18. Выговский и Тетеря подумывают о мире

М. П. Старицкий,
Л. М. Старицкая-Черняховская

Стоял жаркий июльский день. В одном из обширных покоев Белоцерковского замка, представлявшего теперь канцелярию гетмана, сидели за кружкой венгржины два значных казака, напоминавших собою по внешнему виду скорее шляхтичей, чем простоту. Один из них, блондин с светлыми глазами и тонкими красивыми чертами лица, был, по-видимому, генеральным писарем, другой – брюнет, с узкими, хитрыми глазками и тонкими усами, одетый в роскошный польский костюм, находился, очевидно, в звании полковника.

Сквозь высокие окна, раскрытые настежь, в комнату вливались целые потоки света и благоуханий из освещенного солнцем парка, раскинувшегося за окнами. На огромном столе, покрытом сукном, лежали разбросанные бумаги, гусиные перья, печати и шнурки. Вся комната была уставлена великолепной мебелью с золочеными выгнутыми ножками и ручками, крытою зеленым сафьяном; между кресел стояли небольшие столики с инкрустированными досками.

За одним из таких столиков и сидели два собеседника.

– Ну, пане писаре, а где же гетман наш? – спросил брюнет, откидываясь на спинку кресла и свешивая унизанную перстнями руку.

– Муштрует с Золотаренком и Кречовским новые войска.

– Готовит к миру?

– Гм… – усмехнулся блондин, – кажется, что так… да помогают тому еще во всех местах и загоны.

– Это верно, стараются не по чести, – покачал головой брюнет, – пожалуй, гетман так приучит их к сабле да своеволью, что никто не захочет потом и за плуг взяться, придется нам засучивать рукава да самим выходить в поле.

– Что ж, – усмехнулся снова блондин, – победители все равны.

– То-то и есть, что теперь эта чернь станет лезть в реестры и требовать себе равных с нами прав.

– Обещал же гетман всем и землю, и волю…

– Ну, «обіцянки – цяцянки, а дурневі радість», – нахмурился брюнет, – не знаю только, с чего это выдумал гетман бунтовать всю чернь. Вот теперь будет с нею работа! Ну, положим, призвал бы их для пополнения полков под наши знамена, а не давал бы права самим расправляться да разбойничать. Озверела совсем толпа: не то ляхов, и своих панов жжет и режет. Проехать где-нибудь проселочною дорогой страшно, – чуть увидят пана, сейчас на дерево.

Блондин молчал, не желая, очевидно, проронить лишнего слова, но мимикою своей поощрял собеседника к откровенности, а брюнет продолжал с еще большею горячностью, думая вызвать блондина на откровенность с своей стороны.

– И что нам с ней путаться? Чернь сама по себе, а мы, славное войско рыцарское, совсем другая статья. Нам надо дума-ть о своих правах и привилеях, чтоб нас уравняли с шляхтой и допустили в сейм, а то, поди, будем мы возить голоту на своих плечах! – Он оттолкнул от себя сердито кружку и продолжал дальше: – Теперь удобное время… там нет короля… смуты, беспорядки… наши победы… можно было бы заключить важный мир, выговорить побольше прав старшине, ну, и вере, положим. Тряхнули ляхов, ну, и довольно… а он что затеял? Тешит себя каждою победой, а все эти свавольства только раздражают панов и отымают у нас надежду на выгодный для нашего рыцарства мир!

– Н-ну, на мир что-то не похоже, – приподнял одну бровь блондин, – да, кажется, ясновельможный о нем и не помышляет.

– А что ж он думает?

– Думает что-то важное, а что – не знаю: мыслей своих он никому не поверяет.

– Осторожен, как старый лис?

– Как муж, которому господь вручил судьбы края,

– Гм… гм… Конечно, без бога не до порога… но вручили-то судьбы мы… мы сами, так нам и нужно бы знать, за что вслед за ним подставлять всем спины под панские канчуки?

– А что же, за батьком и в пекло не страшно, – усмехнулся неопределенно блондин.

– Послушай, пане Иване, – повернулся к нему решительно брюнет, – что тут хитрить? Мы – свои люди. Ты сам видишь, что гетман заваривает такую кашу, что нам не сладко будет расхлебывать, а особливо тебе: ты ведь шляхтич.

– Я пленник.

– Одначе генеральный писарь.

Лицо блондина не изменилось ни на одно мгновение.

– Заставили, – произнес он небрежно.

– Ну, тогда расспрашивать не станут, как начнут всех вместе с хлопами четвертовать, – махнул раздраженно рукою брюнет. – Вот я и говорю тебе, надо бы нам уговорить гетмана.

– Гетман не послушает; с ним все остальные согласны, – поднял глаза блондин и взглянул пытливо на собеседника.

– Н-ну, – усмехнулся едко полковник, – не все, не все… Я многих знаю… – и, оборвавши поспешно свои слова, он снова обратился к блондину, – так что же, а?

– Что же я могу сделать? – пожал плечами блондин. – Я здесь homo novus.

– А поднялся уже выше нас! – сверкнул завистливо глазами брюнет. – Не потрудился ли бы ты нагнуть немного гетмана?

Завистливый взгляд собеседника не ускользнул от блондина.

– Н-ну, нагинать такую высоту – и не достанешь! – ответил он иронически.

– Так подкопаться.

– Слишком низко: спина заболит.

– А расшатать бы понемножку, а? – перегнулся к нему через стол брюнет.

– Кто бы дерзнул на это? – ответил громко блондин, подымая голову. – Ясновельможный гетман единый изо всей Руси может дать мир и спокойствие краю.

– Ну, не святые горшки лепят, – усмехнулся злобно брюнет и хотел было продолжать дальше, но в это время его остановил блондин.

– Тс, – приложил он палец к губам, – сюда идут.

Действительно, у дверей раздались шаги, и в комнату вошел Богдан. Оба собеседника поспешно поднялись ему навстречу и произнесли, отвешивая низкий поклон:

– Ясновельможному челом!

– Здорово, здорово! – отвечал приветливо Богдан. – А, и ты, Тетеря, тут? Ну, и горазд! – обратился он весело к брюнету и, опустившись в кресло, произнес, обмахиваясь шапкой. – Ну, какие же у нас новости, пане Иване?

– Фортуна продолжает улыбаться нам, ясновельможный, – подошел к нему с почтительной улыбкой Выговский. – Богун кланяется тебе Баром, шлет пушки и казну. Ганджа взял Нестервар, Небаба – Быков, Кривонос – Винницу.

– Работают хлопцы, – усмехнулся Богдан, бросая на стол шапку. – Ну, пане Иване, думал ли ты, что за такой короткий срок мы возвратим себе всю Украину? Ха-ха-ха! Паны все радятся да радятся, а мы с каждым днем увеличиваем свою силу.

– Д-да, – произнес Тетеря, приближаясь к гетману, – все взволновалось: в Ладыжине само поспольство вырезало пять тысяч панов, в Каневе сняли со всех панов шкуры. Твои универсалы, ясновельможный гетмане, всполошили кругом всех: бросают купцы весы, пахари плуги, портные шитье, ткачи станки, одни только кузнецы работают день и ночь да перековывают лемеши и рала на сабли и копья. Сама чернь собирается ватагами и вырезывает везде панов.

– Что ж, – вздохнул гетман, – на войне не может быть сожаления, погибают и невинные. Нам надо прежде всего обессилить панов и захватить в свои руки все города.

– Одначе, ясновельможный гетмане, – произнес несколько смело Тетеря, – все эти зверства еще больше раздражают панов и мешают нам заключить выгодный мир. А время удобное, я знаю наверняка, что ляхи были бы теперь уступчивее. Право!

– Э, что там, – перебил его досадливо Богдан, – мира быть не может! – Он тяжело опустил руку на стол и продолжал, отвернувшись в сторону: – Все это только риторика, чтобы проволочить время. Паны не согласятся на наши требования.

– Посбавить бы немножко, ей-богу, не грех, гетмане! – заговорил смело Тетеря.

Богдан слушал его не поворачиваясь и только барабанил рассеянно пальцами по столу. Выговский, не принимавший участия в разговоре, внимательно наблюдал за гетманом.

– Они обрадуются нашему предложению, ей-богу, – продолжал Тетеря, – хотя бы для того, чтобы спасти свои добра от разоренья; ведь все это грабят и жгут. Паны против наших привилей противиться чрезмерно не будут – что им с нас? Ведь мы не рабы и работать на них не будем… вот чернь разве…

– Так что ж, по-твоему, так ее и оставить? – повернулся к нему быстро Богдан.

– Ну, нет… кто говорит… веру оградить, – смешался Тетеря.

– А шкуры? – усмехнулся злобно Богдан.

– Реестры увеличить.

– В реестры всех не запишешь…

– Что ж, гетмане, если будем слишком о чужих шкурах хлопотать, то подставим свои.

– Так лучше чужие топтать себе под ноги?

– На том стоит земля, – пожал плечами Тетеря, – где ж есть такое царство, чтоб все были равны?

– Не равны, – стукнул Богдан кулаком по столу, – а свободны.

– Свободны, гетмане, и руки, и ноги, однако же созданы богом для того, чтоб служить голове.

– Голова не пошлет своих рук и ног на муки, а ляхи делают что?

Богдан нахмурился, голос его звучал резко, видно было, что разговор начинает раздражать его, но Тетеря продолжал дальше.

– Что же, ясновельможный, не выселить же нам всех панов из Украины? Просить, чтоб были милосерднее.

– Ха-ха-ха! – разразился Богдан злобным, презрительным смехом и откинулся на спинку кресла. – Просить, чтоб были милосерднее! Да неужели ты думаешь, что ляхи послушают нас хоть на один день? Слепцы! Слепцы! – продолжал он с еще большей горячностью. – Да если бы мы, забыв бога и совесть, заключили такой мир, ты думаешь, народ покорился бы ему? Ха-ха-ха! Против нас бы поднялся мятеж, – произнес он, опираясь руками на ручку и приподнимаясь в кресле, – и с нами расправились бы так, как теперь с ляхами! А врагу только того и нужно: когда в противниках согласия нет, победить их не трудно, а побежденным не дают никаких привилей, и старшина твоя пошла бы рядом с хлопом за панским плугом.

– Что ж делать? – пролепетал смущенный Тетеря.

– Не слушать мыслей, навеваемых дьяволом, а думать и выбирать новые ходы для счастья всего края! – произнес с ударением Богдан, подымаясь с места, и, тяжело переводя дух, прибавил, не оборачиваясь к Тетере: – Передай полковникам, чтоб отпустили на отдых войска.

– Слушаю, ясновельможный, – ответил покорно Тетеря и, отвесивши низкий поклон, вышел из комнаты.

– Фу! – вздохнул всею грудью Богдан и тяжело опустился снова в кресло.

– Вот и работай с такими товарищами! – произнес он с горечью после довольно долгой паузы и, проведя рукой по лбу, уронил ее на стол. – Им только для себя и о себе… а край, а что ждет всех в будущем…

– Ясновельможный гетман, – заговорил вкрадчиво Выговский, – не гневайся на него: твои высокие мысли не всякому легко понять. Конечно, человеку свойственно прежде всех о себе думать, но человек разумный понимает, что пользоваться довольством можно свободно только среди довольных людей. Когда кругом все сыты, тогда ешь себе вольно белый хлеб, пей сладкий мед и спи спокойно, а если кругом голод, то не показывай и черствого куска, – накинутся все, как волки, и вырвут из рук.

– Так, так, Иване, – произнес уже несколько смягченным голосом гетман, – с тобою можно говорить, ты голова, а те вон, – указал он глазами на двери, в которые вышел Тетеря, – только утробы с жадными ненасытными ртами, рады были бы все кругом проглотить, хоть лопнуть, а проглотить!

– Когда ясновельможный гетман так милостив ко мне, – продолжал еще мягче Выговский, – то, может быть, он позволит мне высказать одну мысль.

– Говори, говори, Иване, я рад слушать всякое умное слово.

– Конечно, его гетманская мосць прав во всем: теперь еще рано заключать мир с ляхами, надо их покорить вконец, а тогда и предписывать то, что захочем; прав ясновельможный гетман и в том, что нельзя нам заключить мир, выговоривши только свои привилеи, – надо подумать и о народе… но, – замялся Выговский, – подумать о нем надо нам, а не давать ему воли добиваться своих прав самому.

Богдан посмотрел вопросительно на Выговского, а Выговский продолжал еще мягче, еще вкрадчивее:

– Ясновельможный гетмане, разумный человек только в крайней нужде употребляет свою силу и то для того, чтобы водворить в стране порядок и покой, а темная, освирепевшая толпа, раз сорвавшаяся с удил, так привыкает к своеволью, что правом начинает считать свою силу и, вместо мирного труда, начинает жить грабежом. Конечно, ты предвидел все заранее и знал, что нам надо прежде всего обессилить панов, но чернь потеряла уже всякую меру: кругом грабеж, разбой…

– Ляхи нас к тому вынуждают, – произнес угрюмо Богдан, – что делает кругом Ярема?.. Остановить народ теперь и безумно, и напрасно…

– Ясновельможный гетмане, не остановим мы его и потом. Чернь своевольна и безумна.

– Но в ней великая сила.

– Опасная, как огонь.

– В разумной и твердой руке огонь приносит только пользу.

– Конечно, гетмане, – подхватил шумно Выговский, – рука твоя сильна и голова одна на всю Украйну! Но подумай об одном, – понизил он голос и продолжал с почтительною улыбкой, – когда реку сдерживают плотины, то вода вертит спокойно мельничные колеса и дробит зерна в муку, но если буря прорвет плотину, взбесившиеся волны не знают удержу, и в своем диком стремлении ломают мельницу, и уносят обломки с собой.

– Басня твоя хороша, Иване, – улыбнулся гетман, – но плотина эта и есть наша неволя: пускай ломают и несут ее с богом. Я обещал всей черни права и тем поднял всеобщее восстание, а без него, без помощи всего народа, помни, Иване, мы не победили бы ляхов вовек!

– О, так, ясновельможный! – продолжал льстиво Выговский. – Твой ум, как луч солнца, освещает всю темную глубину будущих дней, но… привыкши к своеволию и необузданности, чернь не захочет слушать и наших законов.

– Не бойся, Иване, только первое стремление воды и бурно, и мутно, а дальше она потечет спокойно в положенных ей богом берегах.

– А если берега покажутся ей тогда тесными?

– Дай время управиться с внешними врагами, а тогда водворим и внутренний покой. – Богдан помолчал с минуту и затем спросил быстро, подымая голову: – Что ж, не узнал ты, кого нам прочат в короли?

– Князя Ракочи и братьев покойного короля: Казимира и Карла.

– Гм… – протянул Хмельницкий, – выбор не знатный: католики завзятые, а Казимир еще иезуит… А есть ли кто ко мне?

– Монах какой-то.

– А, – вспыхнул гетман, – наконец-то! Ну, зови ж его, веди сюда поскорей! А ты и не говоришь!

– В минуту, ясновельможный гетмане!

Выговский вышел поспешно из комнаты и вскоре возвратился в сопровождении высокого монаха в черном клобуке.

– Ясновельможному гетману многия лета! – поклонился монах.

– Будь здоров, отче! – приветствовал радостно вошедшего Богдан и, обратившись к Выговскому, прибавил: – Ну, пане Иване, жду тебя вечером на вечерю к себе: потолкуем еще…

– Благодарю от сердца за честь и за ласку, – поклонился Выговский и вышел из комнаты.

Примечания

Публикуется по изданию: Старицкий М. П. Богдан Хмельницкий: историческая трилогия. – К.: Молодь, 1963 г., т. 3, с. 137 – 144.