27. Плавание по Горыни

М. П. Старицкий,
Л. М. Старицкая-Черняховская

Вырезав удилище и прикрепив к нему лесу, дед накопал у берега червей, выбрал удобное место, перекрестился, поплевал на крючок и закинул лесу; булькнул слегка груз и ушел быстро в воду; закружился поплавок, разгоняя от себя концентрическими кругами рябь. Но вот поплавок остановился неподвижно, всколыхнувшееся стекло вод успокоилось, и дед с напряжением остановил свои глаза на одной точке… Тихо стоит поплавок, не шевельнется; вот он слегка повернулся и снова стал; опять едва заметный поворот и полное спокойствие.

– Ветерок, може, – шептал себе дед, – так нет… нет… Это, должно, она юлит вокруг да около… тоже хитрая!

В это время поплавок дрогнул; дед замер… вот еще и еще и вдруг, затрепетавши, нырнул… Дед подсек и потянул; удилище согнулось и задрожало, – что-то сильное задерживало лесу, но старый рыбак умеет справиться: через минуту в руках его бился крупный голавль.

Увлекшись охотой, дед и не замечал, как время шло, забыв про голод и про Олексу; уже возле него на лозинке метались в воде два голавля и четыре окуня, как до его слуха долетел издали крик. Сначала дед не обратил и внимания на чьи-то возгласы: «Челн, челн!», а потом вслушался, и ему показался голос знакомым. Действительно, вскоре из-за кустов выбежал к нему хлопец; он окликал его и махал руками.

– Диду, диду, где вы? Челн нашел!

– Никак мой Олекса? – отозвался дед и начал всматриваться, приставивши к глазам руку. – Он, он! Ишь, как бежит… Го, го! Сюда! – крикнул он, поднявши удилище вверх.

– Челн там есть… За углом, в лозняке, – едва проговорил хлопец, запыхавшись, – верно, какого-либо рыбалки, потому что и верши поставлены там.

– А, расчудесно, – засуетился дед, – а я, было, за своей потехой и с думки выбросил, как нам дальше рушать, а тут ты, мой лебедь, и помог… Пойдем же, пойдем скорей, чтобы не уехал… это нам кстати. А я вот рыбки поймал… Там и юшку сварим… цыбуля у меня есть… выйдет добрая юшка…

Пришли они к челну, это была так называемая душегубка, способная поднять лишь одного человека, в крайности деда со внуком, так как их общий вес не превышал, конечно, веса среднего, доброго казака. Рассматривая эту лодку, дед призадумался, но все же утешился тем, что хозяин ее, если и не возьмет их с собою, то сможет во всяком случае притащить для них другую ладью, а за услугу будет чем заплатить, так как пани снабдила хлопца на дорогу дукатами.

Повечеряв мастерски приготовленной юшкой, переночевали путники и просидели еще целый день, а хозяин все не являлся. Не было расчета ждать больше владельца челна, так как он мог и совсем не явиться: мог ведь уйти и пристать к какой-либо ватаге, а то мог быть и убитым. Верши оказались переполненными рыбой, значит, давно были поставлены и не опорожнялись… Думал, думал дед и решил взять лодку с собой: без лодки им не то что неудобно, а невозможно было подыматься вверх по реке, которая во многих местах разливалась в широкие, непроходимые болота, а между тем поручение и письмо к батьку-гетману дед считал настолько важным, что перед ним интересы других лиц должны были поступиться. Для успокоения же совести дед завязал в тряпицу дукат и прикрепил ее к верше.

– Ты, Олексо, бери тоже весло, благо их тут два, – советовал внуку дед, усаживаясь на корме,– в два весла спорнее, а гресть я тебя научу.

Течение воды было так слабо, что лодка чрезвычайно легко пошла вверх, и путешествие по реке показалось Оксане сравнительно с первым просто блаженством: ни усталости, ни опасностей, ни ужасов, ни голода, а главное, ни жажды… одни только комары докучали, да за хлебом была остановка.

Прошел день, другой, а картина местности не изменялась: все те же две стены леса, все та же светлая, голубая между ними дорога; на третий день только стала замечать. Оксана, что правый берег реки становился круче и возвышенней, что в иных местах начал отступать лес, что в других – обнаженные холмы перерезывались глубокими оврагами, из боков которых торчали серые камни.

К вечеру третьего дня за крутым коленом реки открылось, наконец, и жилье человека: большое село странно чернело при закате солнца. Когда они к нему подъехали, то это село оказалось лишь пепелищем: среди ворохов золы и безобразных куч угля да обгорелых остатков торчали высокие, покривившиеся трубы, полуобгоревшие столбы и обугленные стволы деревьев, словно надгробные памятники на обширном кладбище. Дед медленно ехал вдоль берега и присматривался к этим руинам да прислушивался, но никакого звука не неслось с этого страшного пожарища, даже воя собак не было слышно.

– Это панские жарты, – вздохнул глубоко дед, – и, должно быть, они давненько эту штуку устроили; собака на что долго держится при месте, где убиты хозяева, да и та, видно, ушла. Уж не ковалей ли тех село? Одначе, сынок, причалим, привяжем челн да пойдем пошарить по селу, авось найдем где-либо хоть посохший на сухарь хлеб.

Хлопец охотно пошел вслед за дедом, – и ноги у него затекли, хотелось поразмять их, и любопытно было взглянуть на пожарище. Едва они вступили в улицу этого мертвого села, как глазам их представилась ужасающая картина человеческой злобы: изуродованные, обезображенные, полуобгорелые трупы валялись повсюду, значительный перевес составляли детские тела… Дед, мрачный, как ночь, молчаливо шел по мертвым улицам и только изредка поднимал дрожащие руки к небу, и тогда из его старческой груди вырывался хриплый, болезненный стон; но хлопец не мог смотреть на следы этих ужасов и шел шатаясь, с закрытыми глазами, наконец, нервы его не выдержали такого напряжения, и он разрыдался.

Дед остановился и обнял своего названого внука, растроганный и потрясенный вконец его слезами.

– Не выдержал, любый мой, голубь сизый, видно, не нашего брата сердце, не ременное, не задубшее от вечной боли… Только, дытыно моя, плакать теперь не час, а всю жалость нужно прятать глубоко в нутре, чтобы оттуда желчью выходила она на погибель этих катов!

Они повернули в переулок, менее пострадавший от огня, но разгромленный до основания; здесь почти не было трупов и воздух был чище. Дед начал шарить между развалинами и нашел в одной хате несколько засохших, как камень, хлебов; он обрадовался этой находке и забрал их в свою торбу; в другом месте в разбитой бочке нашел он на дне несколько гарнцев гречаных круп; хлопец собрал их в свой мешок, и они пошли дальше к почти уцелевшей хате, надеясь найти там еще больше провизии. Но, подойдя ближе, они были возмущены ужасающим зрелищем: на плетне у этой хаты было повешено шесть детских трупов, а на перекладине ворот висели взрослые мужчина и женщина.

Несмотря на отталкивающий ужас, дед все-таки хотел проникнуть в хату; но едва он подошел к двери, как оттуда выскочило какое-то чудовищное существо и заступило ему дорогу. Существо это было ужасно и напоминало скорее выходца из того света: это была сгорбленная, исхудавшая до скелета, с растрепанными седыми волосами старуха; она едва держалась на ногах, но в глазах ее горел безумный огонь, и этот огонь, казалось, только и поддерживал ее силы. Безумная замахала на деда руками и зашамкала беззубым ртом что-то гневное, после шамканья раздался хриплый нечеловеческий голос, который, казалось, глухо звучал лишь в ее груди, не прорываясь наружу.

– Не подходи, не тронь! – слышалось среди клекотаний. – Мои, все мои!.. Я сторож здесь… и буду охранять род мой до смерти… Вон из села! Я их всех сторожу, они все тут!..

– Бедная ты, несчастная сирота, – проговорил растроганным голосом дед, – одна на широком кладбище.: Пойдем с нами, бабусю, – дотронулся он до ее плеча, – ведь с голоду так опухнешь, волки съедят…

– Вон, проклятые, сатанинские выходцы! – закричала неистово баба. – Чтоб ни вам, ни вашим детям, ни внукам дня радостного не видать, чтоб у ваших матерей молоко в грудях высохло, чтоб их дети кляли и грызли друг другу горла, чтоб вашим мукам конца не было!

Она была ужасна; с искаженным от бешенства лицом, с искривленными пальцами, с расширенными зрачками и пеной во рту, она готова была кинуться на пришедших.

Оксана, завидя эту старуху, сначала окаменела от ужаса, а потом с страшным криком бросилась бежать от ее проклятий; дед тоже не выдержал воплей обезумевшего горя и пустился почти бегом вслед за хлопцем.

Не могши унять его рыданий, он торопливо отчалил ладью и погнал ее быстро вверх от этого ужасающего села.

Вскоре прекратился совершенно лес, и по правому, более нагорному, берегу потянулись поля, а по левому, низменному, – заливные луга. Но, несмотря на то, что тут на всем была видна рука человека, все стояло мертвой, безлюдной пустыней; перезрелые нивы хлебов стояли несжатыми и роняли качаемые ветром свои зерна на землю; на лугах не видно было ни косарей, ни гребцов; не бродил по ним скот, а только кружились ястребы да стояли в воздухе неподвижными точками копчики; если попадался где на пути хуторок или стояла у берега одинокая хата, то не видно было над их высокими трубами сизого, приветливого дымка; не слышно было веселого лая собак или звуков заунывной песни: все было мертво и заколочено, словно чума пролетела над этим забытым краем и оставила по себе одни лишь кладбища.

Только подвинувшись дальше на юг Волынщины, увидели наконец в первый раз наши путники живых людей на поле: недалеко от берега жали на нивах жнецы. Оксана так обрадовалась этому, что от быстрых восторженных движений чуть не опрокинула лодку и уронила весло.

– Ой, что ты? – прикрикнул на нее дед. – Нельзя ведь так сумасбродно вертеться.

– Женцы, женцы! Я так соскучилась! – забила она по-детски в ладоши.

Подошедши ближе к ниве, дед с хлопцем были крайне изумлены, что жали только дряхлые старики, а прислуживали им просто дети. После расспросов о таком необычайном явлении объяснилось, что все возмужавшие, молодые и даже подлетки как мужчины, так и женщины ушли в повстанье, а село, что виднелось вдали под горой, оставили на руки немощных и старцев, поручив им досмотр и за малыми детьми, так вот старики и порешили собрать своими слабыми силами хоть часть святого хлеба, чтоб божье добро не пропадало.

Дед рассказал им печальную повесть своих приключений, сообщил о цели своего путешествия и узнал от селян, что за полдня пути вверх по реке стоит большое село Гуща, что оно принадлежит воеводе Киселю, шляхтичу греческого, а не римского закона, то есть православному, а потому-де это село не может быть разорено ни поляками, ни селянами, и что там и провожатых взять можно, и все хорошенько разведать.

Действительно, к вечеру того же самого дня за поворотом реки неожиданно открылось перед нашими путешественниками обширное, богатое село, имевшее вид местечка. Над рекой, на полугоре, красовался своими высокими остроконечными крышами панский дворец, окруженный крепким дубовым частоколом, с башнями-бойницами по углам; все эти постройки господствовали над селом рассыпавшимися внизу беленькими хатками утопавшими в густой зелени садов; последние, впрочем, сливались в один большой гай, сбегавший своими яворами да кудрявыми вербами к самой реке.

На берегу, у самой переправы, где на длинной веревке, перетянутой через реку, ходил паром, стояла рассевшаяся, как черепаха, корчма. Возле нее и по берегу стоял отдельными кучками народ и вел какую-то оживленную, но таинственную беседу; отдельно от каждой группы стояли одинокие наблюдатели, словно сторожевые. Корчмарь, в длинном лапсердаке, в натянутой ермолке, ходил беспокойно возле крылечка корчмы, размахивая руками, и крутил головой. Он кидал подозрительные и злобные взгляды на поселян и пробовал подслушать их раду; но как только он подкрадывался к какой-либо кучке, сторожевой издавал легкий свист и все смолкали.

Дед, как только привязал свою лодку к причалу, немедленно же отправился с хлопцем в корчму подкрепиться чаркой горилки и пищей.

Когда они с голодухи уселись всласть повечерять в сенях корчмы, мимо них прошел взволнованный корчмарь с каким-то багровым и пузатым паном, как оказалось потом, экономом Гущи, поляком Цыбулевичем; последний убежал из своего разгромленного имения и получил приют у русского воеводы Киселя. Пришедшие не обратили никакого внимания на вечерявших в тени деда с хлопцем или их вовсе не заметили н шумно заговорили по-польски в пустой корчме.

– Ой вей, ой, погано, пануню,– жаловался встревоженный корчмарь, выглядывая часто из дверей,– проклятые хлопы что-то недоброе затевают, все о чем-то сговариваются, дали буг, и подойти нельзя: шипят, как гадюки!

А я им, шельмам, тего,– гремел хриплым басом пан эконом.– Я им, бестиям, тего, до костей шкуру спущу. Я их и за свое добро поквитую… Быдло, псякрев! Дай-ко тего, тего пива, только холодного, со льда!

– Зараз, зараз, вельможный пане!.. Сурко, герсть ду?

Слышно было, как выскочил в другую хату корчмарь, потом снова вернулся и продолжал тихим, вкрадчивым голосом:

– Они тут кричали, что горилку и пиво будут сами варить, как деды их варили, что рыбу по озерам и в реке будут сами ловить, бо она божья, а не панская, что ни дымового, ни сухомелыцины платить не станут, что земля ихняя, предковская… Ой пануню, что они говорят, аж страшно, аж мне честные пейсы тремтят!

– Ах, они быдло подлое, – орал и бил по столу кулаком Цыбулевич,– я их всех, тего, закатую… Мне вельможный пан дал право хоть перевешать всех его власною рукой,– он и сегодня это сказал,– и перевешаю шельм, перевешаю!

– Всех, пануню, не нужно, – видимо струсил корч марь,– потому не будет кому пить, а это и пану убытки… Ой вей, какие убытки! – вздохнул он на всю корчму. А лучше пусть пан для острастки посадит на кол зачинщиков-довудцев, хоть пять-шесть свиней посадит – и будет антик. Как они, мой пане коханый, забачут, что ихние довудцы на палях… так и сами, звыняйте, пане…

И корчмарь захихикал тонким, гаденьким смехом.

– Так, так, гого! На пали их, дьяблов! – крикнул зычным голосом эконом, а потом сразу смягчил тон.– А пиво, доброе пиво, холодное, в нос бьет! Наливай тего… еще!

– Проше, проше, на здоровы его мосць! – лебезил корчмарь.– А первые довудцы, первые гадюки – Явтух Гныда, Софрон Цвях и Мартын Колий.

– На пали их, на шибеницу! Вот я их, тего… и запишу. А ну, жидку, еще пива! – раздавался хриплый бас.

– Я, вельможный пане, остальных замечу и скажу, – вторил ему шепотом тенор.

– Добре… Так я тех зараз, а остальных завтра.

– Лучше, пане, захватить всех разом… Дали буг, а то догадаются и утекут.

– Ну, ну! Еще тего, тего… пива!

Дед сделал знак хлопцу и незаметно с ним вышел на улицу. Возле корчмы уже никого не было, только невдалеке смутно виднелась какая-то одинокая фигура.

Дед подошел к ней.

– Слава богу, – поздоровался он.

– Вовеки слава, диду! – ответил приветливо незнакомец и мотнул шапкой.

– Ты, сыну, здешний? – торопливо спросил встревоженный дед.

– Здешний. А что?

– Нам нужно зараз видеть Гныду, Цвяха и Колия, – вмешался в разговор хлопец.

– Цвяха и Колия? – отступил озадаченный селянин и подозрительно взглянул на деда и хлопца.

– Да, их… только ты не мешайся, Олекса, – кивнул головой дед, – мы подслушали сейчас разговор корчмаря с экономом, нужно скорее предупредить братьев. Клянусь нашим гетманом Хмелем, что это правда!

– Так, стало быть, – обрадовался селянин, но потом все-таки подозрительно спросил: – А вы сами откуда?

– Да мы утикачи из панских полесских имений… бежим от ката Чаплинского… издалека… бежим до своих ватаг… только ты, человече добрый, не теряй времени… дело важное… страшное дело…

– Да наши тут недалеко собрались… только как оно… опасно ведь незнакомого человека вести до громады?

– Гай, гай! Да взгляни на нас, – заговорил шутливо дед, – какие мы опасные люди? Старый, сивый дед и хлопец! Тебе на одну руку…

– Ха-ха! И то правда! – ободрился селянин. – Так гайда, тут недалеко.

Пройдя берегом едва с полверсты, за село, провожатый завел деда с хлопцем на какую-то леваду. Было уже совершенно темно. Слышались только отдельные голоса. Вартовой, стоявший на рву, опросил провожатого и пропустил их.

– Вот, братцы, – сообщил провожатый, – беглец из-за Горыни имеет сообщить вам важные новости.

– А поклянешься ли ты нам, человече божий, – спросил кто-то авторитетным тоном, – что слова твои будут правдивы и что ты пришел к нам не с лукавым сердцем, с щирой душой?

– Клянусь погибелью всех панов! Клянусь нашей верой и волей! – произнес торжественно дед.

– Мы верим тебе, – отозвался прежний голос.

– Верим и рады слушать… – раздались другие голоса.

– Панове громада! – заговорил взволнованно дед. – Мы бежим из глубокого Полесья, почитай из-под Литвы, и спешим с поручением к нашему гетману-батьку… И до нас уже долетела радостная чутка, что настал слушный час посбыться ляхов да зажить по старине на своей правде да на своей воле. Поднялся и там замученный люд, взялся за топоры, за косы да за ножи, побратавшись с огнем. Сколько мы ни шли, то везде видели пустые хутора, безлюдные села, а то и выгоревшие дотла от ляшской злобы; только, правду сказать, и палацы все панские либо разгромлены и лежат в руинах, либо сожжены и чернеют своими трубами да остовами. Первое лишь ваше, братцы, село мы встречаем еще под панским ярмом.

– А что ж поделаешь, коли пан наш не лях и не католик? – вздохнул печально другой.

– Мало ли что пан? – возразил третий. – Пан-то хоть и русской веры, а экономы все – атаманы-ляхи! Все одно под польским канчуком наши спины!

– Верно, верно! – глухо отозвались многие.

– Да и плевать нам на пана! – крикнул задорно первый. – А ляхов и корчмарей за бока!

– Да вот что, братцы, – заговорил снова дед, – ляхи-то и корчмари не спят, замышляют на вас, да еще как замышляют… Я вот поэтому и пришел сюда. Мы вечеряли в сенях корчмы и подслушали, что корчмарь советовал какому-то толстому кабану-пану посадить немедленно на кол Явтуха Гныду, Софрона Цвяха и Мартына Колия, а что к завтрему он еще укажет ему штук семь, восемь людей… и пан обещал со всеми этими покончить зараз, да так, чтобы поднялся догоры волос, а с остальных грозился пан три шкуры содрать, что дидыч-де дал ему на то полное право!

Толпа была так поражена этим известием, так потрясена, а пожалуй испугана, что в первое мгновение совершенно застыла и тупо молчала.

– По-моему, – выждав некоторое время, добавил дед, – коли не думаете избавиться от катов, то хоть эти трое – Гныда, Цвях и Колий да еще те, у которых висит за спиной корчмарьская злоба, должны удрать в эту же ночь и пристать к ближайшим загонам.

– Правда, – отозвался наконец тот, кто первый допрашивал деда, – спасибо тебе, диду, и за известие, и за пораду… многие помолятся за твою душу… только, коли нам первым бежать, так прежде, друзи, расправимся мы с корчмарем, чтоб он не выдавал уже других, а за себя вы завтра подумайте, посоветуйтесь с батюшкой… да, може, поблагословившись, все разом…

– Годи подставлять шкуру! – загомонили все оживленно. – Годи! Смерть иродам!

– Именно годи! – решил и первый. – Расходитесь же, братцы, по домам… встреча в яру… а мы трое пойдем и поблагодарим корчмаря за ласку.

Примечания

Публикуется по изданию: Старицкий М. П. Богдан Хмельницкий: историческая трилогия. – К.: Молодь, 1963 г., т. 3, с. 207 – 216.