14. Не тот Чаплинский!

М. П. Старицкий,
Л. М. Старицкая-Черняховская

Поляки заметили маневр и открыли по подступившим к браме казакам ружейный огонь. Стоявшие дальше лавами казаки отвечали тем же: загомонели, затрещали рушницы, и начали то там, то сям клониться к земле казаки; на стенах тоже раздались стоны и крики, и стали изредка срываться вниз грузные туши панов, но шляхту прикрывали стены, а казаков ничто…

Тем не менее, несмотря на протесты товарищей, Морозенко подъехал к самой браме и начал руководить громлением ворот.

Откатили казаки свой таран немного от ворот и потом, налегши дружно, снова погнали его к воротам. Ударила в них тяжко с разгона дубовая колода, и они вздрогнули, застонали. Глубокая язва обозначилась на них от удара; но окованные железом бревна ворот казались несокрушимыми. Поляки бросились все-таки баррикадировать их извнутри.

– Эй, пане атамане, – заговорил тогда седой и опытный в боях обозный Нестеренко, – не рискуй собой понапрасно. Долго придется громить эту чертову воротину, кованная, клятая… А ведь ляхи не спят и что-то затевают; того и гляди, шарахнут в нас железными галушками, так нам нужно поскорей с этой брамой справиться.

– На бога, поскорей! – откликнулся горячо Морозенко; у него, кроме нетерпения, начинала гнездиться в сердце тревога: с правого крыла все еще не получалось известий, а с левого потребовали уже подкрепления. В запальчивом раздражении он хотел уже дать приказ ставить лестницы к стенам и готов был броситься по ним первым на штурм, но слова Нестеренко остановили его безумный порыв.

– Что делать, диду? Научите! – подскакал он к обозному.

– А вот что, сыну, – ответил с снисходительною улыбкой старый гармаш, – выскребти ямку под воротами да подложить барыло с мачком, так справа-то поживей будет…

– Так, так! – скрикнул в восторге Морозенко. – Мудрый совет! Распорядитесь же, диду, бога ради, скорее!

А на правой башне творилось что-то недоброе. Пан Яблоновский, расправившись с добровольцами Сыча, сконцентрировал здесь сильный отряд и не допускал к стенам атакующих, усилившихся подмогой Рубайголовы. Когда же Морозенко выдвинулся из-за ратуши к браме, то Яблоновский, заметя, что враг вошел в поле боковых выстрелов, скомандовал ударить по быдлу картечью. Быстро зарядили пушкари боковые орудия и приложили фитили к затравкам… Но что это? Порох на затравках вспыхнул, а жерла не откликнулись и молча, мертво стояли…

Суеверный ужас охватил сразу толпу; всем припомнились сегодняшние рассказы про нечистую силу, про колдунов и про ведьм.

– Проклятые! Заколдовали пушки! – послышалось глухо в онемевшей толпе..

– С схизматами – пекельные силы! – откликнулся где-то дрожащим голосом другой голос.

– Ай! Вон распатланная ведьма скачет сюда! – взвизгнул третий.

– Слышите, слышите, как земля вздрагивает?.. Под нами подкоп! Спасайтесь! – крикнул кто-то и опрометью побежал с башни.

Этот крик вывел всех из оцепенения. Обезумев от страха, ничего не понимая уже и не соображая, просто по стадному инстинкту, они бросились за первым беглецом, давя и опрокидывая друг друга. Ни стоявшие на площади замка войска, ни команда начальства не могли уже остановить перепуганных до смерти воинов; они с криками: «Спасайтесь! Нечистая сила! Подкоп!» – метались растерянно по площади, ища спасения в погребах и подвалах. Паникой заразились и другие войска; нарушен был боевой строй, смятение росло и передавалось на, всю линию защиты. Дикий, суеверный ужас охватил всех обитателей замка.

Вдруг земля вздрогнула; чудовищный сноп пламени вырвался из-под брамы, раздался страшный грохот. Посыпались камни, разлетелись со свистом осколки железа и щепья, поднялись в воздух, словно подброшенные гигантской рукой, окровавленные, изуродованные тела. Дикий, нечеловеческий вопль оглашал всю толпу: мужчины, женщины, дети отпрянули от места катастрофы и, сбившись в кучу, смотрели обезумевшими от страха глазами на появившуюся брешь. В то же мгновение ворвались в нее с адским гиком казаки, и такой же крик раздался с вершины правой, господствующей башни. Как огненная лава, вырвавшись из тесного кратера, стремится неудержимым искрящимся валом, сметая и уничтожая все на своем страшном пути, так эти два живых потока, слившись в бурный прибой, ударили с ошеломляющею силой на сбившихся в беспорядочные группы гарнизонных жолнеров, рыцарей, простых обывателей, слуг и опрокинули их, разметали.

Никто уже и не думал о сопротивлении; бледные, пораженные ужасом, сковавшим свободу движений и разум, наемные солдаты и слуги бросали оружие и молили беззвучными устами, во имя бога, во имя спасения души, о пощаде… Но от рассвирепевших, опьяненных местью за павших братьев в бою казаков нечего было ждать ни пощады, ни сострадания; с хищным рыканьем, с адским хохотом, с искаженными злобой лицами, запачканными в крови, они носились, как демоны, набрасываясь, как звери, на ползавших у ног безоружных врагов и убивали их беспощадно.

Вид пылающих предместий, картины дикой резни, крики, вопли, мольбы и эти зловещие звуки набата, подымающиеся к огненному небу – все говорило обитателям замка о часе страшного суда, наступившем для них так внезапно. Зажмуривши глаза, некоторые прямо бросались на казацкие сабли, ища в смерти спасение от страшных пыток и мук.

Не все, впрочем, побросали сразу оружие; испытанные в боях шляхтичи, видя безысходность своего положения и беспощадность врагов, решились защищаться до последней капли крови. Драгуны, латники и атаманы бросились в замок и в другие помещения и открыли из окон убийственный огонь. В пылу резни, в адском шуме гиков и стонов увлекшиеся победители и не заметили сначала, как падали чаще и чаще их товарищи, но Морозенко вскоре заметил это.

– Гей, братцы, – крикнул он зычно, – вон шляхта засела и щелкает из окон… бросьте эту погань, а искрошите-ка этих! Только с разбором и осторогой: могут быть и наши христиане пленниками у панов и томиться в неволе, так вы оружных кончайте, а безоружных сюда приводите на мой суд. Да добудьте мне непременно живым хозяина!

– Добре, атамане! – отозвался Хмара. – А славно, собачьи сыны, лускают, ей-богу, славно! Ишь как валят на землю нашего брата! А ну-те, хлопцы, сыпните и им в очи горохом, да гайда за мной!

Раздался залп. Зазвенели и посыпались стекла из окон. Присели многие шляхтичи, а другие повисли на окнах. Пробежал еще один раз по рядам перекатный огонь, и толпы казаков с остервенением бросились в окна, в подвалы, в двери замка, ломая все на ходу.

Площадь временно опустела. Недобитые жертвы или лежали пластом на земле, или ползали, желая скрыться под грудами трупов. Кругом замка страшною дугой взвивалось пламя, долетая в иных местах до стены, темно-багровыми клубами волновался над замком удушливый дым, пропитанный едкою гарью; раскаленный воздух жег тело. В замке раздавались глухие выстрелы, треск ломаемых дверей и дикие крики.

В замковом костеле заперлись все женщины и дети; там же находился и владелец Искорости с семьей. Все стояли в оцепенении на коленях; ксендз молился, распростершись у алтаря. Но вот в костел ворвался Хмара, разъяренный сопротивлением шляхты и понесенными потерями; он ворвался, готовый затопить этот костел вол-, нами крови, и остановился, пораженный представившеюся ему картиной; что-то дрогнуло у него в груди, словно заныла в сердце давно забытая нота.

– Стойте, хлопцы! – остановил он жестом товарищей. – Не трогайте их в доме божьем, вяжите и ведите живьем к атаману, а добро все берите: оно или награблено из наших церквей, или добыто нашим потом и кровью…

Морозенко уже стоял с полчаса на крыльце замка, окруженный своею старшиной; возбуждение его доходило до высочайшей степени; он наблюдал за сносимыми к его ногам драгоценностями, за приводимыми связанными женщинами, панами, детьми… но не находил ни одного знакомого лица.

– Где же этот хозяин? Где Чаплинский? – обращался он взволнованным, молящим голосом к каждой группе пробегающих казаков. – Найдите его, приведите, христа ради!

– Нашли, пане атамане, Сыча! – крикнул кто-то в ответ.

– Где? Жив? – встрепенулся Морозенко.

– В подвале… кажись, пытали… может быть, отходит. – Морозенко хотел было уже броситься за казаками в подвал на помощь к Сычу, как вдруг в толпе, прибывающей на площадь, послышалось: «Ведут, ведут, вон, Чаплинского в кандалах!»

Лихорадочный озноб прохватил Морозенка. Толпа расступилась, и перед атаманом предстал страстно ожидаемый Чаплинский: два казака держали под руки связанного, едва стоявшего на ногах, низенького, худого, желто-зеленого брюнета; на руках у других казаков судорожно бились в предсмертном ужасе две женщины и трое детей.

Морозенко взглянул на Чаплинского диким, обезумевшим взглядом, обвел им трепетавшие перед ним жертвы и вскрикнул страшным голосом:

– Кто это?

– Господарь наш, мучитель наш, кровопийца, – ответили, низко кланяясь, мещане, – пан Чаплинский, о котором мы твоей милости говорили.

– Смеетесь вы надо мной! – схватил Морозенко одного из них за плечо и затем, выпустивши его, обратился к дрожащему пану прерывающимся голосом: – Как имя твое? Говори, не лги… правду… правду!..

– Чаплинский… Ян-Казимир-Франциск, – пролепетал заплетающимся языком шляхтич и рухнул перед Морозенком на колени.

– Проклятье! – простонал Морозенко; отчаяние, злоба, разочарование исказили все его лицо.

Все кругом молчали.

– Что же, пане атамане, с этим кодлом да и с остальными делать? Какой твой суд? – спросил, наконец, Хмара.

– Смерть, смерть всем, – прохрипел Морозенко сдавленным голосом, – за наших братьев, за жен и детей!

Два дня еще оставались казаки в местечке после разгрома: необходимо было похоронить своих, приютить тяжелораненых, дать хотя дневной отдых истомленным людям и лошадям, кроме того, надо было устроить и вооружить поступившие в отряд толпы поселян и молодых горожан. Оружия хватило на всех с избытком; кроме ружей, сабель, драгоценных пистолей и кинжалов, казаки захватили в замке еще четыре пушки, несколько гаковниц и множество боевых припасов. Деньги и драгоценные вещи, найденные у панов в огромном количестве, были разделены поровну между казаками и горожанами; не были забыты и поселяне из окрестных деревень; главная же касса владельца была оставлена для войсковых нужд. Всем этим распоряжался Сыч. Ужасное приключение с ним в замке, едва не окончившееся так печально, казалось, не оставило на здоровой натуре гиганта никаких последствий. Первым делом, когда его привели в чувство, он справился о своей мащуге и, узнавши, что она найдена и находится в целости, заметил с улыбкой товарищам:

– А чтоб вас к хрену, хлопцы! И охота была будить меня, только через вас даром себе ноги бей; то было уже полдороги на тот свет прошел, а теперь придется опять сначала путь верстать!

Однако же, когда Сыч узнал, что Чаплинский оказался не чигиринским подстаростой, а совершенно постороннею личностью, юмористическое настроение его сразу оборвалось. Хотя знаменитого золотаревского дьяка и нельзя было бы назвать нежным родителем, но все же он любил, сколько мог, свою дочь.

– Ишь ты, дьявольское навождение! – произнес он, взъерошивая свою огненную чуприну, и вышел, потупившись, из подземелья.

Больше никто не слыхал от него ни слова относительно этого происшествия, однако же всем было приметно, что дьяк загрустил не на шутку.

Морозенко же совершенно потерял голову: долго не мог он примириться с той мыслью, что судьба сыграла над ним такую жестокую шутку. Первая мысль, бросившаяся ему в голову после того, как он очнулся от охватившего его ужаса, была та, что Чаплинский подкупил мещан и скрывается где-нибудь в подземельи. Не обращая внимания ни на огонь, ни на возможность засады, бросился он с небольшою кучкой казаков оглядеть весь город. Все погреба, все башни, все подземелья были перерыты, но Чаплинского не оказалось нигде. Тогда Морозенка охватило другое ужасное предположение, что Чаплинский с Оксаной и Марылькой могли быть убиты нечаянно при расправе. Как безумный, пробродил он до самого утра по городу, останавливаясь над каждою группой мертвецов, подымая каждый труп и заглядывая ему в глаза.

На площади замка уже началась безобразная оргия. За расставленными во всю длину ее столами пировали окровавленные закоптевшие от дыма казаки; всюду валялись выкаченные бочки меду и вина; на столах стояли и лежали разбитые бутылки, драгоценные кубки и простые, глиняные миски с наваленными на них яствами, – все представляло из себя какую-то безобразную груду. Между казаками сидели бледные, полураздетые женщины с выражением безумного ужаса на застывших лицах; они уже безучастно относились к оскорбительному с ними обращению. Громкие крики и песни раздавались за каждым столом. То там, то сям валялись груды брошенных трупов; какая-то женщина рыдала, припавши к неподвижному шляхтичу головой. Огненное зарево пожара, то потухавшее, то разгоравшееся снова, освещало всю эту картину и темную фигуру казака, блуждающую по городу и склоняющуюся над каждой кучей мертвецов.

Уже солнце показалось над горизонтом, когда Морозенко вернулся в замок после своих бесплодных поисков; измученный, истомленный, он заснул, наконец, мертвым сном. Когда же он проснулся и перед ним встало все происшедшее за эту ночь, его охватило такое мрачное, беспросветное отчаяние, что в первое мгновение он готов даже был рассадить себе голову о каменную стену. Между тем надо было распоряжаться, отдавать приказания. Морозенко велел никого не пропускать к себе, а за всеми распоряжениями обращаться к Сычу. Так прошел день, наступил другой, нужно было предпринимать что-нибудь, решить, когда и куда выступать, а атаман не отдавал никаких приказаний и, запершись в башне, казалось, забыл обо всем на свете…

Но вот у дверей башни раздался довольно громкий стук. Морозенко нахмурил брови, но не отвечал ничего. Стук повторился.

– Кто там? – спросил сурово Олекса.

– Я, сыну! – отвечала октава, в которой не трудно было угадать Сыча. – Отопри!

Морозенко поднялся с места и, отбросивши щеколод-ку, впустил Сыча.

– Ну, что же, сыну, все уже готово, пора бы и выступать! – остановился Сыч перед Морозенком.

– Зачем? – поднял тот голову и уставился на Сыча неподвижным взглядом.

– А что же нам тут дольше сидеть? – изумился Сыч. – Люди отдохнули, лошади тоже, да и больно начинает всякое падло смердеть. Пора бы ехать.

– Куда ехать?

– Как куда? Сам знаешь… А то что же, Оксана наша пропадать должна?

– Эх, батьку, – махнул рукой Морозенко, – Оксаны нашей уже давно нет на земле!

– Что ты, что ты, сыну? Зачем накликаешь беду? – захлопал испуганно веками Сыч.

– Нету, – повторил холодным тоном Морозенко, – а хотя бы и была, так нам не отыскать ее вовек. Вот видишь же, сама доля смеется над нами, а против доли не поделаешь ничего!

Морозенко угрюмо замолчал; молчал и Сыч, но тяжелое сопенье, вырывавшееся из его груди, доказывало, что мысль его работала с усилием.

Примечания

Публикуется по изданию: Старицкий М. П. Богдан Хмельницкий: историческая трилогия. – К.: Молодь, 1963 г., т. 3, с. 105 – 113.