4. Оксана – пленница Чаплинского

М. П. Старицкий,
Л. М. Старицкая-Черняховская

Среди мрачного бора, понадвинувшегося стеной к котловине, лежит светлое озеро; бледное, подернутое прозрачною пеленой небо дает ему какой-то молочный отлив, а снопы лучей играют в средине тонким переливом алых тонов. Вблизи же воды озера кажутся изумрудными; они до того прозрачны, что даже на значительной глубине брезжит сквозь них то бархатное дно с волнующимися нитями водорослей, то обросшие мхом камни с мигающими в расщелинах линиями всполошенных рыб. Почти посредине озера высится над сверкающею золотыми блестками гладью темная мохнатая глыба, – это небольшой островок, весь заросший молодым березняком и жимолостью, с бурыми изломами торчащих среди них скал.

В середине острова совершенно спряталась между зарослями небольшая рубленая хата, с двумя хозяйскими пристройками; она не обнесена никакою изгородью, быть может, потому, что самою прочною оградой этому уединенному жилью служит кольцо широких и глубоких вод… Да, с самого островка озеро кажется огромным, ближайший берег отстоит не менее, как на полверсты, а дальнейший скрадывается в тонкой дымке тумана. В прибрежном тростнике и у скал не видно ни челна, ни парома, а между тем этот островок не пустынен: тонкая струйка синего дыма, вьющегося из черной трубы, обличает здесь присутствие человека. Но кто он? Беглец ли, скрывающийся от панского глаза, или пленник, заключенный в открытой тюрьме?

Одна из светличек неказистой, словно разлезшейся хаты обставлена довольно нарядно, даже с некоторою претензией на роскошь: низкие стены ее увешаны от потолка до полу коврами; кругом у стен протянулись широкие топчаны, по ним разбросаны мягкие подушки пестрых цветов; глиняный пол закрыт пушистым кылымом; деревянный, из крестообразно сложенных бревен потолок расписан яркими красками, на нем посредине висит большая лампада; в углу стоит широчайшая дубовая кровать, прикрытая полами розового адамашкового полога. В маленькие подслеповатые окна проникает и днем мало света, так как их обступили дружно березы, а под вечер в светличке ложится таинственный полумрак, навевающий ленивую дрему.

В светличке сидит на подушке в углу, пригорюнившись, знакомая нам Оксана. Она за эти полгода несколько похудела и побледнела, но зато характерные черты ее личика и линии стройной фигуры получили полную законченность, последние, так сказать, удары резца художника-природы, и поражают совершенством неотразимой красы. Затворничество и душевные муки легли на ее прекрасном лице нежною прозрачною тенью и придали ему выражение задумчивой беспросветной, тоски. Между черных сжатых бровей легла заметная черточка, глаза от матовой белизны лба и щек, тронутых легким румянцем, словно еще увеличились, а бахрома ресниц удлинилась; чуть вздернутый, но выровнявшийся носик приобрел пикантную прелесть. Теперь ее бледно-алые, красиво очерченные губы энергически сжаты, в прядях черных шелковистых волос потонула обнаженная по локоть рука, на которую дивчина склонила головку.

На кровати сидит, поджавши ноги, какая-то светлоокая и светловолосая молодая девушка, с тонкими чертами лица, изумительной белизной кожи и нежным румянцем. Охвативши колени руками, она мерно качается, не сводя теплого взгляда с Оксаны.

Другая, пожилая уже молодица, сидит, пригорюнившись, на скамейке, подперши щеку рукой. Голова у нее заверчена большим платком, словно чалмой, руки засучены по локти, фартук подоткнут.

В светлице стоит тишина. Сквозь отворенное окно льется теплый, наполненный болотною влагой воздух.

– Скажите мне, христа ради… на бога, – взмолилась, наконец, Оксана, устремляя свои черные, подернутые дрожащею влагой глаза то на ту, то на другую из своих стражниц, – скажите мне, где я? Куда меня завезли? Какая ждет меня доля?

Оксана уже здесь, в новом заключении, почти две недели и ничего худого не видит: старшая, очевидно, хозяйка, обращается с ней очень ласково, младшая выказывает трогательное сочувствие и даже скрытую жалость, которая прорывается иногда непроизвольною слезой; но эта-то скрытность, при неотступном надзоре, тревожит и пугает Оксану: ее они расспрашивают обо всем, а сами не высказываются и на ее расспросы или отвечают успокоительными баснями, или отмалчиваются, или прорываются иногда на подозрительном слове.

И теперь долго не отвечают союзницы: блондинка, перестав качаться, останавливает на Оксане свои выразительные глаза, а молодица только напряженно вздыхает.

Наконец, не выдерживает блондинка долгого, мучительного взора Оксаны и роняет будто про себя:

– Теперь не бойся, дзевойка… скоро, скоро…

– Что скоро? – замирает вся в ожидании ответа Оксана.

– Да что ее смущать? – перебивает торопливо молодица, бросая на блондинку грозные взгляды. – Разумеется, бояться нечего, не так страшен черт, как его малюют: передзеется… пустяки! А ты у нас как за пазухой…

– Бранкой не будзешь, – вставляет задорно блондинка.

– Бранкой, пленницей?! – вскрикивает, заломивши руки, Оксана. – Так, значит, я снова в неволе? Снова в капкане? Снова обманута?

– Что ты ее, Лександра, пугаешь? – притопнула даже ногою молодица и обратилась ласково, вкрадчиво к Оксане: – Какая там бранка? Это она дразнит, над тобой подсмеивается.

– Надо мною никто не насмеется, – оборвала Оксана, сдвинув свои черные, криво изогнутые брови.

– Никто и не думает, – решила уверенно молодица и добавила: – Да ну его, будет об этом! Идемте лучше полудничать.

Блондинка спустила на ковер ноги; когда она встала, фигура ее оказалась стройною, но несколько грубоватою, лишенною тонких очертаний и изысканной грации. Потянувшись всласть, девушка лениво поплелась к двери.

– А ты, любко, чего не идешь? – обратилась ласково молодица к Оксане.

– Не хочется, титочко, мне и на думку не идет еда.

– Да ведь без еды-то выбьешься из сил.

– А хоть бы и навек!

– Ну-ну, не дури! – закачала головой молодица. – Ты еще и не жила, перед тобою светлая дорога, все в руках божиих, все в его воле! А самой себя изводить грех. Поешь хоть немного, хоть чего-нибудь тепленького.

– Не могу, душа не принимает, – заявила Оксана решительно и легла на топчан, сжимая руками голову, словно от охватившей ее боли.

– Как знаешь, – протянула молодица, окидывая ее подозрительным взглядом. – Только не гневайся, а дверь-то я, на всякий случай, припру… не ровен час!

Молодица вышла из светлицы, захлопнула дверь и засунула ее тяжелым железным засовом.

Долго лежала Оксана, не переменяя позы, словно окаменелая, с одуряющею тяжестью в голове и тупою болью в сердце, с холодным отчаянием в груди; она ощущала только, что попала вновь в западню, из которой выхода нет. У нее была одна лишь защита – кинжал, но его украли. Что ж, все равно можно обмануть надзор и поскорее, поскорее упредить гнусные замыслы. Она знает, где она и для чего. Эта Лександра даже не скрывает.

«О, зверь! Но не удастся! – стремительно приподнялась она на топчане и оглянулась обезумевшими глазами кругом. – Ни крючка, ни бруска, ни гвоздя! А! – екнуло вдруг ее сердце. – Кровать: к спинке прикрепить, на шею накинуть и лечь. – Начала было она торопливо развязывать пояс, но остановилась в раздумьи: – Удастся ли? Сейчас придут, помешают, удесятерят надзор… Что же делать? Что делать? – схватилась она. – А! Озеро! Уйти… один скачок – и бесповоротно свободна!»

Этот план разрешил ее лихорадочную тревогу. С лица у нее сбежало судорожное выражение муки и напряженность мысли. Оксана снова легла, желая своим внешним спокойствием усыпить свою стражу. Возбужденные мысли приняли более спокойное течение. Да, дать вечный покой этому наболевшему сердцу, убежать от позора, пыток, – вьется вокруг, нее неотвязная мысль, доставляя ей даже какое-то наслаждение предвкушением покоя небытия. Оксана вытянулась, закрыла глаза и сложила на груди руки, и ей живо представилась будущая картина: мрак, тишина и безболезненный, непробудный сон… Там где-то, далеко от всех лиходеев, кровопийц…

– Да, избавиться от них, насмеяться над их зверской яростью даже отрадно! Ну, а дальше, дальше-то что? – раскрыла она тревожно глаза и начала рукой тереть усиленно по лбу, словно желая выдавить из него ответ и на этот жгучий вопрос. – Дальше-то что? Грех непоквитованный, незамолимый, – даже приподнялась она на локте и устремила пылающие глаза на небольшую иконку великомученицы Варвары, висевшую в углу. – Господи! Не осудишь же ты меня за то, что я хочу предстать перед тобой чистой, неоскверненной… ведь вот и она, святая, согласилась лучше умереть, а не продала своей чистоты душевной за блага… Ну, там каты истерзали ее, а я здесь сама… за это простишь ты мне, боже, – ведь милости твоей и любви нет конца!

Обессиленная борьбой и придавленная безысходностью горя, Оксана опустилась снова в изнеможении на подушку и безвладно протянула холодные руки: «И кому нужна моя жизнь? Ему? Но он замолк… исчез… и слуха про него нет… Верно, погиб или в сечи жестокой, или на пытке?.. А батько? На Запорожьи… Ему и в Украину только украдкою можно было наведываться… а сюда и ворон не занесет! А Ганна, любая, дорогая, святая? Она бы сама благословила меня скорее на смерть, чем на позор! Ну, и конец! Там увижусь с ними, там и скажу, как любила его, как ради этой любви и порвала постылую жизнь… Да, его уже здесь нет!» – вздохнула она и почувствовала такую боль в сердце, что даже ухватилась рукою за грудь: вон, в ту туманную ночь, когда она слышала крики, стоны и лязг оружия, когда на другой день Комаровский появился с перевязанною рукой, – в ту ночь, очевидно, его и не стало. А потом вскоре явился этот иуда-предатель…

И ей припомнились, как наяву, эти желтые белки, эти облыжные речи Пешты, этот фальшивый наезд и этот поджидавший казак, оказавшийся извергом, душегубом Чаплинским… Она обезумела тогда от отчаяния, и в ней тогда же зародилось желание покончить с собой. Но приставленная стража следила за каждым ее шагом, за каждым движением. Мучительно тянулось беспросветное время, и с ужасом ждала она последней борьбы, но нападения не было, и напряжение ее нервов стало ослабевать… К тому же он, Чаплинский, после похищения только раз навестил ее в новой тюрьме и успокоил, что никаких злых думок не имеет, а что вырвал ее от гвалтовника-лиходея… И она начала успокаиваться…

Потом, через месяц, кажись, явился к ней молодой шляхтич и тоже заявил почтительно да ласково, что время настало сдать ее, панну, друзьям, но что нужно будет поколесить порядочно… времена-де такие… что он будет ее верным защитником и хранителем, что этим желает он заслужить к себе ласку от славного сотника… Говорил шляхтич так вкрадчиво, так искренне, – трудно было не верить, да и выхода не было. Вот они поехали… И припомнились ей лунные ночи, обнаженные леса, сугробы рыхлого снега, горы, глубокие балки, пустыни, вой волков, днем остановки в трущобах, ночью бесконечные путанья и полное неведение, где и куда они едут? Это неведение ее терзает, загадочное молчание спутника тревожит ее сомнением. А он с каждым днем, по мере удаления в глушь, вздыхает чаще и чаще, не отводит от нее восторженных взглядов, прорывается даже в пылких намеках. Сжимается у нее от тоски, от злого предчувствия сердце.

А вот и поляна с погоревшею корчмой. Боже, как врезалось в память ей это проклятое место!

Вечерело. Небо было покрыто серою грязью, снег таял, в долинках блестели лужи, в воздухе стояла промозглая сырость… Они остановились, вошли в уцелевшую, прокопченную дымом пустку. Спутник приказал кучеру принести валежника в развалившийся очаг и съездить потом в какой-то хутор за сеном. Запылали дрова; появились на широкой лаве разные пуделки и фляги. Шляхтич, рассыпаясь в любезностях, стал угощать ее, усердно прикладываясь к ковшу. Но она едва прикасается к снедям и зорко следит за всяким движением своего обожателя, а у него уже разгорелись глаза хищным огнем, на щеках выступила густая краска, бурное дыхание обнаружило прилив диких страстей. С каждым новым ковшом он становился бесцеремоннее…

Но Оксана уже решилась и спокойно ждала его нападения.

– Царица моя, богиня моя! – шептал обезумевший пан, ловя ее руки и ноги. – Люблю… кохаю насмерть! Все отдам, себя отдам… Тебя Чаплинский ждет в свой гарем. Но я дам тебе свободу, только… будь моею, хоть на миг…

– Прочь! – оттолкнула она гадливо его, а сама бросилась к двери; но Ясинский загородил ей дорогу.

– Не уйдешь, красавица… не улетишь, моя пташка! – засмеялся он плотоядно. – Криков твоих тут никто не услышит, кругом бор, и конца ему нет. Мы одни, и ты в моей власти… Но я не хочу злоупотреблять, – захлебывался он, подвигаясь к ней ближе и обдавая ее спиртным дыханием, – я прошу добровольно… сочувствия, я молю ласки. Панна меня с ума свела, я обезумел!

– Не подходи, пан! – закричала Оксана, чувствуя, как ужас сковал ее члены. Не рушь! Не смей! – защищалась она руками и отскочила в угол, рассчитывая найти на лаве нож, но осторожный шляхтич не оставлял на виду ножей.

– Облобызать только эти пышные щечки… – хрипел, задыхаясь, Ясинский и тянулся руками захватить ее стан.

Она видит устремленный на нее помутившийся взгляд, дрожащие от волнения руки, распахнувшийся его жупан и висящий на ремне кинжал.

«Боже! Спасенье!» – мелькнула у нее молнией радость, и Оксана впилась глазами в этот кинжал.

– На бога, пане! На один миг образумься и выслушай!.. Стой!.. Ты мне и сам мил! – бессвязно, порывисто говорила она, желая выиграть время.

– Мил? О боже, какое счастье это чувствовать!.. Миг блаженства и чад наслаждения! – шептал он заплетающимся языком.

– Только, мой любый, – уклонялась она от его объятий, – не пугай меня бешенством, дай успокоиться, взглянуть на тебя другими глазами… выпить хоть вместе за наше счастье.

– О, моя крулева! Выпьем, выпьем… и утонем в блаженстве! – потянулся он к фляге.

Этого она только и ждала. Через мгновение сверкнул в ее руке обнаженный кинжал, через мгновение все закружилось в ее очах и покрылось непроницаемой тьмой.

А потом… какой-то мутный, тяжелый, бесконечный сон с мучительным бредом, с неясными образами дорогих лиц. При проблеске сознания вид какой-то старухи… Она неотступно при ней… перевязывает… дает что-то пить… прикладывает что-то приятно-прохладное к ее пылающей голове… и, наконец, полное сознание.

Она в какой-то землянке или шалаше. Теплый, весенний ветерок ласкает ее; молодая, изумрудная зелень заглядывает в окно и в открытую дверь… Старуха ласкает ее и передает, что пан чуть не застрелил себя от отчаяния, что он, если не простит его панна, убьет себя, что он первый раз в жизни напился и обезумел… что он теперь раб ее. Она смутно слушает старуху, проснувшаяся жизнь и весна навевают ей радости бытия и примиряют со многим. Снова хочется жить, хочется верить и испытать счастье.

Потом долгий процесс выздоравливания. Ее прогулки с бабусей, восстанавливающие ее силы, а потом и появление его; но какая разница! Он, коленопреклоненный, молит ее забыть гнусность его опьянения, клянется быть ей верным, скрыть ее от Чаплинского, вернуть в семью. В доказательство этого Ясинский дает ей в руки кинжал, чтобы она могла в каждое мгновенье, при малейшем подозрении, пронзить его грудь, и она начинает надеяться: быть может, господь, спасший ее от смерти, спасет ее и от поругания. Она решается жить, пока возможно, тем более, что теперь в ее руках выход, и снова она доверяется Ясинскому.

Поднявшаяся за дверью суета прервала нить воспоминаний Оксаны. Она вскочила, встревоженная шумом, и вся обратилась в слух. Вдруг двери распахнулись, и на пороге появился Чаплинский.

Оксана окаменела. Крик замер в ее груди.

Чаплинский, пораженный ее новою красой, тоже остановился и пожирал ее своими ненасытными, выпученными глазами.

– Чего испугалась, красотка? – заговорил он, наконец, вкрадчивым, слащавым голосом. – Зачем в твоих дивных глазах загорелся испуг? Ведь я не волк, не укушу тебя, моя крошечка! И прежде, и теперь я только желал наделить тебя счастьем. Тебе, верно, наклеветали на меня… и этот дурень, быть может, прилгнул, а ты чуть не наделала глупостей… Разве можно посягнуть лезвием на такую прелесть? – подошел он ближе и стал любоваться своею пленницей, а она стояла безучастно, словно изваянная статуя.

«Ах, какое дивное, обаятельное личико! – смаковал мысленно Чаплинский. – Этот вздернутый носик, эти пухленькие губки».

– Не бойся же, моя ясочка, – погладил он ее рукой по шелковистым прядям волос и коснулся губами ее холодного лба. Это прикосновение заставило Оксану судорожно вздрогнуть всем телом.

– Не тревожься, не дрожи, моя девочка, – это от непривычки, – верь, что более могучего и преданного покровителя тебе не найти… я не Комаровский… я тебе дам счастье… Як бога кохам, будешь меня считать благодетелем… все, что захочешь… всякую волю твою исполню, только не дури!.. Вздумаешь что-либо – тогда не прогневайся!

Оксана повалилась ему в ноги и завопила, рыдая:

– Рятуй, пощади, пане, сироту! Отпусти, ясновель можный… На бога, на пречистую деву молю!

Эта неожиданная сцена ошеломила Чаплинского; он опешил, оторопел и начал поднимать обезумевшую от горя Оксану, приговаривая:

– Что с тобой? Успокойся! Все, все сделаю! Я тебе добра хочу… вот увидишь… Ну, успокойся же! Я вот и оставляю тебя, если ты боишься… Ну, будь же умницей, я все устрою, что пожелаешь… Только не задумай чего, не обозли меня… Лаской из меня хоть веревки вей… Хоть что хочешь… За милосци – трощи мне косци! Ну, до свиданья!.. Не бойся, я не зверь!

Оксана рыдала и билась, как подстреленная птица. Чаплинский поцеловал ее торопливо в голову и стремительно вышел, разразясь за дверью ругательствами, обращенными, очевидно, к блондинке и молодице.

В раздраженном, удаляющемся говоре Оксана услыхала такие фразы: «Если вы мне ее не досмотрите, если хоть один волосок упадет с ее головы, если не подготовите, не уговорите, то я с вас живых шкуру сдеру!»

Оксана кинулась к двери, нажала ее плечом, дверь подалась. Через мгновение она уже была на дворе… Оглянулась – никого нет. У берега едва были слышны голоса… отчаливала лодка. Перекрестилась Оксана и стремительно бросилась в противоположную сторону. Вот уже и алая гладь. Но вдруг перед ней словно выросла из земли стройная фигура блондинки.

– Стой! Что ты задумала, дзевойко? – вскрикнула она, запыхавшись, и охватила Оксану руками.

– Пусти меня, пусти! – заметалась Оксана. – На что тебе мой позор? Если имеешь бога в сердце, если у тебя была мать, если у тебя в душе было хоть что-либо святое, пусти! Дай мне утопить свое горе… Пожалей, пощади! – вырывались у нее с воплем фразы, и Оксана в бессильной борьбе стала целовать ее руки.

– Что ты? Что? – прижала Оксану к груди надсмотрщица. – Не на горе, не на позор я хочу спасти тебя, моя лебедюнька, а на счастье… Слушай же, слушай, голубко, больше паны глумиться над нами не станут, и наш кабан не удержит нас дольше в неволе, и тебя не тронет…

– Не поверю, не поверю! Все обман! Никто за нас не заступится! – вопила и билась истерично на руках блондинки Оксана.

– Да стой же, сумасшедшая, слушай: все панские войска разбиты, гетманы лядские в плену, а наш гетман Богдан Хмель… объявляет волю, а панов, да арендарей, да ксендзов – всех гонит вон, сюда добирается…

– Да откуда, откуда ты все это знаешь? – вскрикнула, встрепенувшись, Оксана.

– Перевозчик-дзед говорил… Каждый, мол, день являются посланцы… Волынь уже очищает какой-то юнак, атаман загона, и сюда подступает… прозвище какое-то чудное… на погоду похоже…

– Кто? Кто? – задохнулась словом Оксана и судорожно вцепилась руками в плечо подруги.

– Ветер… снег ли, что ли… нет… А, Мороз, да Мороз либо Морозенко!..

– Боже! Прости, прости!! – залилась потоком радостных слез Оксана и упала с мольбой на колени.

Примечания

Публикуется по изданию: Старицкий М. П. Богдан Хмельницкий: историческая трилогия. – К.: Молодь, 1963 г., т. 3, с. 25 – 34.