3. Казни в Кодаке

М. П. Старицкий,
Л. М. Старицкая-Черняховская

В чистой комнате комендантского дома ярко горели в очаге сухие, огромные дрова. Несмотря на дневную пору, в ней не было светло, потому что небольшие, узкие окна, пробитые почти под потолком, пропускали немного мутного света; зато отблески громадного пламени играли на серых стенах, и живительная теплота огонька наполняла всю комнату. Убранство ее также было сурово и строго, как и внешний вид комендантского дома. Неуклюжие дубовые стулья с высокими дубовыми спинками, усаженными медными гвоздями, стояли вокруг стола. Несколько кабаньих и лосьих голов да несколько кривых сабель и гаковниц-пищалей украшали серые каменные стены.

Небольшая компания сидела у стола. Во главе всех помещался вельможный магнат, великий коронный гетман, главнокомандующий и вместе военный министр, Конецпольский. Шапки теперь не было на его голове, и седые волосы волнисто падали кругом, обрамляя высокий и умный лоб; хотя лицо было все в морщинах, но щеки гетмана покрывал сомнительно-тонкий румянец, а борода его была тщательно завита и надушена. Гетман спокойно поглаживал ее, больше слушая, чем говоря. Князь Иеремия сидел вполоборота, закинувши ногу за ногу, и нетерпеливо подкручивал вверх свой черный ус.

Остальные собеседники сидели почтительно и молчаливо; это были – шляхтич в иноземной одежде – француз Боплан, иезуит и пан Гродзицкий, комендант Кодака. Со стола были убраны все блюда, и только металлические кувшины да высокие кубки стояли на нем.

Разговор велся горячо.

– Так, – говорил отрывисто Иеремия, – казаков мы разбили, – мало! – уничтожили, стерли с лица земли! Все же справедливость отдать им надо: подлы, изменчивы, но дерутся, как дикое зверье! Победа досталась не дешево. Если б не мои гусары, не знаю, не сидел ли бы гетман Потоцкий у Остряницы на колу? – Вишневецкий понизил голос, и лицо его искривила презрительная гримаса: – Вечно пьяный, разрушающийся старик!

– Однако, – заметил Конецпольский, – пан гетман польный храбр и свою доблесть свидетельствовал не раз.

– Так, пан гетман храбр, – усмехнулся гадливо Иеремия, – но только с женщинами, а доблесть свою выказал лишь в том, что выжег все села в окрестности на семь верст и тем самым лишил нас фуража и припасов. – Князь отбросил голову. – Ха-ха! За такую храбрость я и хорунжего не хвалю! Под Голтвою, – продолжал он, – они нагоняют Остряницу. Открыли огонь, заготовили план двойного нападения, – и что же думает коронный гетман? Полки разбиты, во всем войске громадный урон, семь хоругвей и две немецких роты уничтожены в лоск.

Иеремия остановился, окинувши всех присутствующих коротким взглядом.

– А мне доносили совсем иначе, – заговорил, запинаясь, гетман.

– Ха-ха-ха! – рассмеялся резко и презрительно Иеремия, отбрасываясь на спинку своего стула. – Доносили!.. Я панству скажу еще лучше! Остряница ушел. По дороге к нему спешил Путивлец, ведя вспомогательное войско и припасы. Перехватывают его, осаждают, принуждают к сдаче, рубят головы всем до единого – и все-таки не решаются ударить на беспомощного Остряницу! А?! – вскинул он снова на всех свои свинцовые глаза и ударил тяжелою рукой по столу. – Иеремию зовут! Гетман без Иеремии не решается открыть битвы.

– Не знаю, чему дивится княжья мосць: мужество князя известно по всей Польше, – заметил сдержанно Конецпольский.

– И не только в Речи, – вставил иноземец, – но и в других государствах.

– И мы оправдали эти слухи! – самодовольно усмехнулся князь, прикасаясь к кубку губами. – Только что прибыли в обоз, сейчас и двинулись на Остря-ницу. Узнаем, что к нему тянутся еще вспомогательные войска. Рассылаем повсюду ватаги. Гетману удается наскочить на отряд Сикирявого. Ну, и что ж думает панство? Гетман оказывается таким вежливым магнатом, что хлоп отбивается от поляков и в глазах его уходит к Острянице.

Иеремия промолчал мгновенье и продолжал снова с возрастающим ядом в словах:

– Но мы, тысяча дьяблов, мы не были так милосердны! Другой отряд натолкнулся на нас. Загоняем в болото и затем вытягиваем каждого хлопа по одиночке и режем, как добрый повар цыплят.

– Да, князь-то кулинар известный, – вставил с едким смехом гетман.

Усмехнулись и присутствующие, а князь продолжал, воодушевляясь все больше:

– Под Жовнином настигаем Сикирявого… оказывается, – становится табором. Начинаем битву, успех на нашей стороне. Что ж делает гетман? Ха, лучшего предводителя нельзя было избрать! Три хоругви, три его лучших хоругви, попадают в казацкий табор; полковники сомкнули круг, и они остаются там… в западне. Кто выручай? Иеремия! И клянусь честью, – вскрикнул он, тяжело опуская кубок на стол, – мы их выручили; но это досталось нам не легко. Два раза налетал я на табор, и дважды отбивали меня казаки; но в третий раз собрал я все свои силы и ударил в самое сердце. Не выдержали они, распахнулись: врываемся в табор и выводим польские хоругви назад.

– Хвала достойному рыцарю! – воскликнул Конецпольский. – Твое здоровье, княже! – добавил он, подымая высоко полный кубок.

Князь чокнулся своим.

– Да будет трижды благословенно небо за то, что посылает отчизне такого сына! – с пафосом произнес иезуит.

Все кубки потянулись к князю. Когда поднявшийся звон и заздравные восклицания умолкли немного, гетман снова обратился к князю:

– Однако продолжай, пане княже: твой рассказ интересен.

– Так, настаиваю назначить решительную битву; момент прекрасный… в лагере хлопов беспорядки… смена атамана. Гетман не согласен, решается выждать. Мои воины теряют терпение. Чего ждем? Подкреплений, которые ведет осажденным Скидан. Наконец, перехватываем его, уничтожаем, и все-таки битва не назначается! А на следующий день новый атаман, хлоп Гуня, – тысяча и две ведьмы ему в зубы, – вскрикнул Иеремия, ударяя кулаком по столу, – уходит на наших глазах. Да как уходит? Такому отступлению поучиться и нашим панам. Словно еж, поднявший тысячу игл. Бешенство охватывает меня. Решаюсь действовать сам. Мои драгуны узнают, что к Гуне приближается Филоненко, ведет много сил. Поджидаем его и встречаем на берегу Днепра добрым фейерверком из мушкетов и пушек. Но прорывается, шельма! Какой-то дьявол тайно помогал ему. Уходит из моих рук… Ну, если бы я нашел только этого «доброчинца», – сверкнул Иеремия глазами, – о, посидел бы он у меня на колу! Осаждаем казацкий лагерь, томим их штурмами, налетами и, разгромивши вконец, заставляем сдаться и тем кладем восстанию конец.

– Слава, слава вельможному князю! – зашумели присутствующие, наполняя снова высокие кубки.

– Во всех тех слезных бумагах, которые хлопы присылали нам, они просили возвращения старых прав и водворения греческой веры. Гетман сказал: victor dat leges! А я скажу: пока жив князь Иеремия, этому не бывать никогда! Бунтовщиков не защищают законы! Греческой схизме не торжествовать.

– Сын мой, – поднялся иезуит, простирая руки над князем, – благословение господне на тебе! Ты – истинный сын католической веры.

– Так, отец мой, – ответил с диким восторгом князь, и лицо его засветилось какою-то фанатическою ненавистью. – Клянусь, что по крайней мере в моих владениях схизме не бывать!

– Но мосци князю обратить их не удастся, – возразил Конецпольский. – Хлопы упорны и за свою схизму держатся больше, чем за свою жизнь.

– О, – поднял глаза к потолку иезуит, – пан гетман прав: обратить заблудших схизматов тяжело и трудно, но зато какая победа для неба, какая награда на небесах!

– И это так будет! – крикнул Иеремия, подымаясь с места. – Будет, именем своим клянусь!..

Между тем из другой, менее парадной избы комендантского дома раздавались также военные крики и заздравные тосты; там, по приказу гетмана, комендант крепости угощал начальников княжеских хоругвей и Богдана. За дубовым столом, обильно уставленным яствами и винами, сидела веселая компания. Из подозрительного казака Богдан сделался в глазах их преданнейшим героем. Все наперерыв старались показать ему свое расположение и восторг перед его отвагой. Пили за здоровье коронного гетмана, за здоровье князя, за славу Речи Посполитой и за здоровье спасителя-казака. Но больших усилий стоило Богдану скрывать свое волнение. Однако ни по его веселой улыбке, ни по удачным и тонким ответам никто бы не мог судить о том, какая тревога терзала сердце казака; а в голове его неотвязно, неотразимо стояла все одна и та же грозная мучительная мысль: еще часдругой, и пленных ввезут в замок, и, если ему не удастся вырвать тех двух из рук князя, он пропал навсегда.

Когда пирующие совершили достодолжные возлияния Бахусу и некоторые из них уже успели заснуть на лавках, Богдан вышел незаметно из избы в широкий проезд, который разделял дом коменданта на две половины. Из парадной хаты слышался резкий голос князя: «О, если бы я знал, какой это «доброчинец» помогал Филоненку, посидел бы он у меня на колу!» Эту фразу ясно услышал Богдан; невольная дрожь пробежала по телу казака, и он вышел поспешно на замковый двор. Кругом небольшого пространства, занимаемого двором, подымался высокий земляной вал, увенчанный зубчатою каменною стеной; она была настолько широка, что четверка могла свободно проехать на ней. Вдоль всего вала пробиты были в стене узкие амбразуры, и неуклюжие медные пушки просовывали в них свои длинные жерла. Под валами с внутренней стороны устроены были длинные и низкие здания – конюшни, склады пороховые и помещения для гарнизона.

По четырем углам крепости подымались четыре грозные башни, сложенные из серых каменных глыб. Каждая из них делилась на четыре яруса; из узких бойниц вытягивались все те же зеленоватые жерла пушек.. Часовые стояли у подъемных мостов, на башнях и на валах.

Грозно глядели на Богдана бойницы и башни; грозно подымались неприступные валы и зубчатые стены, и все это, казалось, говорило надменно: «Довольно, оставьте! Вам уже не подняться никогда!»

Несколько минут Богдан стоял неподвижно, погруженный в свои тревожные думы: здесь своя жизнь на волоске, – правда, услуга князю дает еще надежду; но если он не захочет помиловать? Если Пешта и Бурлий… «А! – провел Богдан по голове, словно хотел прогнать из нее эти ужасные мысли. – А там-то, там что теперь делается? Лютует Потоцкий: казни, муки, кары… Несчастный люд в когтях этого изверга… А товарищи – Богун, Кривонос, Нечай, Чарнота? Ах, поскорее бы выбраться отсюда туда… в Чигирин…»

Громкий голос, раздавшийся над самим ухом, заставил его очнуться.

– Ба, – услыхал он, – да никак это ты, сват Хмельницкий?

И дородный, щеголеватый шляхтич весело опустил руку на его плечо.

Богдан вздрогнул от неожиданности: но, взглянув на шляхтича, также постарался вызвать на своем лице улыбку.

– Сват Чаплинский! А ты каким образом здесь в Кодаке? Какой бес дернул тебя колесить по степи в этакую непогодь?

– Я с гетманом; состою в свите его ясновельможности… Однако фортуна и виктория, как я слышал, думают, кажется, избрать тебя своим возлюбленным! Но, – подмигнул шляхтич бровью, – двум женщинам, сват, угодить тяжело! Сто тысяч чертей! Такая услуга князю! Теперь проси только милостей: Иеремия скупиться не любит!

– А каких мне милостей? – гордо усмехнулся Богдан. – Хвала богу, все имею, добра на казацкую душу хватит.

– Верно, счастье, счастье тебе, сват, – ударил его снова по плечу Чаплинский; но завистливое выражение мелькнуло на мгновение в его глазах. – Что и говорить, знают тебя все, на всю округу, да и гетман, сказывают, доверяет тебе много своих дел.

– Благодарение богу, довелось совершить несколько маловажных услуг его ясновельможности, и он, дай бог ему век здравствовать, не забывает меня.

– О, так, так! – воскликнул с преувеличенным чувством шляхтич, подымая к небу зеленоватые, выпученные глаза. – Его милость коронный гетман – первый рыцарь нашей отчизны! – воскликнул он умышленно громко и затем, переменивши сразу голос, продолжал веселым и фамильярным тоном: – Однако что же мы стоим с тобою, сват, на холоде? Я тебя за тем и искал, чтобы угостить славным медком, какого ты вряд ли отведывал. А, думаю, вкуса к нему пан писарь не потерял с тех пор, как стал приближенным фортуны? Ведь женщины и вино так же неразрывно связаны между собою, как объятия и поцелуи. Ха-ха, – разразился он самодовольным смехом, – и, как второе порождает первое, так и первое ведет ко второму, – ergo, будем счастливы для того, чтобы пить, и будем пить для того, чтобы быть счастливыми… – и, не дожидаясь ответа Богдана, шляхтич подхватил его под руку и пошел по направлению к одной из замковых изб.

Когда кубки были уже два раза осушены и подняты, пан Чаплинский откашлялся, отер свои торчащие усы бархатным рукавом кунтуша и обратился с заискивающею улыбкой к Богдану:

– Да, так ты, сват, вошел теперь в милость и дальше пойдешь. Чем фортуна не шутит? Она ведь женщина, а законы писаны не для них. Еще и наказным гетманом станешь.

– Бог с тобою, сват, – усмехнулся Богдан, расправляя усы, – куда нам, бесправным казакам: это вам, пышной шляхте!

– Хе-хе, – кивнул головой Чаплинский, – какой ты там, пане свате, казак? Знаю я тебя, знаю! Да ты только шепни теперь князю Яреме и нобилитацию получишь. Да вот я, хотя и шляхтич, да еще такого высокого герба, а – рыцарское слово, – нет у меня лучшего друга, как ты…

«Хитрая лиса!» – подумал Богдан и ответил вслух:

– И ты в этом не ошибаешься, сват, – нет той услуги, которую я бы не оказал тебе.

– Во-во-во! – вскрикнул шляхтич с оживленным лицом. – Словно был со мною в пекле! Я только что хотел просить тебя помочь мне в маленьком деле.

– Жалею, что оно небольшое.

– Тем лучше: ловлю товарища на слове. Вот видишь ли, у гетмана много новых пустошей, так я бы хотел того, дозорцеи… Ну, а ты, сват… того… при случае замолви вельможному слово за меня…

– Тысячу слов для друга, – протянул Богдан Чаплинскому руку.

– Ну, а я тебе, сват, тоже услужу когда-нибудь в деле, знаешь, manus manum, – подмигнул Чаплинский и, потрясши руку Богдана, наполнил снова оба кубка, – ну, а теперь выпьем еще, сват!

Богдан чокнулся со своим уже развеселившимся шляхтичем и произнес вскольз небрежным тоном:

– Эх, досада мне, пане свате, такая досада, что, кажись, коня своего любимого отдал бы, чтобы избавиться от нее…

– А что там сталось? Какая досада?! Edite, bibite, да и все тут! – стукнул Чаплинский кубком по столу.

– Вот видишь ли, среди пленных князя попались два товарища моих, людей наших, знаешь… уж как они, сердечные, в лагерь Гуни забрались – дивиться надо. Только князь, накрывши их сетью, решил прикончить всех. А мне эти два – во, как нужны! Думаю просить за них князя. Так не скажешь ли ты тоже за них словечко? Верные люди, ручаюсь за них головой!

– О, всенепременно!.. Рос с ними, жил с ними, казаков подлых вместе локшили, слово гонору, как честный дворянин! – заговорил уже заплетающимся языком Чаплинский.

Вдруг двор крепости наполнился сильным шумом; раздался сухой грохот колес по замерзлой земле и звон железных цепей. При этом звуке в глазах Богдана мелькнул какой-то затаенный огонек, мелькнул на мгновение и угас.

– Что это? – изумился Чаплинский.

– Пленные князя, – ответил Богдан.

– А, бунтари! – покачнулся Чаплинский, подымаясь со своего места и опрокидывая деревянную скамью. – Любопытно взглянуть на это быдло. Пойдем!

Ничего не ответил Богдан на эти слова и, только надвинувши шапку, быстро прошел вперед.

В сенях к ним присоединилось еще несколько гетманских и княжеских поручников.

На широкий двор одна за другой въезжали телеги с закованными пленниками. На некоторых из них были едва наброшены свитки, и сквозь разорванную рубаху то там, то сям виднелась красная, мерзлая грудь; другие сидели просто в одних лишь рубахах, синие, окоченевшие, с цепями на руках. Кое-где виднелась обмотанная тряпками голова или окоченевшая нога. Среди первой повозки лежал умерший по дороге, не снятый с воза казак. Его незакрытые, застывшие глаза с каким-то широким ужасом глядели на свинцовое небо. Товарищи сбились на возу в кучу, стараясь не прикоснуться к его мертвому, холодному телу.

Замковая прислуга и гарнизон разместились на валах замка; насмешки и остроты раздавались со всех сторон.

– Фу ты, ветер какой пронзительный! – сказал Чаплинский, кутаясь в свой кунтуш. – Дует, словно бравый драгун в трубу. И к чему это князь брал столько пленных?

– Хотели выпытать у них кое-что, – ответил молоденький хорунжий, – но ведь эти хлопцы упрямы, как бараны: у них скорее вырвешь язык, чем лишнее слово.

– Совершенное быдло! – бросил презрительно Чаплинский.

По мере того, как въезжали повозки, возрастали шутки и остроты.

Шум въезжающих повозок услышан был и в парадном зале комендантского дома.

– Это что за шум? – изумился Конецпольский.

– Мои пленные, – ответил Иеремия, – последние остатки казацких войск.

– О, не последние! – возразил гетман. – Они, говорят, собрались теперь на Запорожье в чрезвычайном числе.

– На Запорожье? Об этом-то именно я и хотел переговорить с гетманом, – перебросил Иеремия ногу за ногу и начал говорить, подкручивая свой тонкий ус: – Время теперь удобное, хлопство мы разгромили; покуда они еще не успели оглянуться, надо разбить их главное гнездо; со мною отборные силы… драгуны, гусары, армата. Так! Для этого я и спешил в Кодак, чтобы предложить пану коронному гетману соединиться и двинуться вместе на них.

– Как? – изумился гетман. – Его мосць князь предлагает двинуться на Запорожье сейчас, не дожидаясь весны?

– Мое правило: ошеломлять врага быстротой.

– О, нет, – возразил Конецпольский, – опыт мой советует мне всегда брать в друзья осторожность: этот друг не изменяет никогда. Прошу тебя, княже, повремени: в Чигирине мы соберем сеймик.

– А покуда мы будем собирать сеймы и решать давно решенные дела, – едко перебил Иеремия, – хлопы снова сплотятся воедино, и снова возгорятся бунты?

– Последнее поражение не даст им поправиться і скоро, да и, главное, отправиться теперь на Запорожье с войском нет никакой возможности.

– Почему?

– Водою нельзя, сухим путем еще того хуже. Надо дожидаться весны.

– Великому гетману передали, вероятно, неверные слухи, – порывисто заговорил Иеремия, покручивая свою острую бородку, – насчет этого мы получим сейчас самые верные известия… Гей, позвать мне пана писаря! – скомандовал он.

Через несколько минут Богдан в сопровождении Чаплинского вошел в комнату. Чаплинский остановился у порога, а Богдан прошел вперед.

– Поднести вацпану кружку вина! – скомандовал Иеремия.

Слуга наполнил кубок и подал его пану писарю.

Богдан поднял его высоко и произнес голосом звучным и громким:

– Здоровье его величества, всей Речи Посполитой и ее оборонцев!

Все наклонили головы; но тост, казалось, пришелся не по душе.

Выпивши и передавши слуге кубок, Богдан поклонился и вручил Конецпольскому пакет и письмо.

– А, рейстровые списки! – произнес гетман, сломал восковую печать, просмотрел лист, пробежал письмо глазами и обратился весело к Богдану: – Ну, я рад видеть тебя, вацпане; рад услышать о том, что мой воин принес такую услугу князю, и рад тем паче, что мужество твое не ослабело!

Хмельницкий поклонился.

– Присоединяюсь к мнению князя, – произнес громко и небрежно Вишневецкий, – вацпан показал сегодня свою отвагу, и, надеюсь, он покажет нам ее и при более важном случае.

– Осмеливаюсь возразить его княжьей милости, – произнес Богдан, и брови Иеремии неприязненно сжались при этих словах, – осмеливаюсь возразить, – продолжал Богдан спокойно, – что более важного случая в своей жизни я не предвижу, ибо может ли сравниться уничтожение даже целого неприятельского войска со спасением славнейшего защитника отчизны?

Чело Иеремии разгладилось; высокомерная улыбка пробежала по лицу.

– Вацпан находчив, – вскрикнул он весело, – и вовремя напомнил об услуге: Иеремия в долгу не останется и не забудет награды.

Какое-то насмешливое выражение мелькнуло на минуту в глазах Богдана, но он ответил спокойно:

– Похвала таких доблестных рыцарей – лучшая награда для казака; но в этот раз я позволю себе обратиться к княжеской милости с одной просьбой.

Богдан остановился.

– Проси, – произнес Иеремия высокомерно, отбрасываясь на спинку своего кресла. – У князя Иеремии хватит власти, чтобы удовлетворить твою просьбу.

Богдан сделал несколько шагов вперед.

– Среди пленных яснейшего князя попались два верных, покорных казака, – Пешта и Бурлий; я их знаю, я могу поручиться за них, как за верных слуг отчизны и короля, и хотел бы просить князя об освобождении их.

– Верных слуг! – холодно усмехнулся Вишневецкий. – Как же это они очутились в одной шайке с бунтовщиками?

– Они торопились сообщить князю о приближении Филоненка и были сами схвачены им в плен и приведены в казацкий стан.

– Почему же они до сих пор молчали об этом!

– Говорили; но никто не донес их слов до княжеских ушей.

– А кто и теперь поручится за справедливость их?

– Я, – ответил Богдан, отступая назад. – Вот этою головой.

– Если мое скромное свидетельство может что-нибудь значить для его княжеской милости, то я прибавлю тоже, – говорил, кланяясь, Чаплинский, – что у этих двух верных рыцарей, кроме наружности, нет ничего общего с быдлом.

Иеремия молчал.

– Что же, княже? – вступился и Конецпольский. – Хмельницкого я знаю: бунтовщиков он не станет защищать.

Иеремия смерил Богдана взглядом с ног до головы и произнес сквозь зубы:

– Я не люблю прощать; но дал тебе слово, а слово Иеремии – закон: твои казаки свободны. Пане Заремба, – обратился он к одному из своих офицеров, – передать мой приказ!

– И ваша княжеская милость найдет в них самых верных, преданных слуг, – поклонился Богдан; лицо его осталось спокойно, тогда как в груди вспыхнуло целое пламя жизненных сил: снова свободен, безопасен! И сколько славных лет, сколько дел впереди! О, скорее бы из этого Кодака! Скорее бы в Чигирин, на Украину! Пока у казаков умные головы на плечах, еще погибло не все!

– Однако к делу, – прервал его размышления Вишневецкий. – На Сечь теперь добраться возможно?

– Одному человеку, но войску никогда.

– Как? Мои гусары!

– Законы природы для всех равны: до весны в Запорожье не проникнет никто.

– Вот видишь ли, княже, потому я и прошу тебя еще раз: отложи свои планы на время, едем вместе со мной, сделай мне честь, посети мой дом. Письмо от сына заставляет меня еще поторопить свой отъезд, и я надеюсь, что, собравшись в Чигирине, мы решим, когда и как назначить поход.

– Хорошо, – ответил коротко Иеремия. – Пусть будет так. Я еду с паном гетманом, но под одним условием, что этим мы только откладываем разгром Запорожья, а так или иначе оно погибнет, ибо уже. ударил его смертный час.

Громадное, обуглившееся полено обвалилось в очаг, и целый фонтан огненных искр поднялся кверху, наполнив комнату красноватым светом, и на фоне этого зарева вырезалась вдруг перед князем черная фигура казака, с плотно сомкнутыми устами, с бровями, сжатыми над переносицей, и в этом огненном сиянии она показалась Иеремии зловещею и мрачною, и спокойный вид ее поднял в душе князя беспричинный, непонятный гнев…

Конецпольский продолжал доказывать:

– Не вижу даже и причины так опасаться Запорожья; с тех пор, как построена эта твердыня, поверь, княже, об нее сломают зубы дикие волки!

– Однако они уже раз ее порешили, – усмехнулся едко Иеремия. – Мне помнится, что казак Сулима раз уже сжег Кодак.

– Но старый Кодак не имеет ничего общего с этим.

– Осмелюсь доложить княжеской светлости, – произнес и иноземец, – твердыня выстроена по всем последним образцам. Она может выдерживать осаду стотысячного войска, и без измены взять ее нельзя никогда.

– Князь еще не видел крепости, – продолжал Конецпольский. – Но если он осмотрит все укрепления, то переменит свое мнение, – ручаюсь в том.

– Охотно, охотно! – согласился Иеремия. – Но, – здесь князь остановился, точно его голову осенила какая-то блестящая мысль, и вдруг все его бледное лицо осветилось злобной улыбкой, – но она не вполне закончена, – произнес он медленно, отчеканивая каждое слово, – и не имеет угрожающего вида.

Некоторое молчание последовало за словами князя – до того они показались присутствующим неприятными и необъяснимыми.

– Несогласен с князем, – с досадою проговорил Конецпольский, – и если б терпело время, я предложил бы князю заставить своих драгун штурмовать крепость, и, бьюсь об заклад на сотню турецких коней, они остались бы под стенами вплоть до самой весны.

– Крепость неприступна, – повторил снова Боплан.

– А я все-таки остаюсь на своем, – также медленно отчеканил Иеремия, наслаждаясь всеобщим недовольством, – и если пан коронный гетман позволит мне, я хочу указать и исправить ошибку.

– Весьма рад, – холодно произнес Конецпольский, – но боюсь, что затея князя задержит наш путь.

– О, нет, – с надменной улыбкой поднялся князь, – Иеремия не заставляет себя ждать никогда!

Присутствующие молчали, досада на чрезмерную гордость князя наполняла все сердца.

– Я только отдам приказание, – и Иеремия направился было к двери, но, заметивши Богдана, остановился, и снова дьявольский огонек вспыхнул в его свинцовых глазах. – Пан писарь, – обратился он к нему, – я нахожу, что пощада двух казаков слишком малая награда для тебя, – следуй за мной!

На узком заднем дворе крепости, заключенном в треугольном выступе стены, все было приготовлено к казни. Посредине стоял толстый дубовый пень; от него вел желоб для стока крови; на пне лежал блестящий и тяжелый бердыш. Громадного роста жолнер с зверски-идиотским лицом и сдавленною сзади рыжеватою головой, расхаживал по двору. Стул для князя покрыт был медвежьего шкурой. С серого неба падал едва заметный, мелкий, холодный снежок.

Дубовые ворота, сделанные всредине комендантского дома, распахнулись надвое, и, окруженные гарнизоном, появились пленные. У некоторых из них были так сильно отморожены ноги, что они не могли идти и их тащили жолнеры.

Иеремия бросил на них полный презрения и ненависти взгляд; но ни взгляд князя, ни блеск тяжелого бердыша, казалось, не произвел на них никакого впечатления: они шли и останавливались безучастно и понуро, свесивши чубатые головы на грудь. Некоторые из них кутались в дырявые свиты, точно хотели согреться хоть в последнюю минуту жизни.

– Начинай! – подал знак князь, вытягивая ноги на медвежьей полости.

Жолнеры стали в два ряда.

Пленных установили по порядку. Палач приподнял бердыш, провел рукою по его острому лезвию и, точно пробуя силу своей руки, тряхнул им в воздухе несколько раз. Стальная молния блеснула и угасла. Пару передних пленных развязали и сняли с них цепи.

– Вести по одиночке! – скомандовал хорунжий. Двое жолнеров подошли и хотели схватить под руки первого казака; но он оттолкнул их с силой и, расправивши могучие плечи, крикнул молодым, ожившим голосом:

– Покуда ног не отбили, сам сумею пойти!

Отступились жолнеры; казак сделал несколько смелых и твердых шагов; взгляд его скользнул по бердышу и поднялся к серому небу; он осенил себя широким крестом и склонил было уже голову, как вдруг раздался резкий крик со стороны князя:

– Стой! Спросить его в последний раз! Казака подняли. Хорунжий подошел к нему.

– Гей, хлопе, послушай, ты, кажется, еще молод, – начал он. – Я спрашиваю тебя в последний раз, скажи нам: куда скрылся Гуня? Кто главные защитники бунта? Много ли еще осталось бунтарей, и где они?

Молодое лицо казака было истомлено и бледно; в глазах, завалившихся и окруженных черною тенью, горел последний лихорадочный огонь жизни. Казак поднял голову и усмехнулся, и усмешка эта была так ужасна, что хорунжий отступил назад. Казалось, казак собирался сказать свое последнее слово и вложить в него все презрение, всю ненависть, всю вражду…

– Ты хочешь знать, куда скрылся Гуня? – заговорил он голосом, дрожавшим от ненависти и презрения, словно натянутая струна. – Не знаю; но знаю, что он вне вашей погони и скоро налетит к вам снова черным орлом! Ты спрашиваешь, кто главные защитники восстания? Искать их тебе не трудно: вот они! – протянул он руку, указывая на князя. – И много осталось их еще там! – указал он на север.

– Молчи… псякрев! – крикнул хорунжий, хватаясь за саблю; но казак продолжал еще громче:

– А на третий вопрос твой ответить мне еще легче: кипит мятежом вся Украина! И ты, княже, прими мой последний совет: не езди темным лесом, – за каждым деревом таится вооруженный казак; не ходи над ярами – в каждом из них сотня сидит; не спи в своем замке, потому что всюду, теперь или позже, а они отыщут тебя, и всюду месть их обрушится на твою голову!

– Руби! – закричал Иеремия шипящим голосом, подымаясь с места и опуская руку вниз.

Сверкнул в воздухе бердыш, раздался короткий с мягким хряском стук, и покатилась отрубленная голова с временной плахи к княжьим ногам. Веки ее судорожно вздрогнули, короткий взгляд омертвелых глаз остановился еще раз на Богдане и угас навсегда. Иеремия оттолкнул от себя мертвую голову концом сапога, а хорунжий подхватил ее за длинный чуб и, потрясая нею перед пленными, крикнул резко:

– Кто хочет сознаться, говори: князь обещает жизнь!

Но молчали упорно казаки.

– Рубить их без пощады! – махнул рукой Иеремия… и потянулись пленные чередой.

Каждый из них, подходя, подымал глаза к свинцовому небу, крестился широким крестом и спокойно опускал удалую голову на дубовый пень.

Безмолвный и бледный стоял Хмельницкий; глаза его не отрывались от окровавленного пня, а рука сжимала эфес сабли все сильней и сильней. От этого запаха свежей, дымящейся крови дикое, зверское желание пробуждалось в его душе… Вырвать топор у палача, расправить могучие плечи и вонзить холодное железо в этот холодный, надменный княжеский лоб… Да, это счастье… а дальше что?.. Сложить также покорно голову на плаху… под этим беспросветным небом, в этой зловещей тишине… Нет, нет! Терпение! Пусть натягивают тетиву, чтоб взвилась стрела грозней и сильней!

– Кажется, пану писарю это зрелище не по вкусу? – обратился к казаку Иеремия, поворачивая холодные, оловянные глаза.

– Напротив, я благодарен ясному князю, – ответил Богдан, и голос его показался ему самому незнакомым, так глухо и мрачно прозвучал он, – вид этих трупов закаляет во мне казака.

От разлившейся лужи крови подымался теплый, сырой пар; худые, полудикие замковые собаки жадно лизали ее, тихо рыча друг на друга и подымая кверху жесткую, сбившуюся шерсть; топор стучал коротко и тупо; мелкий, белый снежок посыпал склоняющиеся головы, ветер злобно трепал на башнях кичливые флаги; за стеною ревел и стонал взбунтовавшийся Днепр…

Когда жолнеры подтащили к плахе последнего казака с отмороженными ногами, Иеремия поднялся с места и, подозвавши к себе знаком хорунжего, сказал ему несколько тихих слов.

– Убрать эту падаль, – показал он затем на кучу трупов, – и через полчаса в поход!

Коронный гетман, комендант Гродзицкий, Боплан и свита уже поджидали князя для осмотра Кодака. Князя повели по всем кладовым и складам оружия, по всем подпольям и башням, наконец, поднялись на валы. Валы эти со стенами не представляли прямой линии, напротив, они выступали между башнями острым треугольником вперед, так что, в случае осады, гарнизон замка встречал осаждающих перекрестным огнем из башен и из бойниц стен. И гетман, и Боплан, указывая князю на все эти последние ухищрения, расхваливали ему неприступность Кодака. Но молчал на все Иеремия, и только саркастическая улыбка кривила его надменное лицо.

Конецпольский нахмурился, а этого, казалось, только и ждал Иеремия.

– А где же Хмельницкий? – спросил недовольным голосом гетман, останавливаясь на валу.

– Он в хате с освобожденными казаками, – низко поклонился Чаплинский, выскакивая вперед.

– Позвать сюда! А освобожденные едут с нами. Выдать им из обоза коней.

Поспешно, желая показать побольше усердия, спустился Чаплинский с вала, задевая и толкая жолнеров по пути.

– Когда думает выехать пан писарь? – обратился к Хмельницкому гетман, когда тот почтительно остановился перед ним.

– Управившись, ясновельможный гетмане…

– Нет, поедешь с нами, ты мне нужен теперь… есть дела по маетностям.

– Но, ваша ясновельможность, я думал дополнить списки теми реестровыми, которые прикомандированы были сюда, наконец, мои кони устали, человек истомился в пути…

Но гетман оборвал его сурово:

– Пустое! Со списками успеешь! Пану дадут коней из моего обоза, и сегодня же, сейчас, ты выступаешь с нами в путь.

Бессильная злоба охватила Богдана. Все должно рухнуть, все порваться должно! Ехать с ними? Это три… четыре… пять дней проволочки… гетман может задержать еще его в Чигирине… А тем временем Потоцкий не ждет… Богун… Кривонос… товарищи, братья!! Можно было б спасти… перепрятать… но теперь – погибло все! О боже, да неужели же нельзя этого избегнуть! Два дня свободы, только два дня, и многое может свершиться, многое можно предотвратить! Он стоял как окаменелый на месте, не зная еще, на что решиться, что предпринять…

А внизу, во дворе крепости, уже строились войска Иеремии, укладывались слуги гетмана, приготовляли громоздкий гетманский рыдван.

– Я попросил бы ясновельможного князя осмотреть северную башню, – обратился к Иеремии Боплан.

– О, с удовольствием! – согласился Иеремия, пропуская гетмана вперед.

Богдан взглянул по направлению удаляющихся магнатов и вдруг заметил в одной из амбразур северной башни знакомое, черномазое лицо. Сделав вид, что он следует за свитой вельмож, он незаметно приблизился к узкому окну.

– Ахметка, стой, не шевелись! Слушай, что я тебе буду говорить! – зашептал Богдан, не поварачивая головы к амбразуре и делая вид, что глядит на широкий Днепр. – Не пророни ни единого слова, минуты не ждут!

– Что случилось, батьку? – прошептал Ахметка, взглянувши на бледное, взволнованное лицо Богдана.

– Молчи! Несчастие!.. Не поварачивай ко мне головы, – говорил Богдан отрывисто и тихо, – гетман велит мне ехать с собою. Скажись больным, выкрадись, убеги из крепости. Я могу замешкаться с ними… Скачи что есть духу в Субботово… не жалей коня… упадет, купи другого… Передай Золотаренку и Ганне… ох, да они уж это сами знают, что гетман разбил Гуню, что Потоцкий лютует, безумствует в бешеных казнях. Друзья наши в опасности… пусть сделают, что возможно… подкупят… перепрячут… спасут. На деньги! – говорил он сбивчиво, торопливо, развязывая дрожащими руками черес и высыпая в пригоршни Ахметке кучу золотых, – пусть берут еще дома… пусть ничего не жалеют… Торопись… Помни, – исполнишь мое поручение, будешь мне сыном по смерть! Но я вижу, Иеремия выходит из башни… Уходи, только не сразу, поглазей еще по сторонам.

– Ну что, мой княже, – остановился Конецпольский, окидывая самодовольным взглядом башни и валы, – неужели же и после всего этого ты скажешь, что крепость не грозна и не испугает врагов?

– Д-да, – покачнулся Иеремия с насмешливой улыбкой, – крепость хороша; но я остаюсь при своем.

– В таком случае, князь превосходит всех, не только в военном искусстве, но и в инженерном, – с плохо скрываемым неудовольствием ответил Конецпольский, – я, право, удивляюсь, – едко прибавил он, опираясь на дорогую трость, – почему бы мосци князю самому не заняться постройкой крепостей.

– О, нет, у меня еще есть настолько отваги, что в это бурное время такое мирное занятие, – подчеркнул Иеремия, – мне не по душе! Но исправить чужую ошибку могу с удовольствием, – потер он весело руки, – и с дозволения пана коронного гетмана я отдам приказ.

Иеремия хлопнул три раза в ладоши, и вдруг на всех валах, на всех вершинах башен, показались враз, точно по мановению волшебства, жолнеры князя с длинными шестами в руках. На вершинах шестов наколоты были какие-то странные шары. Богдан взглянул и догадался сразу.

Несколько ударов топора – и ряд шестов утвердился правильною аллеей на стенах.

– Ну, что? – самодовольно обвел Иеремия рукою все крепостные валы. – – Не прав ли я был? А? Скажи-ка, пан инженер? Вот видишь, и воин может указать ошибку!

– Признаюсь, князь остроумен, – кисло ответил Конецпольский.

– О, за указание ясноосвецоного князя я благодарен его светлости навсегда, – склонился, обнажая голову Боплан. – Князь сказал последнее слово, – нам остается только восхищаться.

И действительно, восторженные восклицания посыпались со всех сторон.

– Великолепно! Досконально! – выкрикивал, раскачиваясь от грузного смеха, дородный хорунжий. – Сады Семирамиды в сравнении с этой аллеей – ничего!

– Ха-ха-ха! – раздался другой голос. – Я нахожу, что для этого падла князь сделал даже слишком высокую честь!

– Вознес их превыше всех! – покатился от смеха и пан Чаплинский, протискиваясь ближе вперед.

Новые шутки и остроты панские покрыли его голос.

Неподвижно торчали на шестах казацкие головы. Смерть уже покрыла их лица сероватым, безжизненным оттенком. Глаза их были закрыты, сомкнуты губы.

Длинные чубы свесились вниз. Величавое спокойствие смерти уже разлилось на их застывших чертах. Казалось, они слушали все эти панские шутки так равнодушно, так безучастно…

Богдан догадался сразу, к чему рубил Иеремия головы, но ни сама казнь, ни эта жестокая шутка не ошеломили его так, как одно маленькое и, казалось бы, незначительное для казака происшествие. Когда жолнер прошел мимо него с отрубленною казацкою головой, Богдан поднял глаза и с ужасом узнал в ней лицо первого молодого, смелого казака. При вбивании шеста в землю, голова покачнулась; чтобы утвердить неподвижнее, жолнер ударил по ней топором, и вдруг тяжелая капля полузастывшей крови медленно выплыла на лоб, тихо скатилась по мертвому лицу и упала на руку Богдана.

Кто знает, прикосновение ли этой холодной капли крови, точно вопиявшей о мщении, или долгое молчание, или бессильная злоба, но все это пробуждало в душе Богдана властней и властней долго сдерживаемую бурю… Холодная капля расплывалась на руке в кровавое пятно, казалось, оно жгло насквозь его руку, и глаза казака глядели все мрачней и мрачней.

Перед ним разливался стальной, нахмуренный Днепр. На западе небо прояснилось и нежные розовые полосы пробились среди поредевших облаков, в воздухе стало тихо, пахнуло теплом. Там далеко, на юге, виднелась гряда серых, покрытых пеной камней. Вдруг среди свинцовых, волн реки. Богдан заметил какие-то странные предметы, плывущие вниз. Зорко взглянул он в ту сторону и узнал их. Это были трупы казненных казаков, они плыли вниз по течению, распростерши мертвые руки, и направлялись так бесстрашно, так равнодушно туда, где бушевал грозный порог.

«Плывите, плывите, печальные вестники, – тихо прошептал Богдан, чувствуя, как сжимает ему сердце чья-то невидимая, но могучая рука. – Плывите, беззащитные братья, и если не я, то несите хоть вы запорожцам кровавую, смертную весть».

А гетман с князем также залюбовались открывшимся видом, и вся свита умолкла, боясь прервать торжественную тишину.

Князь горделиво скрестил на груди руки; лицо гетмана было величественно и спокойно. Вся широкая сероватая равнина, и Днепр, и пороги казались такими беззащитными, такими подвластными с этой грозной вышины.

Наконец гетман прервал молчание.

– Позвать сюда старшин реестровых! – повелительно скомандовал он.

Тихо и почтительно поднялись на вал один за другим молчаливые старшины и остановились перед гетманом. Богдан присоединился к ним.

– Да, – отозвался, наконец, князь, – сознаться должен: крепость недоступна. Ты превзошел себя, пан инженер, – проговорил он свысока, протягивая Боплану руку.

– Я сделал, что мог, – скромно склонился тот, – что было в человеческих силах.

– Ну, и на этот раз они оказались велики, – милостиво произнес гетман, также протягивая Боплану руку. – Прими мою благодарность: ты оправдал мои надежды.

– О, – вскрикнул Боплан, – клянусь честью, небо подтвердит нам их! И легче было упасть иерихонским стенам, чем стенам Кодака!

Казаки стояли строго и сурово, и ни одна улыбка не кривила их мрачных, покорных лиц.

Гетман выждал мгновение и, когда утихли восклицания, обратился к казакам, указывая рукою на грозные укрепления, на строющиеся внизу войска и на широко распростершуюся у ног их безлюдную даль.

– Ну, что, панове казаки, как нравится вам Кодак?

– Да еще с этими бунчуками на челе? – презрительно усмехнулся Ярема, указывая на ряд срубленных голов.

Казаки молчали. Никто не проронил ни слова. Мрачно молчал и Богдан.

– Что ж молчишь ты, пан писарь войсковой? – медленно, наслаждаясь впечатлением своих слов, обратился к Хмельницкому гетман.

И вдруг преобразился Богдан.

И долгое молчание, и холодная сдержанность в одно мгновенье слетели с него. Он стоял перед гетманом уверенный и могучий, с огненными глазами, с величественно заброшенною головой. Презрительная усмешка осветила его лицо.

– Manu facta, manu destruo, – гордо ответил он. Это длилось всего одно мгновенье. Богдан снова овладел собою, но было уже поздно: зловещим ударом колокола прозвучало надменное слово.

Гетман смерил Богдана глазами и, не произнесши ни слова, повернулся и прошел вперед. За ним двинулась вся свита. Лицо князя осветила злорадная улыбка: казалось, ответ Богдана пришелся ему по душе.

– Гм, – произнес он многозначительно, – пан писарь не боязлив!

Гетман сделал несколько шагов, остановился и произнес небрежно, не оборачивая к Богдану головы:

– Пан писарь может остаться в Кодаке.

Сначала эти слова обрадовали Богдана: он, значит, свободен и может лететь… Но это было только мгновенье, а следующее принесло ему сознание, что гетман разгневан, что он не простит обиды…

Ошеломленный стоял Богдан. Злоба, досада за свою несдержанность бурно охватили его. Страшное опасение гнева гетмана и последствия своих слов мучительно зашевелились в его душе.

А между тем со двора уже выкатил рыдван гетмана, проскакал и Иеремия в сопровождении своих драгун, последние жолнеры арьергарда выступили со двора.

Рассуждать было некогда… Быстро спустился Богдан со стены… Будь, что будет дальше, а теперь он свободен, и пока еще в руках эта свобода, надо лететь поскорее в Субботов… сделать все возможное… «А там, – решил поспешно Богдан, – поручим себя еще доселе не изменявшей фортуне: довлеет-бо каждому дневи злоба его!»

Быстро спустился Богдан со стены. В глубине двора он заметил коменданта крепости, горячо разговаривавшего с каким-то драгуном; лица этого последнего он не мог рассмотреть, так как тот стоял к нему спиною. Разговор велся тихо, однако до слуха Богдана долетели несколько раз слова: «заговор» и «король». Богдан не обратил на это внимания: он вспомнил, что дал Ахметке распоряжение немедленно ехать, а потому торопился найти его поскорее, чтобы сообщить ему, что и сам поскачет немедленно с ним. Но, проходя торопливо мимо коменданта, он вдруг был неожиданно остановлен им.

– Прошу пана снять свою саблю и вручить ее мне!

– Что? – произнес Богдан, отступая. – Я не понимаю пана…

– Именем короля и Речи Посполитой, я арестую пана и панского служку! – ответил спокойно комендант. – Всякое сопротивление будет напрасным, потому и приказываю пану отдать мне саблю и беспрекословно следовать за мной. А вы, – обратился он к двум дюжим жолнерам, – свяжите мальчишку и бросьте в башню!

– Хорошо! – проговорил Богдан, задыхаясь от гнева. – Пан чинит насилие, и за такое насилие пан ответит коронному гетману не далее завтрашнего дня!

– «О, о том, что будет завтра, не спрашивай, друг, никогда!» – продекламировал за его спиной чей-то насмешливый голос.

Богдан оглянулся и увидел злобное, искаженное торжествующею улыбкой лицо Ясинского.

Примечания

Публикуется по изданию: Старицкий М. П. Богдан Хмельницкий: историческая трилогия. – К.: Молодь, 1963 г., т. 1, с. 71 – 94.