5. Встреча Марыльки и Оксаны

М. П. Старицкий,
Л. М. Старицкая-Черняховская

Поздно проснулась на другое утро Марылька и узнала от своей покоевки, что пан уехал со вчерашними гостями на какие-то разведки, что выехали все на заре, очень встревоженные, забрав много оружия и десяток конной стражи. Марылька слушала доклады эти безмолвно и безучастно. Вчерашнее потрясение и самоистязание расшатали вконец ее нервы, изнурили организм, притупили чувствительность. Она, утомленная, одевалась вяло, не глядясь даже в зеркало. Зося понимала, что барыня на нее зла, и пробовала различными сообщениями игривого свойства развеселить ее; но пани не улыбнулась даже ни разу, не промолвила слова; только когда уходила Зося, Марылька, не глядя, бросила ей:

– Ну, что же, докажешь?

– Не гневайтесь, панийко моя адамантова, – отозвалась та взволнованным голосом и бросилась к руке своей покровительницы. – Не гневайтесь за глупое слово… От души хотела, от чистого сердца, известить вашу мосць… Перун меня разрази! А насчет доказательств, так я их добуду… Себя не пощажу, а добуду.

– Ну, хорошо, ступай! – уронила брезгливо Марылька и махнула рукой на дверь.

С поникшею головой и с затаенною злобой во взоре вышла из спальни служанка и закрыла за собой дверь.

Несмотря на позднее время, Марылька чувствовала себя словно не выспавшись. Она снова улеглась на канапе и закрыла глаза, но сон не налетал, а какое-то лишь забытье сковывало ей члены. Мысли у нее лениво плелись, налегали своей тяжестью, угнетали волю. Марылька не сознавала ясно, а больше чувствовала, что погружается в какую-то холодную, вязкую тину и что малейшие попытки борьбы еще ускоряют роковую минуту… «Да, тина, тина!» – стучит у нее глухо в виски, словно' заколачивает кто крышку гроба.

– Брр, – задрожала она, – омерзительные гады кругом, а свет, и тепло, и отрада ушли куда-то далеко, не дотянуть к ним тонущих рук, не согреть им окоченевшую насмерть! Но неужели нет выхода? Нет, нет! – тихо вздохнула она и укрылась словно от холода полой кунтуша, отороченного мехом; а между тем в открытое окно лились струи теплого, даже горячего воздуха, насыщенного тяжелым ароматом смолистых растений. – Здесь гниль и тьма, – решила она мысленно, – а там, там мучительная смерть; ничто не спасет, и моя красота, на которую я уповала, оказалась такою ничтожною силой, даже этого падкого к женским прелестям муженька не могла она удержать… Но, постой, не верю, быть может… это ложь! – поднялась Марылька и, спустивши ноги с канапы, стала смотреть как-то безразлично в окно.

За окном блистал во всей красоте яркий солнечный день. Слышалось чириканье птичек, доносился чей-то звонкий смех и говор молодых голосов, теплый ветерок ласково шевелил занавески, висевшие на окнах. Подымавшиеся невдалеке от дома высокие ели словно нежились на солнце, подставляя его горячим лучам свои темные, лохматые лапы, светлые бабочки влетели в окно, покружились в комнате и вылетели снова; несколько мгновений Марылька молча следила за ними, пока они не потонули совсем в голубом сияющем воздухе. Невольный вздох вырвался из ее груди.

– Ах, все живет, красуется и наслаждается жизнью, только я одна обречена на живую смерть в этой жалкой тюрьме!.. Да нет же, нет, – провела она рукою по лбу, – не может быть, чтобы не было спасения! Неужели же она, при всем своем хитром уме, не придумает чего-нибудь? Неужели же ее красота потеряла всю цену? Но что придумать, что предпринять? Здесь жизнь хуже самой мучительной смерти; там смерть – мучительнее этой жизни. Ах, будьте вы прокляты все, лживые, трусливые, истрепанные, ненавистные! – крикнула громко Марылька, ударив рукой по подоконнику.

Она снова отошла от окна, улеглась на канапе и начала усиленно думать о каких-то пустяках, чтобы отвлечь мысль от горькой правды и не поддаться вконец отчаянию, даже принялась считать до сотен, пока не заснула тупым и томительным сном… Потом снова проснулась, но не вышла в гостиную и едва прикоснулась к принесенным ей снедям. Так прошел день до вечера, так минуло за ним еще три дня; Марылька не выходила из своей комнаты и не впускала к себе никого. Ясинский несколько раз подходил к двери осведомиться о ее здоровьи, просил позволения войти, молил об этом счастьи, но получал всегда сухой отказ.

В бессильной злобе закусывал Ясинский губы и с затаенными в душе ругательствами отходил от двери. Прежде он всегда мог сорвать свою злобу на хлопах, отданных ему в распоряжение Чаплинским; но теперь Ясинский не решался на эту меру. Он стал смотреть сквозь пальцы на маленькие упущения в хозяйстве и даже вовсе избегал разговоров с подлым хлопством, да и был прав: не только селяне, но даже и дворовые люди стали держать себя как-то двусмысленно; правда, они еще не решались открыто высказать свою ненависть, но, отходя в сторону, ворчали довольно прозрачные пожелания.

– А ну вас всех к дьяблу! – решил про себя Ясинский. – Погуляйте себе, пока там не усмирят бунта, а тогда мы успеем вас прикрутить!

И, махнувши на все рукой, он предался вполне той мысли, которая грызла его с самого приезда в Литву. После своего неудачного приступа к Оксане, окончившегося так печально, он решился не приставать к ней больше, зная, что она непременно покончила бы с собою, а вернуться ему к Чаплинскому без Оксаны было невозможно, – это был единственный приют, где была для него обеспечена хоть не блестящая, но сытая и привольная жизнь. Правда, при нынешних временах, он мог бы поступить в надворную команду к какому-нибудь пану, – на прошлые его делишки посмотрели бы сквозь пальцы, – но Ясинский не имел никакого желания сражаться с казаками: он предпочитал это делать в корчме, с веселыми приятелями, за кружкой доброго пива.

Итак, он решился усыпить все подозрения дивчины. Но близость ее, опьяняющая ее красота и страстная решимость предпочесть смерть позору разжигали его чувственность до бешеного порыва; сдерживая себя, он буквально впивался глазами и в стройные формы девушки, и в ее чистое молодое лицо. После своей болезни Оксана стала еще прелестнее. И благоухающая весна, и их уединенное путешествие опьяняли Ясинского, убивали в нем всякий рассудок, так что к концу путешествия в нем снова окрепла решимость не уступить ее ни за что Чаплинскому. Он нарочно затягивал путешествие, колесил по глухим местам; но, в конце концов, надо было явиться в Литву, тем более, что ездить дальше по лесам становилось опасно, и вот они прибыли.

Первое время он удерживал Чаплинского от свидания с Оксаной, рассказав ему эпизод с кинжалом, но, конечно, умолчав о том, что причиной этого инцидента был он сам. Он просил Чаплинского не показываться Оксане, дать ей отдохнуть, успокоиться и примириться с своим положением, грозя, что в противном случае она поднимет на себя руку. Чаплинский сначала согласился на этот план, а Ясинский тем временем стал рассыпаться перед Марылькою, лелея в глубине души один хитро задуманный план; но терпение Чаплинского начинало истощаться, и вот, перед своим отъездом, он объявил Ясинскому, что был у девушки, что девушка не испугалась и готова принять его ласки. Уехал он на неделю.

Ясинский понимал, что за это время ему надо решить все дело, но что же именно делать?.. Выпустить? Как выпустить, когда кругом вода? Рассказать самому обо всем Марыльке? Но ведь она непременно передаст Чаплинскому, что это он открыл ей. Ведь больше никто не знает… «А намекнуть? Вот, например, Зосе; она уже что-то и пронюхала, – но нет, нет, – отбросил сейчас же эту мысль Ясинский, – это выйдет тоже неловко… Вот, если бы она могла узнать как-нибудь случайно… помимо меня; но как же и узнать, когда эта пышная пани не желает покинуть свою светлицу?»

Ясинский злобно прохаживался по большой горнице, ожидая появления Марыльки, а час уходил за часом, день за днем…

На четвертый день Марылька, наконец, решила выйти из своей комнаты. Эти три дня, проведенные в мучительных думах, наложили суровый отпечаток на ее лицо: вся она похудела, побледнела, выражение лица стало резким, меж бровей легла хмурая складка, запекшиеся губы были плотно сомкнуты. Все это время, отдавшись водовороту своих мыслей, она, словно Маниак, возвращалась к одному и тому же решению: «Надо употребить все, что возможно, но только вырваться из этого мизерного положения и устроить свою жизнь».

Эта мысль пожирала ее, жгла огнем. Марылька выбирала возможные планы, предположения, но самые смелые полеты ее фантазии не приводили ни к чему.

В обширной горнице было свежо и тихо; на темном полированном полу лежали длинными, широкими полосами яркие солнечные лучи, врывавшиеся сквозь открытые окна. Марылька прошлась по горнице и опустилась на стул возле окна.

«Зося обещает доказать, да вот до сих пор не несет ничего. А, да что там, – махнула она рукой, – ложь, правда, – все равно, лишь бы вырваться отсюда! Но как? Куда?»

Марылька сцепила на коленях руки и, закусивши губу, глянула куда-то в сад, не видя перед собой ничего. Так прошло несколько минут. Вдруг противоположная дверь слегка приоткрылась, чьи-то хитрые глазки приложились к щели, затем дверь пошире распахнулась, и в комнату вошел Ясинский.

– О боже! – вскрикнул он, сделавши два шага, и остановился, словно от неожиданной радости, среди комнаты. – Пани уже здесь? Здорова… А я, а я… так измучился, теряясь в догадках, не зная, что подумать… ведь королева наша так жестока! Она не хотела и одним словом успокоить меня.

– Не может ли пан вместо этих пустых слов сообщить мне что-нибудь о Хмельницком? – прервала его излияния Марылька.

– О, все, все! – протянул напыщенно и подошел к ней Ясинский. – Но в задаток прошу ручку.

Марылька с брезгливой миной протянула ему руку и произнесла нетерпеливо:

– Ну?

– Да что же? – опустился подле нее на стул Ясинский. – Хлопа поймали, отправили в Варшаву, лайдаков разогнали…

– Оставь, пане, мне надоела эта ложь, – резко перебила его речь Марылька, – вы с паном Данилом ловко умеете петь в одно; но я знаю, что Хмельницкого не поймал никто.

В глазах Ясинского мелькнул радостный огонек.

«Теперь удобная минута», – быстро промелькнуло у него в голове, и он возразил Марыльке с глубоко огорченной миной:

– Что я предан пану Данилу, то так, но пусть не думает пани, что я с ним пою во всем за одно. Есть дела, в которых участие мое гнетет меня, как гробовая крышка… Если б я мог… если б мне позволила пани…

– Да что мне до всего этого?

– Однако… если б пани доверилась…

– Ну?

– Здесь, пани, замешаны и третьи лица…

– Все ваши дела и поступки гадки мне… Прошу пана отвечать мне лишь на то, о чем спрашиваю. Итак, Хмельницкий не пойман?

«Опять сорвалось», – подумал про себя Ясинский, но поспешил ответить, заглушая свою злость:

– Если пани желает знать правду, то до сей поры шельма еще гуляет со своим сбродом на свободе, но теперь панство решило покончить его одним ударом и двинуло на него коронные войска. Подлый хлоп наделал немало хлопот, а все это наши порядки; нет ни разумных голов, ни умелых полководцев!

Ясинский сделал пренебрежительную гримасу.

– Не так бы поплясал у меня этот пес. Я и то не понимаю, почему пан Данило не захотел выйти с ним на поединок, правда, сражаться с хлопом, но… во имя отчизны, по крайней мере, прикончил бы одвим ударом эту змею.

– А почему же пан не предложил тогда своих услуг? Ведь он же участвовал в этом наезде?

– Если б я только имел право обнажить меч за богиню моего сердца, – наклонился к Марыльке Ясинский.

Но Марылька отстранилась резким движением и произнесла с холодною усмешкой:

– Дальше, пане, позаботьтесь лучше о своем мече, так как его придется, верно, обнажить скоро не за меня, а за собственную жизнь, – и, не бросивши на Ясинского взгляда, она встала с места и прошла в свою комнату.

Там поджидала ее уже Зося.

– Что ты делаешь здесь? – обратилась к ней с недовольным лицом Марылька.

– Пани, золотая моя, – зашептала торопливо служанка, приближаясь к Марыльке и почти касаясь ее лица своею разгоревшеюся щекой. – Не могла вас вызвать, чтобы тот не догадался, а я все узнала… Уж какой ценой, а узвала: коханка есть, тот сам привез ее… Запрятали у рыбака в хате на озере.

– Ты знаешь где?

– Знаю, знаю. Видела не раз.

– Веди меня.

– Ой пани, боюсь, как бы пан…

– Я отвечаю за все.

– Может быть, подождем хоть до вечера, стемнеет…

– Я же говорю тебе, сейчас! – почти прошипела Марылька и глянула строго на Зосю.

Но лицо Зоей дышало жадным женским любопытством, глазки блестели, щеки разгорелись. Марыльке сделалось гадко.

– Ну, что же ты смотришь на меня? – прикрикнула она на свою покоевку, отворачиваясь в сторону.

– Сейчас, пани, сейчас, дрога, – заторопилась служанка, доставая Марыльке прозрачный шелковый платок.

Через несколько минут госпожа и служанка уже пробирались торопливо через сад, по направлению к лесу. Подгоняемая вспыхнувшими снова оскорблениями и злобой, Марылька шла так быстро, что Зося едва поспевала за нею. Они минули сад, просеку, прошли лес и остановились, наконец, на берегу озера.

Среди зеленовато-голубой глади его, покрытой слепящими блестками солнца, поднимался утесистый зеленый островок.

– Там, пани, вон в той хатке, – указала Зося рукой на остров.

– Лодку! – произнесла быстро Марылька.

Зося бросилась поспешно к видневшемуся у опушки шалашу и через короткое время вернулась в сопровождении сгорбленного, дряхлого старика.

– Перевезти можешь? Я заплачу сколько скажешь, – обратилась к нему Марылька.

Старик приложил руку к уху.

– Что? Рыбки пани хочет? – зашамкал он.

– Перевезти на остров! – крикнула ему над самым ухом Зося.

– А! На остров? Можно, можно… Я часто вожу, – замотал головою старик и направился к камышам.

Через несколько минут он подъехал на лодке к берегу. Марылька и Зося живо вскочили в нее, и лодка отчалила. Всю дорогу словоохотливый старик рассказывал что-то своим спутницам, но они не слушали его. Марылька молчала, а Зося, затаивши дыхание, наслаждалась заранее, предвкушая скандал и расправу с хлопкой. Наконец, лодка толкнулась о берег острова. Марылька и Зося выскочили и, приказавши старику ждать их возвращения, направились к хате.

Дверь в сени распахнулась с шумом; из маленькой дверки налево выглянули две женские головки, одна молодая, другая старая, и с подавленным криком скрылись опять. От пронырливой Зоей не укрылось это обстоятельство, но Марылька не заметила ничего. Она сильно толкнула дверь направо и, сделавши шаг, остановилась в Оксаниной комнате.

Испуганная раздавшимся в сенях шумом, Оксана стояла уже среди комнаты, побледневшая, решившаяся на все.

– Оксана?!

– Панна Елена?!

Вырвался в одно и то же время крик изумления у обеих женщин, и обе замерли на своих местах. Несколько минут они стояли так друг против друга, не говоря ничего. Марылька впилась глазами в лицо дивчины.

«А, так вот она, эта коханка, на которую променяли меня, Марыльку! Что ж, хороша, хороша! И кто бы мог подумать, что это простая холопка, служанка Богдана?»

И злобное, завистливое, не терпящее равных себе чувство сжало сердце Марыльки. Она еще пристальнее стала всматриваться в лицо девушки, даже в каждую отдельную черту ее, проводя мысленно параллель между ею и собой. А Оксана действительно была хороша в эту минуту. Болезнь и горе наложили на ее лицо отпечаток какого-то строгого благородства.

Бледная, похудевшая, с большими темными глазами, с рассыпавшимися надо лбом завитками черных, как смоль, волос, с решительно сжатыми тонкими черными бровями, она казалась величественною героиней.

«Да, хороша, –повторила про себя Марылька, не спуская глаз с Оксаны, – но неужели же лучше меня? – И сердце ее боязливо екнуло. – Лучше меня? Нет, нет! – чуть не вскрикнула она вслух и гордо выпрямилась; щеки ее вспыхнули, глаза загорелись. – Подлая хлопка, глаза ее черны, волосы тоже, но разве есть у нее такая нежность и обаятельность, как во мне? О, нет, – улыбнулась самодовольно Марылька, – только разврат привлек его сюда, а не красота, не красота!»

И, успокоившись в этой мысли, она сделала несколько шагов вперед.

– Ты здесь, каким образом? – обратилась она резко и высокомерно к Оксане.

– Ой панно Елена, панно Елена! – вскрикнула Оксана и с рыданиями повалилась к ней в ноги.

Заливаясь слезами, прерывая на каждой фразе свою речь, она рассказала Марыльке, как ее похитили во время субботовского погрома, как она жила у Комаровского, как ее выманил обманом Чаплинский, как Ясинский вез ее, как начал обнимать, целовать и как она решилась лучше умереть, чем перенести позор; как здесь являлся к ней снова Чаплинский, целовал, уговаривал быть послушной и сказал, что вернется через неделю назад,

– Ой панно Елена, панно Елена, – схватила она руки Марыльки и прижалась к ним губами, – спасите, пощадите меня! Зачем он вернется сюда через неделю, зачем он взял меня? Знаю, я знаю, что меня ждет…

Марылька молча и сурово смотрела на Оксану.

– Но если вы не можете спасти меня, дайте мне что-нибудь, хоть веревку, хоть нож. Я не хочу жить, я хочу умереть, а они и умереть не дают! – вскрикнула с истерическими рыданиями Оксана; горячие капли слез полились на руки Марыльки.

Несколько мгновений в комнате слышались только судорожные рыдания захлебывавшейся в слезах дивчины. Марылька молча смотрела на ее припавшую к полу фигуру, на рассыпавшиеся волосы и вздрагивающие от рыданий плечи, но сожаления Оксана не вызывала в ней.

«А! Теперь просишь, руки целуешь? – промелькнули в голове ее злобные мысли. – А там, в Субботове, когда я была одна среди вас, как шипели вы все, гады, вокруг меня! Никто бы не захотел спасти меня, никто бы не протянул там мне руки! Но постой, на этот раз ты будешь спасена».

И в голове Марыльки быстро составился план мести Чаплинскому.

«Да, хлопку выпустить тайно, чтобы никто не знал, не предупредил, а самой остаться здесь, поджидать его. О, как будет он беситься, когда увидит, что птичка уже вылетела из клетки, а вместо нее поджидает его в гнездышке разъяренная, презирающая его жена».

Злобная радость охватила жаром сердце Марыльки. Щеки ее зарделись.

«Да, улетела, улетела, и не поймаешь уже никогда! – повторила она с наслаждением. – Я отомщу теперь тебе за все, негодяй, – и за обман, и за позор, и за мою разбитую жизнь!» – прошептала про себя Марылька, тяжело переводя дыхание от охватившего ее волнения.

Оксана подняла, наконец, голову и, отбросив рассыпавшиеся волосы, взглянула на Марыльку.

– Ох панно Елена, не смотрите же на меня так грозно! – застонала она, ловя снова руку Марыльки. – Чем же я виновата? Разве я хотела? Ведь меня украли тогда в Субботове, когда злодей украл и вас. Ой, пожалейте меня, бедную, несчастную дивчину! – заломила она руки. – Бог вас наградит! Некому здесь заступиться за меня! – и судорожные рыдания прервали ее слова.

– Я верю, господь послал вас мне на спасение, – заговорила она сквозь слезы голосом, проникавшим до глубины души, – я так молила его, я так рыдала перед ним, и он услышал мои слезы… Не отталкивайте же меня, панно, не отталкивайте меня! – схватила она руки Марыльки и покрыла их горячими поцелуями. – Я все вам скажу, все, как перед богом… Я люблю Морозенка, того казака, что был джурой у пана, Богдана. Так люблю, как душу свою, как весь этот хороший свет! Все он для меня – и батько, и мать, и брат, и жених… мы дали друг другу слово с детства… Ой панна Елена, вы сами любили, – прошептала она и продолжала страстно, прижимая к губам руки Марыльки, – спасите, спасите меня! Вы можете, я знаю… Всю жизнь и я, и Олекса бога будем за вас молить, рабами вашими станем, на смерть за вас пойдем! Ой горе ж мое, горе! Мне легче было прежде умереть: я думала, что он умер, а он жив, жив, он ищет, он любит меня! – крикнула она, подымаясь с земли.

– Дайте же мне счастья, одну капельку счастья! Хоть увидеть его, хоть глянуть ему в очи, хоть сказать ему, что люблю его всем сердцем своим… или, если не можете уж спасти меня, то дайте мне хоть честно умереть… Чтоб не увидел он своей милой, опозорившей его славное имя навек!

И Оксана снова упала перед Марылькой и, охвативши ее ноги, припала к ним головой.

– Встань, – произнесла Марылька мягким голосом и дотронулась рукой до ее головы. – Встань, я не хочу тебе зла.

Оксана подняла голову и устремила на нее заплаканные, молящие глаза.

– Слушай и запомни. Пан Чаплинский сказал, что вернется через неделю, итак, нам осталось еще три дня. Не дури, не думай делать глупостей и жди, не подавая никому и вида, что пообещала я тебе… Сегодня же я придумаю, как тебя выпустить, и завтра же ночью ты будешь свободна.

– Панно Елена, – прошептала Оксана, задыхаясь, и впилась в нее глазами, – то правда, я буду, я… я…

– Ты будешь свободна, – повторила Марылька.

– Ой боже! Довеку, до смерти! Спасительница моя! – крикнула обезумевшая от нахлынувшего счастья Оксана и повалилась, припав к ее ногам.

Примечания

Публикуется по изданию: Старицкий М. П. Богдан Хмельницкий: историческая трилогия. – К.: Молодь, 1963 г., т. 3, с. 34 – 44.