25. Оксана пробирается к казакам

М. П. Старицкий,
Л. М. Старицкая-Черняховская

В ту ночь, когда Чаплинский, торопясь в райский приют и предвкушая уже блаженство, наскочил неожиданно на свою супругу, Оксана еще не была отправлена, а лежала в мальчишеской одежде под лавой и слушала с замиранием сердца бурную сцену, разыгравшуюся между супругами. Ни жива ни мертва, едва переводя дыхание, следила она за перипетиями этой схватки и считала свою погибель почти неизбежной. Но вот Чаплинский сдался, струсил и, подавленный ужасом, безмолвно удалился вместе с паней Марылькой, вот их голоса совершенно замолкли. Переждавши еще немного, Оксана выскочила из своей засады и, ощупав в кармане кошелек, набитый червонцами да дукатами, а на груди письмо Марыльки к Богдану, запхнула за голенище нож, взяла под мышку небольшой сверток белья и припасов, выскочила из хаты и, не попрощавшись со своими сожительницами, бросилась к берегу, где и спряталась, на всякий случай, в камышах, у причала.

Полчаса ожидания ей показались за вечность: сколько тревоги, сколько отчаяния пережила она за эти минуты! Ведь деда мог взять с собой для допроса Чаплинский, потом, конечно, пришлет сюда слуг и найдут ее… Да, найдут, потому что без лодки нельзя переправиться на ту сторону озера, нельзя вырваться из этой тюрьмы, а здесь спрятаться от катов можно лишь на дне, под сетью болотных растений… И у нее созрело теперь бесповоротное решение, если дед не придет, броситься вон с той скалы прямо в пучину… Но вот послышался тихий плеск весла, и в серебристом тумане показался легкий силуэт челнока. Один ли в нем человек или несколько? Оксана выскочила из тростника и взбежала на выдающийся выступ скалы. Нет, нет! В светлой мгле вырезывается все яснее на лодке одинокая и сгорбленная фигура с седой бородой.

– Дед, дед! – вскрикнула восторженно Оксана, слезно освобожденная от смертного приговора, и опрометью бросилась к причалу. – Диду, голубчику! – взмолилась она, когда тот, упершись о камень веслом, начал выталкивать на берег лодку. – Перевезите меня на ту сторону… Нельзя и минуточки ждать… сейчас явится погоня, и я пропала!

– Да кто ты? Кто ты? – зашамкал дед, приставив ладонь к глазам и всматриваясь испуганно в молодого хлопчика. – Хлопец! Откуда мог взяться у меня хлопец? На птице прилетел, что ли? Вот так напасть! Да… не мара ли, прости господи? Свят! Свят!!

– Не крестите меня, диду, я не мара… я Оксана; моя пани, вот что была здесь, пани Чаплинская, меня посылает по важному поручению… так велела переодеться, чтоб не схватили…

– А! Вот что! – обрадовался и приободрился дед. – Оксана, новая невольница. А я… было… старый… хе-хе! – засмеялся он добродушно. – Куды метнул! Так, так… пани и мне приказала… Верно! Да не то, что перевезти приказала, а и провесть на добрую дорогу, чтобы пробилась на Украину, к славному гетману.

– Да, да, диду… к гетману мне нужно… перевезите, ради христа! – бросилась было Оксана целовать у старика руки, но взволнованный дед остановил ее и, привлекши к себе, отечески обнял.

– Что ты, дытынка моя дорогая! Да неужто могла ты и минуту подумать, чтоб я отказал в твоей справе? Да размечи по яругам мои старые кости Чаплинский, если я больше буду сторожить его несчастных невольниц… годи! Занялась заря на Украине… люд подъяремный ожил… И стар, и млад спешат разбить кайданы и ударить ими по недругам… так не стану и я дольше сидеть в своем курене, а пойду к своим братьям на помощь… хоть одного пана скручу – и то с меня довольно!

– Диду! Вы думаете тоже туда? – всплеснула радостно руками Оксана. – Господи! Как я рада! Так не будем же тратить и минуты… Того и гляди, пришлет сюда пан своих катов.

– Не бойся: урвалась им нитка! Скоро и этому подрежут хвост… А я что? Я готов, хоть сейчас… Ты думаешь, что дед будет ворочаться, как линь. Э, стой, дивчи-но, – болтал весело дед, вынося кое-что из куреня и укладывая на дне челнока, – или что я – дивчино? Хлопец… хлопец! И бравый еще хлопец, ей-богу, хоть бы мне внука такого… На вот тебе на всякий случай пистоль, а я вот возьму эту рушницу; старая, батьковская, при Павлюке добыта… тут и припасу есть немного… а вот этот киек с наконечником в иной час и за копье станет… Ну, вот я и готов. Садись, садись… вот сюда, ближе к корме. Ну, а как же звать тебя, величать как в дороге?

– Зовите, диду, ну хоть… Олексой! – засмеялась детски игриво Оксана и вспыхнула вся ярким полымем.

– Олексой? – лукаво прищурился дед. – Ну, Олексой так Олексой, а я, значит, буду дидом твоим Охримом.

Переправившись на другую сторону, дед оттолкнул челнок от берега, и его потянуло течением в сторону, к дальним лозам.

– Там вон, где вытекает из этого озера ручей, – пояснил дед, – он застрянет в кустах и наведет погоню на ложный след. А мы, Олексо, двинемся вот этими трущобами и будем держать путь к Горыни… Тропинки я тут знаю: не раз крестил лес смолоду, гоняясь за вепрями да за лосями. Незнамый человек и не пробьется, запутается навеки – так, значит, и погоне не угнаться за нами.

Хотя стояла светлая, теплая ночь, но в лесу было сыро и мрачно. Лунный свет, пробивавшийся сквозь густую листву, ложился внизу изредка бледными, зеленоватыми пятнами или колыхался в иных местах среди густой тьмы серебристым туманом. На этом слабо фосфорическом тоне вырисовывались встревоженному воображению Оксаны страшные образы лесовиков, упырей или чудовищного с огненными глазами зверя. Но вот один поворот – и свет сразу пропал, и заклубилась кругом бесформенная мгла. Дед уверенным шагом подвигался вперед, отстраняя длинной палкой сплетавшиеся ветви деревьев и предупреждая следовавшего за ним хлопца о всякой случайности.

Хлопец не отставал от своего проводника и чуть не держался за его полу. С неудержимым волнением и суеверным страхом присматривался он к окружающим предметам; но, кроме черных силуэтов ближайших стволов, казавшихся гигантскими, да гнездившейся между ними тьмы, наполненной таинственными обликами, взор его не находил ничего. Чем дальше они углублялись в лес, тем более понижалась под ногами их почва и становилась влажнее. В лесу было тихо. Под ногами хрустели ломаемые ветви и сухо шелестели хвойные иглы, лежавшие густым слоем повсюду. Вдали раздавались глухо какие-то звуки: не то стонал, не то хохотал кто-то в трущобе. Лес становился гуще, хвойные деревья сменились другими породами, становилось трудно пробираться сквозь густые заросли орешника и осины. Болотная сырость садилась влагой на одежду, на тело и заставляла вздрагивать хлопца. Один только дед, привыкший и к сырости, и к холодной мгле леса, безостановочно шагал и шагал.

– Диду! – обратился к нему после долгого молчания хлопец. – Холодно что-то и мокро становится; уж не близко ли эта речка Горынь?

– Го-го! Как бы не так! – ответил запыхавшийся от усталости дед. – Еще померяешь тропу к ней, за два дня, почитай, не дойдешь.

– Ой-ой, так далеко! – вздохнул разочарованный хлопец. – А я думал близко… понесло влагой и холодом… ведь мы уже немало прошли.

– Путаем да кружим, а не идем в ход… Гущина ведь какая! Коли милю ушли от озера, так и то слава богу!

– Как? За целую ночь?

– Ночь то еще не минула; там, на горе, может, скоро и светать начнет, а здесь, в долине да в пуще, еще порядочно простоит ночь. А ты, соколик мой, верно, устал?

– Я не устала, а вот вы?

– Ха, ха, «не устала»!.. Привыкай уже по-хлопьячи: коли назвался груздем, полезай в кузов!.. А то – «устала»!.. Ну, пожалуй, отпочинем пока: светом виднее и спорнее, а то ночью можно угодить и в трясину, тут ведь близко болото… Вот, если переберемся по кочкам на тот бок, тогда уж нас никакой бес не достанет.

Выбрали путники холмик посуше и, разостлавши ке-реи, хотели было улечься на них и соснуть, но судьба помешала… Едва они улеглись и дед, доставши из кармана березовую тавлинку, наготовился поднести к носу добрую понюшку табаку, как послышался с разных сторон приближающийся волчий вой.

– Эге-ге, сынку! – промолвил, втягивая с засосом табак, дед. – Недобрые гости к нам завитали. Тут они водятся и при голоде лютые…

– Что ж, диду, – вскрикнул хлопец задорно дрогнувшим от волнения голосом, – у меня есть пистоль, а у вас рушница: будем стрелять…

– Э, нет! Этим только раздражим зверя, – покачал головой дед, – убьем двух-трех, не больше, а их с полсотни. Лучше вот что: сгреби кругом нас ворохом листья и прутья, а я добуду огня; обложимся костром и в тепле перележим ночь…

С лихорадочной торопливостью принялась за работу Оксана, оглядываясь поминутно кругом; вскоре блеснули то там, то сям в густой тьме фосфорические точки; но вот вспыхнул огонь и побежал змейками по вороху. Затрещали листья и прутья, повалил красноватый дым, и костер запылал. Испугавшись огня и почуяв, что через эту преграду не достать добычи, волки уселись широким кругом и начали выть, выводя тоскливые рулады и взвизгивания, словно вопли, вызванные бешенством голода.

Дед спокойно слушал этот концерт, подгребая в потухающие части огненного круга валежник; но Оксана, подавленная ужасом и пронзительными звуками перекатного воя, сидела неподвижно и дрожала, несмотря на усилившийся жар от костра. Когда ветерок относил в сторону удушливый дым, то ей в освещенных прогалинах виднелись красноватые силуэты с вытянутыми шеями и приподнятыми пастями вверх; она закрывала глаза, но с закрытыми глазами становилось еще страшнее, и она снова их открывала с большим ужасом.

– Диду, – заговорила, наконец, Оксана шепотом, не смогши отвести голоса, – влезем-ка лучше на дерево.

– Чего там! Сиди спокойно, – ответил угрюмо дед, – то с непривычки донимает трохи, а зверь на огонь не пойдет, оттого-то с досады и воет. Вот только топлива маловато; станет ли до света? Ты, Олекса, помогай лучше подгребать в огонь прутья да ломай ветки… А то на дерево! Га, га! Да они пересидели бы нас: дарма что зверь, а смекалку тоже имеет… так и свалились "бы им прямо на зубы…

Время шло. Горючего материала становилось все меньше и меньше; огненный круг во многих местах только тлел и дымился; бродячие тени начали мелькать ближе и ближе, а ночь все еще стояла над лесом, небо сквозило темным беспросветным пологом и казалось, что конца этой ночи не будет…

Последние прутья и сор были уже брошены в потухающую золу, и дед стал выбирать дерево, на которое удобнее было вскарабкаться, спасаясь от волков, как вдруг раздался в лесу глухой топот; услыхали его первые волки и, всполошенные, отскочили в противоположную сторону.

– Диду! Кто-то едет! Господь посылает нам спасенье, – всплеснула Оксана руками и сложила их в немой мольбе.

– Еще не кажи «гоп!», пока не выскочишь, – загадочно проговорил дед.

– А! Верно, погоня! – спохватилась Оксана и прижалась с ужасом к деду.

– Кто его знает? – прислушивался он. – Как будто с той стороны.

– На огонь пойдут, на огонь… лучше потушить! И Оксана бросилась было разбрасывать уголья, но дед остановил:

– Стой, хлопче! Огонь нас от одной беды вызволил, то, может, вызволит и от другой: если это едут паны, то они, как и сероманцы, на огонь не полезут, подумают, что тут привал лесной ватаги, а если это пробирается наш брат, так чего нам и желать?

Топот приближался, направляясь явственно к убежищу беглецов… При начинавшемся рассвете, казалось, уже можно было бы различить и фигуры всадников, если бы не дым от костра, что заволакивал сизым пологом все низы… Но вот топот сразу затих и через несколько мгновений стал удаляться в глубь леса…

– А что, не говорил я, хлопче, – засмеялся радостно дед. – Паны были, верно, да перелякались, как волки, огня и удрали: теперь нам и отдохнуть можно немного, а потом уж и в путь…

Перекрестилась, словно воскресшая из мертвых, Оксана и улеглась возле деда. Усталость физическая и нравственная взяла свое: через минуту она спала уже молодым, крепким, безмятежным сном.

– Эй, хлопче, вставай, – заспались мы с натомы! – будил дед своего названного внука. – Дятел уже давно стучит, да и ракша, на что ленивая птица, уже выползла, а мы отлеживаем бока. Пора рушать в дорогу; солнце подбилось вверх.

Оксана схватилась на ноги и оглянулась: лес весь светился изумрудом и золотом; крики глухарей, воронья и других птиц оживляли картину; воздух, насыщенный кислородом и ароматом болотных растений, ласкал легкие негой и заставлял живее обращаться кровь.

– Ах, как славно, как весело! – вскрикнула невольно Оксана, охваченная жизнерадостным чувством.

– Как же не весело, коли чувствуешь себя вольным, – улыбнулся дед, – а вот подкрепим себя, чем бог послал, так еще будет веселее.

Закусив огурцами да хлебом, путники отправились бодро вперед. Почва все понижалась, лес редел, и часа через два перед ними открылось болото, перерезывающее широкою лентою лес. Между высокими кочками, покрывавшими равномерными рядами все пространство, росла с берега осока и мелкий лозняк, а к середине зеленела плесенью и ряской трясина. Долго бродилпо берегу дед, выбирая поудобнее место для перехода и, наконец, остановился на более широком, но гуще усеянном кочками. Вырезавши по длинному шесту, беглецы решились на опасную переправу.

Дед с малых лет был привычен скачками ходить по болоту, а потому и теперь, опираясь на шест, уходивший быстро в трясину, успевал сделать прыжок и удержать равновесие на другой кочке. Но молодой наш Олекса после двух, трех проб оказался решительно неспособным к подобным пируэтам; испачканный грязью, мокрый, ломая с отчаянья себе руки, он готов был уже броситься в тину, но дед успокоил его и предложил попробовать переходить по двум жердям с кочки на кочку. Так и сделали: дед перескакивал на ближайшую кочку, укладывал две жерди, а Олекса, балансируя, переходил по ним к деду… Только к вечеру перебрались они на другой твердый берег, употребив почти целый день на переход каких-нибудь двухсот саженей. И дед, и внук до того были измучены этим переходом, что позабыли даже про пищу и повалились как подкошенные на сухой берег…

Три дня уже шли спутники дремучим лесом, ставшим исключительно хвойным. Чем дальше они шли, тем глушь становилась мрачнее, тем говор столетних сосен был таинственнее, тем красота этой дикой страны выглядела суровее; но все это уже менее волновало молодого хлопца, да и опасных приключений больше не было: встречался раза два бродячий медведь, но, покосившись на нежданных гостей, мирно проходил в свои дебри, слышался ночью вой голодных волков, но недоброй встречи не случилось. Одна только сталась беда: при торопливом бегстве дед захватил с собою лишь хлеб, да небольшой кусок сала, да огурцов с полсотни, – одним словом, все, что было у него в курене, и эта провизия была уже съедена, а предстояло еще бродить по этой безлюдной глуши дней восемь, пока доберешься до жилья.

– Отощал ты, Олекса, – говорил ласково своему внуку дед, – только не горюй, хлопче, вот скоро доберемся до речки, а там уж я наловлю рыбки, и юшку сварим важнецкую, я и припас забрал… А то в этой глуши и зверя подходящего нет, а глухаря подстеречь трудно, да и глаза изменяют… А с рыбкой еще я справлюсь… Ге-ге! Еще и как справлюсь! Вот только бы Горынь…

– Да вы, диду, обо мне не печальтесь, – бодрился через силу хлопец, – с голоду не опухну, а и опухну – не беда, лишь бы доставил кто нашему славному гетману лист…

– Эх ты, юнак мой, юнак! – целовал его в голову дед. – Сердце-то какое у тебя любое… вот только ноги не окрепли еще, подкашиваются…

– А у вас, диду? – смеялся Олекса.

– Да и у меня тоже, – кивал добродушно головой дед, – находился ведь на веку, натрудился на панской непосильной работе… Эх, что то за жизнь была! Одна долгая беспросветная мука… С малых ведь лет запрягали в работу, да еще в какую – ни отдыха, ни пощады… Забивали, заколачивали так, что и я сам начинал верить, что не человек я, а быдло, да и быдло из самых последних, негодных, потому что к настоящей скотине у панов было больше жалости, чем к нашему брату… Ей-богу! Да что к скотине, к собаке, к простому, паршивому псу было жалости больше… Оттого-то у нас на Полесье, туда дальше, к Литве, такой прибитый и безответный народ: претерпелся к мукам, очумел от наруги, отвык от воли и забыл, какой смак в ней, забыл даже, что и он человек…

Дед рассказывал на привалах Оксане много ужасных и кровавых историй надругания панского над всем, что было у человека святого, и эти рассказы будили у ней ее молодые воспоминания и утверждали в сердце любовь к обездоленному родному народу и к борцам за его свободу.

Примечания

Публикуется по изданию: Старицкий М. П. Богдан Хмельницкий: историческая трилогия. – К.: Молодь, 1963 г., т. 3, с. 192 – 201.