, желтых; огни их, при блеске яркого утра, кажутся красными удлиненными искрами, плавающими в дымке ладана и дробящимися на серебре и золоте дорогих риз.

Загорелые, мужественные лица молящихся обращены к ликам святых; в серьезном, сосредоточенном выражении устремленных к небу очей светится теплое, благоговейное чувство. Разных теней оселедцы и подбритые кружком чуприны, от серебристых до черных, склоняются низко, осеняясь широкими, медлительными крестами. Впереди перед царскими вратами стоит недавно выбранный кошевой Запорожского войска Грыцько Пивтора-Кожуха; голова его с дерзки-отважным выражением лица, смягченным немного пылающей краснотой носа, кажется сравнительно с коренастым туловищем небольшой- и чересчур низко посаженной на широких плечах.

Справа рядом с ним стоит наказной атаман Богдан; и ростом, и стройной фигурой, и благородством осанки он выглядит при своем соседе богатырем-паном; глаза его от умиления влажны и светятся тоскливой мольбой. За Богданом стоит еще наказной атаман, почтенный Небаба; за Небабою – среброволосый старец Нетудыхата, а за ним отважный, молодой еще и черный, как смоль, с огненными глазами, Сулима. Налево от кошевого стоит наш старый знакомый Кривонос; его искалеченное лицо, озаренное теплым светом огней, не отражает теперь дикого ужаса злобы, а умиляется надеждой и радостью; за Кривоносом светлоусый красавец Чарнота, с беспечною удалью во взгляде, стоит словно жених под венцом, а за ним молодой еще, но не по летам угрюмый казак Лобода. За старшиною разместились во втором ряду знаменосцы со знаменами и значками, а за ними уже начальники отдельных частей.

Блистающий дорогим облачением священник выносит евангелие в тяжелом, украшенном самоцветами переплете и, раскрыв его, кладет на ближайшие склоненные головы. Тихо, но выразительно и отчетливо раздается слово божие под сводами храма, проникает в закаленные в битвах сердца и наклоняет все ниже долу чубатые головы. Когда же, поднявши голос, закончил чтение служащий пресвитер вечными словами спасителя: «Больше сея любви никто же имать, аще душу положит за други своя», – то все казачество как один поверглось ниц перед престолом бога любви и занемело в безмолвной молитве.

На набережной не было видно теперь и следа суеты и недавнего беспорядка. Все было прибрано к месту, а посредине широкого побережья была даже выстрогана и посыпана песком квадратная площадка, на которой стоял, накрытый белою, вышитою скатертью стол; на нем искрилась фигурчатая серебряная ваза, а по бокам ее стояли с восковыми свечами массивные позолоченные шандалы. У самой пристани на легкой волне качались привязанные в ряд пятьдесят чаек; они были выкрашены или, лучше сказать, вымазаны какой-то смесью из смолы с блейвасом, отчего и отливали иссине-сероватым цветом, подходящим к тонам воды; только новые весла и тростниковые крылья у чаек блистали золотистым отливом.

На каждой чайке сидели уже у весел гребцы и стояли на местах рулевые, на коротких мачтах белели сложенные откидные паруса, а на больших ладьях блестели утвержденные на носу небольшие фальконетные пушки.

По трем сторонам площадки выстроены были три отряда запорожских войск. Менший из них, обращенный фронтом к Днепру, стоял в глубине; налево перпендикулярно к нему стоял удлиненным четырехугольником, касавшимся даже Днепра, трехтысячный полк, вооруженный мушкетами, саблями, бердышами, а направо, параллельно последнему, тянулись густые массы голов, покрытых бараньими шапками с выпущенными алыми верхами, с лесом торчащих над ними мушкетов и копий; за этими массами виднелись вдали привязанные к походным мажам целые табуны оседланных коней. Последний, наибольший отряд казался и наиболее нарядным; между темными цветами пестрело много ярких красок кунтушей и жупанов; на втором же, предназначенном к морскому походу, преобладали серые тона свиток, а третий, остающийся дома, был одет в будничную простую одежу и, кроме сабель, с которыми не расстается казак, не имел больше никакого вооружения.

Тихий, сдержанный говор тысячеголовой толпы, словно гул колоссального роя пчел, стоял в мягком воздухе, напоенном весенней душистой влагой; но в этом говоре не прорывалось ни брани, ни шуток, а слышались лишь деловые опросы или отрывочные, последние распоряжения.

Морозенко хлопотал на атаманской чайке и суетливо спешил окончить упаковку припасов и необходимых вещей при походе. Осмотрев отделение боевых запасов, обитое тщательно войлоком и толстою жестью, в котором сложены были бочонки с порохом, мешки с пулями и небольшие ядра, проверив и в отделении харчей обвязанные паклей большие бочонки с пресною водой, Олекса перелез узким простенком между этими чуланчиками в самый нос чайки, где под чердаком (особая приподнятая палуба) устроена была для батька наказного атамана каюта; помещение было крохотное, низкое, узкое, с одним небольшим окошечком в самом остром угле.

Олекса притащил сюда еще раньше несколько мешков, набитых песком, что держались для баласта на чайках, и теперь, сложив их к стенке, устлал кереями и покрыл сверху мягким турецким ковром; при этой импровизированной канапе прибил он к полу какой-то обрубок пня, что должен был заменить стол, вколотил несколько гвоздей в стену, на которых развешал запасное оружие и одежду, да уставил на полку необходимую утварь; потом, оставшись доволен устроенным помещением, отправился еще в противоположный нос чайки, сосчитать сложенное там холодное оружие: толстые с железными массивными наконечниками багры, тяжелые бердыши, короткие копья, запасные ятаганы, абордажные кручья и веревочные с цепкими кошьими лапами лестницы.

Когда Морозенко осматривал оружие и медную пушку, хорошо ли она прикреплена и уставлена, то его внимание привлекла небольшая группа казаков, собравшихся прямо против чаек; в группе шел оживленный не то разговор, не то спор, который при общем молчании казался даже очень шумным. Прислушался Олекса и узнал знакомый голос придавленного на днях ясенем казака Грабины; заинтересовавшись, в чем дело, хлопец выскочил из чайки и примкнул к увеличивающейся толпе.

Грабина, поддерживаемый под руки, с забинтованными, искалеченными ногами, умолял казаков, чтобы его взяли на какую-либо чайку, что он не останется дома бездельничать в то время, когда честное товариство будет проливать за веру и за родину кровь.

– Примите, братцы, меня, – кланялся он непокрытым челом и почти со слезами просил: – Чем же я виноват, что мне клятое дерево ноги отшибло? Ведь бревно на то и зовется бревном, что по глупости не может понять, как казаку ноги нужны. Видно, уж на то было попущение божье! Так за что же мне, братцы, две кары?

– Конечно, с вола двух шкур не дерут, – заметил сочувственно один из слушателей.

– Так-то оно, так, – вставил другой, – а может, бог нарочито ему ноги перебил, чтоб не ехал на море?

– С чего б же это пришло богу в голову не пускать казака бить бусурманов? – возразил третий.

Толпа одобрительно загудела.

– Именно, – обрадовался аргументу Грабина, – забраковали меня Кривонос и Пивтора-Кожуха… ну, положим, что на коне, в седле, с этакими бревнами трудно, уж как это не обидно, а правду в мешке, как шила, не утаишь; но в чайке, любые друзи, совсем мне свободно – и штурпаки эти протянуть есть где, и вывернуться даже можно, как свинье на перине.

– Что и толковать, – заметил первый, – в чайке, как в зыбке, лежи себе, люльку покуривай, а волна только качает да баюкает, что твоя мать.

– Ну, вот, вот! – подхватил восторженно Грабина. – Именно, как родная мать! Возьмите меня, братцы, с собою!.. Тяжко у меня на душе… Тянет меня… вот жизнь бы отдал эту зараз, чтоб побывать в тех городах, где наши невольники…. несчастные… В общем труде, за общее дело, за святое, братцы… и душе-то, и сердцу легче станет; какой бы камень ни был навален на них, а и они от радости словно поднимаются вверх… А я вам все-таки стану в помощь, чем смогу, на гребке сидеть буду, сторожем хоть в чайке останусь, когда товариство будет гулять… душою издали буду делить вашу славу… Возьмите, братцы, меня с собою!

– Взять, конечно, взять! – загалдели одни.

– Конечно, он славный казак, добрый товарищ! – подтвердили другие. – Полгода как с нами, а лыцарем поди каким стал!

– Верно, – согласился более пожилой запорожец, – только, по-моему, все-таки нужно сказать, наказному, f так водится… А то, без его воли, как будто не того, тем более, что я сам слыхал, как он говорил, что Грабину нужно оставить на попечение Небабы, и тот тоже… что-то про ноги сумнительно.

– Да это он из ласки, из жалости ко мне, братцы, – заволновался Грабина, видя, что последнее замечание может повредить в его деле, – вот, чтобы я отлежался, как баба, пока не залечатся эти клятые ноги! Панове товариство! Да разве ж пристало казаку обращать внимание на такую рану? Да нешто я баба? Не у знаю, чем я заслужил такую обиду!

– Нет, ты не баба! Это брехня! Зачем зневажать казака? – загудела толпа.

– Так и возьмите меня;, братцы, припрячьте, – взмолился, наконец, Грабина, – пока выйдем в море, а там уж пусть батько меня хоть утопить велит, не поперечу и словом!

– Иди, Грабина, в нашу атаманскую чайку, – сказал решительно Олекса, – там я тебя спрячу в каюте, и концы в воду.

– Молодец, Морозенко! Любо! – крикнули весело казаки кругом, а Грабина со слезами на глазах бросился и обнял Олексу.

Тот с помощью еще одного казака бережно свел его на чайку и уложил на устроенной канапе, прикрыв еще на всякий случай кереей.

Вдруг раздались частые удары большого колокола, а за ними зазвенел в воздухе радостный перезвон и заставил правильнее сомкнуться казачьи ряды. Говор сразу утих, и в наступившей величественной тишине послышалось со стороны майдана стройное пение святого псалма: «Помощник и покровитель бысть мне во спасение». Вскоре показалась на отлогом берегу и торжественная процессия. Впереди казаки несли большие кресты и хоругви, за ними следовал главный хорунжий, держа в руке запорожское знамя, малиновый полог которого, украшенный золотой бахромой и кистями, тихо развевался на древке; за ним несли бунчуки – на длинных ратищах прикрепленные вверху под золотым яблоком конские гривы; за бунчуками следовали еще прапоры и значки; далее шел клир; за клиром непосредственно кошевой и наказной атаманы несли две большие иконы, а за ними уже шествовал в полном облачении и с крестом в руке священник отец Михаил; шествие замыкала запорожская старшина.

Процессия прошла между лавами запорожского войска и остановилась посредине на выстроганной площадке. Началось водосвятие и напутственный молебен. Благоговейно, с обнаженными чупринами, широко крестясь, слушали молитвословие и пение запорожцы. Закаленные в боях их сердца умилялись теперь и воодушевлялись глубокой верой в святость предстоящего подвига; души их проникались поэтическим восторгом, что они несут головы за святую веру, обнажают меч на гонителей благочестия. Когда клир запел: «Взбранной воеводе победительная», то десять тысяч голосов подхватило эту песнь богородице, а с батарей загрохотали орудия. Могучий, величественный хор, аккомпанируемый грохотом орудий, всколыхнул потрясающе воздух, и понеслись колоссальные звуки во все стороны, и откликнулись на них и луга, и гай, и далекие скалы порогов. Тогда отец Михаил начал обходить ряды войск и кропить их святою водой, а за ними и флотилию чаек; в заключение он окропил знамена и всю старшину, подходившую поочередно к кресту; а клир в это время пел: «Тебе бога хвалим, тебе господа исповедуем!» И трубили медные трубы хвалу, и гудели стоном котлы между взрывами артиллерийских громов.

Кончилось служение; разоблачился священник, все атаманы разместились у своих частей; знамена заняли свои места. Вышел кошевой Пивтора-Кожуха и, поклонившись на все четыре стороны, сказал зычным голосом:

– Панове товариство, славные рыцари, казаки-запорожцы! Вчера мы перед походом бенкетовали и пили за здравье друг друга, и за нашу несчастную, разоренную Украйну, и за униженную врагами благочестивую веру, сегодня же, после службы святой и нашей молитвы, наступило строгое, походное время, время воздержания и поста, а потому бражничать уже будет: обнимитесь на прощанье, – господь единый ведает, встретитесь ли снова друг с другом?

Торжественно и чинно двинулись друг к другу стоявшие по бокам лавы; строй, обнявшись со строем, проникал к следующему, пока не переместились два войска в различные стороны; тогда третья часть, остающаяся в Запорожье, выстроенная в глубине, фронтом к Днепру, подошла по очереди к походным войскам и, продефилировав, возвратилась на прежнее место. Во время этих эволюции, сошедшиеся вожди – Пивтора-Кожуха, Хмельницкий и остающийся в Сечи с частью казаков наказной атаман Небаба держали последнюю раду.

– Когда же вас ждать со славным товариством назад, мои друзи? – спрашивал Небаба.

– Моя задача, – ответил Богдан, – налететь молнией на тот или другой побережный город турецкий, раскурить с их полымя люльку, поживиться добром, освободить пленных невольников и, не давши очнуться басурманам, возвратиться мигом домой. Так если господь нам поможет в святом деле и пофортунит доля, то я надеюсь за три недели управиться и быть тут.

– Добре, – одобрил наклонением головы сивоусый Небаба.

– А куда решил, брате, ударить? – полюбопытствовал кошевой.

– Да думка побывать в гостях в Трапезонте: давно не были там, – ответил Богдан, – по дороге конечно, пошарпать встречные галеры да завернуть еще, назад либо туда едучи, – запнулся он и вспыхнул невольно, – и в Кафу: там ведь наших невольников сила!

– Что сила, то правда! Только стой, брате! – почесал затылок Пивтора-Кожуха. – Как же это выйдет? Я иду к татарам на згоду, как союзник, а ты будешь разорять их, как враг?

– Да, – покачал головою Небаба,– оно выходит с одной стороны добре, а с другой как будто и не горазд.

– Успокойтесь, товарищи, – усмехнулся Богдан, овладев собою, – нападать на Кафу я и не думаю, сам ведь политику понимаю, а пошлю чайки две-три в сумерки к набережной, где работают в цепях наши братья, выхвачу, сколько удастся, невольников, да и гайда в море назад: тут не будет ни грабежа, ни обиды, а просто выйдет частная удаль либо родичей, либо друзей.

– Да, так хорошо! – мотнул кошевой шапкой.

– Так совсем добре! – усмехнулся Небаба.

– А я, братцы, не знаю заранее, где и очутиться смогу и когда принесет бог назад, – рассуждал кошевой, – отправляюсь на Буджацкие степи к Карай-бею, а оттуда куда двинемся – неизвестно; если вот удастся и твоего приятеля, пане Богдане, перекопского бея уговорить, то рушим на Каменец, а если нет, то посмычем соседних магнатов,, погладим ксендзов, погуляем в панских маетностях и добре в конце концов напьемся горилки, – заключил кошевой.

– Прийми в резон, пане кошевой, вот что, – закуривая люльку, говорил Небаба, – ведь нас тут на Запорожье остается одна только горсть; если прибудет даже сюда сотня, другая беглецов от панской ласки, то ведь, сам здоров знаешь, что этот народ, пока не окурится добре пороховым дымом, мало надежен… А тут, того и гляди, по половодью через пороги нагрянет либо собака Потоцкий, либо Иеремия… Ведь обещались навестить, так мне самому с горстью, – хотя, спасибо Хмелю, и важно обсажена валами да гарматами Сечь, – как-то будет несподручно.

– Не беспокойся, – сплюнул в сторону кошевой, насунувши шапку, – тьфу! Как горилка запахла!.. Слушай, у меня расставлена сторожа до самого Кодака; сразу, коли что заметят войска, зажгут друг за другом вехи, и нам будет здесь того же дня известно про ворога; а отсюда я расставлю таким же порядком сторожу вплоть до Буджака. В Кодаке нет готовых байдар или дубов, способных переправить через пороги войска, так прежде, чем вздумают ляхи что-либо, хотя бы плоты снарядить, – я со всеми силами буду дома.

– Оно-то горазд, – затянулся дымом Небаба, притаптывая пальцем золу и подавая кусок зажженного трута Богдану, набившему себе тоже походную люльку, – коли тебя, батьку, застанут еще в Буджаке, а коли ты уйдешь отсюда, так тогда и ищи ветра в поле!

– Что ж бы я запил, что ли, в походе, чтоб выкинул такую штуку? – обиделся даже Пивтора-Кожуха. – Я стоять буду в Буджаке и с места не тронусь до тех пор, пока Богдан не вернется назад к вам с похода; а с его силами да с твоими можно отстоять Запорожье не то что от Потоцкого, а и от куцого черта!

– А коли так, то расчудесно, совсем-таки добре, – обрадовался Небаба. – Однако уже солнце подбилось высоко, греет… и казаки твои, пане кошевой, садятся на коней. Ну, обнимемся ж, друзи, и дай бог каждому удачи, и славы, и счастливого поворота в родное гнездо!

Все обнялись, подошли еще раз под благословение отца Михаила и возвратились к своим частям войска.

Богдан подошел к своей части и увидел стоящего в его рядах дида Нетудыхату.

– Диду! – удивился он. – И вы с нами?

– А что же, сынку, с вами, с вами, – улыбнулся он, прищурив слезящиеся с красными веками глаза. – Еще под твоей рукой послужить хочу, расправить старые кости да и по морю соскучился, стосковался… Ведь мы с ним жили, как рыба с водой, а сколько лет так и начала не увидишь за далью.

– Правда, диду, знает вас море, да и вы его добре знаете, – промолвил теплым голосом наказной, – только не вам быть у меня под рукой, а мне у вас уму-разуму набираться, вот поэтому-то я вас и прошу поместиться на моей чайке: мне больше чести, а вам больше покою.

– Спасибо тебе, сыне атамане, за ласку, – тронулся предложением дед. – Сяду, сяду, а то я хотел было к Сулиме, тоже просил… И по правде сказать, тому нужно в товарищи более спокойную голову, а то ведь сам молод, сердце, как молния, голова, как огонь! Вспыхнет, что порох, а уже как загорелся, – лезет зря хоть и в самое пекло!

– К нему посадите Зачхайноса, он почтенный и опытный лыцарь и с морем бороться умеет… да и его десяток будет первый за нами… А вы, диду, таки ко мне, милости просим! – ласково улыбнулся Богдан.

– Добре, добре! – кивал головою дед. – Мне какие сборы? Весь тут!

Между тем войско Пивтора-Кожуха было уже все на конях, и они нетерпеливо мотали тоже чубатыми головами и били копытами землю. Богдан стал во главе своего отряда и снял шапку:

– Панове товариство, славные лыцари, друзи мои! Вы почтили меня лучшею честью, какая достается человеку, почтили меня высоким доверием своим, подчиниз себя на время похода моим распоряжениям, моей воле, – за это еще вам приношу сердечное, щирое спасибо и торжественно клянусь, что хранить буду это доверие, как зеницу ока, и если будет господня воля на то, напрягу все силы мои, все желания, чтобы оправдать перед вами, товарищи, это доверие, чтоб вырвать с вами у фортуны побольше победы и славы… А разве этого трудно достичь с такими удальцами-лыцарями, каких не было и нет на белом свете!

– Добре говорит, – пронеслось сдержанно по передним рядам.

– Как горохом золотым сыплет! – откликнулось в задних.

– Не удивим мы друг друга, – воодушевлялся Богдан, и голос его звенел, словно колокол, – если со смехом и песней бросимся в зубы хоть самому черту, если для святого дела не пожалеем никого и ничего в мире, если для товариства откажемся от всякой утехи, если для друга вырвем своими же руками из груди свое сердце, потому что со смертью мы побратались давно, жизнь свою ценим не дороже корца горилки, а товариство так любим, как ни одна волчица своих волчат.

– Эх, важно! – не удержался Нетудыхата, и одобрительный гул пронесся по всем рядам.

– Так вот что, – продолжал Богдан. – Не к храбрости вашей веду я теперь речь, а к напряжению особенного внимания в этом важном и для нас, и для всей Украины походе; не на погулянье идем, не на боевую потеху, а на совершение великой услуги нашему королю, за которую он и нас, и все казачество, и поспольство наградит вольностями и защитит от коршунов ляшских. Этот поход может вызвать войну, а война наддаст королю силы, а вместе с ним и нам… Так стало быть, друзи, нам в походе надобно заботиться не о добыче, а о том, чтоб наиболее нанесть вреда изуверам и ужасом потрясти берега Анатолии, чтоб он докатился до самого Цареграда и разбудил бы на коврах падишаха!

– Добре, добре, пане атамане! – уже криком загремели ряды. – Веди нас куда знаешь, головы положим за батька и за святую веру!

– Слушайте же моего наказу, – надел Богдан шапку. – Каждый чайковой атаман должен блюсти, чтоб на чайке был строжайший порядок, чтобы смены гребцов шли правильно, чтобы водки или чего-либо хмельного не было на чайке ни капли, чтобы плыли по три чайки в ряд, а во главе каждых девяти чаек плыла бы чайка куренного, которому все девять чаек да его десятая и подчиняются безусловно; общие распоряжения буду подавать я со своей чайки или выстрелами, или через куренных атаманов. Все куренные атаманы, панове Сулима, Верныгора и Догорыпыка, должны осмотреть, чтобы на их чайках было достаточное число всяких запасов и по крайней мере хоть по два пивня да чтобы их держали живыми, а не искусились для кулиша резать. Плыть без отдыху до Густых Камышей, что за полмили до Очакова; нужно быть там завтра к вечеру. Бревен с собой не брать: теперь рвать протянутых у Очакова цепей не придется, переберемся через косу, влево подальше, а бревна только замедлят нам ход. Ну, друзи, – окончил Богдан, – занимай всякий на своей чайке места, осмотрите оружие, боевые припасы и, предав себя воле божьей, памятуйте, что в наших руках защита святой веры и нашей угнетенной Украины. С богом же, братья! – перекрестился он, и весь его отряд, осенив себя крестом, чинно двинулся к лодкам.

Вскоре все чайки были наполнены казаками и выстроены в надлежащий походный порядок; верхушки шапок алели, словно рассыпанный по ладьям мак, а вычищенные дула мушкетов сверкали стальною щетиной; приподнятые над водою весла казались светлыми крыльями, готовыми по мановению унести казаков далеко от родины.

Грянул залп оружий с крепостных валов Запорожья; а вот второй, третий; повторило их эхо в сотне перекатов и смолкло. Раздалась громкая команда вдали, и заколыхались высокие пики в конных рядах, засурмили трубы, забили литавры, и стройные колонны двинулись в гору, только земля задрожала под стуком несметного числа крепких и широких копыт.

Богдан махнул шапкой, и на его атаманской чайке грянул пушечный выстрел. Взвились паруса; гребцы опустили весла в светлую воду и, дружно качнувшись, взмахнули ими и замерли на мгновенье; чайка вздрогнула и скользнула на сажень вперед. Еще взмах и еще. Засверкали брызги, алмазами рассыпались по синей волне, и полетела чайка, как белая, крылатая птица. За атаманской двинулись правильной цепью другие. С далекого, убегающего берега замахали на прощанье шапки. На атаманской чайке раздалась стройная, хоровая песня.

Гей, не знав козак, не знав Сахрон, як слави зажити,

Гей, зібрав військо, військо запорізьке, та й пішов турка бити!

И понесли казаков чайки на бури, на грозы, на рев разъяренных валов, на смех бешеной смерти.

Примечания

Публикуется по изданию: Старицкий М. П. Богдан Хмельницкий: историческая трилогия. – К.: Молодь, 1963 г., т. 1, с. 288 – 300.