9. Морозенко на Волыни

М. П. Старицкий,
Л. М. Старицкая-Черняховская

По широкой просеке, пролегавшей через густой лес, медленно подвигался сильный казацкий отряд. На глаз в нем было не менее двух тысяч человек. Растянувшись на значительную длину дороги, он напоминал собою темную, извивающуюся змею, блистающую время от времени то стволами рушниц, то щетиною пик, то золотом на шапках кистей. За всадниками двигались стройными рядами пешая масса крестьян, вооруженных то саблями, то косами, то самодельными, сагайдаками. Знаменитые возы казацкие, окружавшие всегда во время похода отряд, равно как и маленькие пушки, укрепленные на двух колесах, ехали теперь в тылу отряда. Войско шло вольно, без каких-либо особых предосторожностей; громкая, удалая песня окружала на далекое пространство лес; по всему видно было, что предводители настолько уверены в полной безопасности отряда, что даже не считают нужным скрывать его движения.

Впереди всего отряда медленно двигался на коне молодой, статный казак. По одежде его видно было, что он только сотник, но судя по всему остальному, не трудно было угадать, что ему принадлежит начальство над всем отрядом. Его красивое, энергичное молодое лицо, с желтоватым цветом кожи, с черными, как смоль, бровями и глазами, тонкими, еще молодыми усами, было задумчиво и сурово. Погруженный в свои мысли, он, казалось, не слышал и не замечал ничего, что делалось кругом. Впрочем, настроение предводителя не разделял никто из отряда: среди казаков и начальников слышались шутки, остроты и веселый смех.

– Эх, братие, да и любо ж окропили мы исопом панов в Остроге! – говорил с воодушевлением один из едущих впереди сотников, гигантского сложения казак, с рыжими усами и багровым лицом. – Будут помнить до второго пришествия!

– Если только осталось кому помнить, Сыч! – заметил другой, угрюмого вида плечистый казак с темным, бронзовым лицом.

– Уж правда, Хмара! – воскликнул горячо один из молодых сотников с энергичным, сухощавым лицом. – Отлились им кровью наши слезы и муки!

– Го-го! Да еще как отлились! – перебил его гигант с рыжими усами. – Досталось от нас панским шкурам.

– Одних ксендзов у меня штук двадцать повесили! – продолжал с воодушевлением Сыч. – А уж что шляхты и ляхвы-челяди – не сосчитать! Говорят, их сбилось в монастыре до двух тысяч – и все остались на месте… Уже больше катувать нас не будут!

– Не будут! Не будут! – раздались громкие возгласы со всех сторон. – За нами уже и Ровно! И Клеванъ! И Олыка! И Заславль!

– Да что там считать, – перебил всех молодой сотник, – скоро и вся Волынь, и вся Подолия наши будут! Ганджа вон как хозяйничает на Подоле! Рассказывали вчера люди, что взял Немиров и Нестервар, а Кривонос Брацлав и Красный! Прятались все панки в замки, думали, что замки их защитят, а видят, что не на то выходит, так и пустились теперь отовсюду наутек… Ноги, значит, на плечи, да и пшепрашам!

– Воистину, что бегут, так это верно! – заявил важно Сыч, накручивая на палец конец своего длинного уса. – Так бегут, что и манатки по дороге бросают… И скажи на милость, что это на них такой страх напал? Ведь смех сказать, не обороняются! Часто и сабель не видят, а услышат казаков, так и бегут, аки бараны.

– Потому что им против нас не устоять! Знают, что мы их и голыми руками поберем! – вскрикнул весело молодой сотник.

– Как бы не так! Голыми руками? Эх, расхрабрился ты, Кривуля, – возразил Сыч, – а вот раскинь-ка разумом: ведь нас всего две тысячи, а их сколько? В каждом замке больше, да пушки, да стены, да милиция.

– А за нас все поспольство.

– Что поспольство! У него только и есть, что дреколья да косы!

– Э, нет, брате, – возразил один из седых сотников, – весь край – большая сила.

– Да хоть бы и весь край собрался, так одними косами ему вовек замка не взять! – крикнул горячо Сыч. – Я бы на их месте еще такого перцу задал! Го-го! А вот они не могут нигде удержаться! На что уж Острог!

– Да как же им в замке удержаться, коли их везде их же охрана выдает? – перебил разгорячившегося Сыча Кривуля. – Сам знаешь, и ворота нам открывают, и пушки заклепывают.

– Своих бы слуг ставили, дурни!

– А ихние слуги, думаешь, их помиловали бы? Да они рады-радешеньки к нам перейти и панов своих выдать. Въелись они и им: даром, что одной веры!

– Так становились бы сами! Боронились бы! А то только зло берет: негде и разгуляться казаку!

– Постой, постой, еще поспеешь! – вставил свое слово старый сотник с нависшими седыми бровями. – Вот соберут они сильный отряд и выступят против нас.

– А увидят казаков, так и дернут «до лясу»! Хо-хо-xo! – разразился густым, басистым хохотом Сыч. – Видали мы их и под Желтыми Водами, и под Корсунем. Чего уж лучше! Можно сказать, так удирали, подобравши ризы своя, что им бы позавидовал любой скакун! Хо-хо-хо! А ведь там было все коронное войско и оба гетмана!

– Что паны и гетманы! Вот выступит Ярема!

– Теперь уже им и Ярема ничего не поможет, – заметил веско Хмара, – тут уже что б они ни делали, как бы ни храбрились, а ничего не помогут, потому что так положено.

– Как? Что? – раздалось несколько голосов.

– Так положено, говорю вам. – Хмара несколько мгновений помолчал и затем продолжал пониженным тоном:

– Есть в Киеве, в Печерах, один схимник святой; сорок лет из кельи не выходит, и не видит никого. Ну, вот ему, когда еще мы только из Запорожья вышли, явился ангел божий. «Так вот и так, – говорит, – господь и святой Георгий Победоносец объявляют тебе, чтобы ты всему народу и казачеству передал, что за многие злодеяния, которые ляхи творили над верою православною, святою, отступился от них господь и передал их в руки казакам. Три года будут ляхов везде бить казаки, если только не помилуют хоть одного ксендза или пана».

– Ну, кто бы их миловать стал! – воскликнул невольно Сыч, но тут же замолчал, боясь проронить хоть одно слово из рассказа.

Хмара бросил в его сторону недовольный взгляд и продолжал дальше:

– Так вот и сказал: «Три года их казаки везде бить будут. А чтобы тебе все поверили, – говорит, – так оставляю тебе вот эту бумагу…»

– Ну, и что ж, оставил бумагу? – перебил рассказчика с живейшим любопытством Кривуля.

Хмара сжал брови и, не удостоив Кривулю ответом, продолжал невозмутимо:

– Бумагу оставил, а сам скрылся, и когда скрывался, так такой свет всю келью наполнил, что схимник упал на землю да так, как мертвый, и пролежал до утра. Долго он лежал так, а когда встал, вспомнил сейчас про вчерашнее; ощупал себя, осмотрелся, думает, уж не сон ли приснился? Глядь, а тут подле него и бумага лежит, и печать к ней приложена.

– И печать? – вскрикнул Кривуля. – Ну, а ты ж сам бумагу видел? Что в ней написано?

– Видеть-то я видел, а про то, что там написано, сам судить не могу; но люди зналые говорили, что все так, как рассказывал схимник, и подписано, говорит: «Святой Георгий Победоносец, всего небесного войска гетман. Рука власна».

– Вот оно что! – покачал головою седой сотник. – Дивны дела твои, господи!

– Истинно. Хвалите господа в тимпанах и в гуслях! – пробасил Сыч.

Одобрительные замечания, вздохи и благословения имени господнего раздались со всех сторон.

– А знаете ли вы, – продолжал оживленнее Хмара, – в Варшаве что было, когда король преставился? Об этом и все ляхи говорят.

– А что, что? – послышались заинтересованные голоса.

– А то, что среди бела дня открылась королевская гробница и три фигуры в саванах и в золотых коронах…

Хмара понизил голос, собираясь сообщить что-то крайне таинственное, но раздавшиеся в это время со всех сторон удивленные возгласы прервали его слова. Не понимая, к чему относятся они, – к его ли рассказу, или к какому-либо происшествию, не замеченному им, – Хмара поднял голову и повернулся в ту сторону, куда смотрели все его окружавшие.

Во всю длину дороги с нависших ветвей деревьев спускались какие-то длинные предметы, в которых не трудно было узнать человеческие тела.

– Кто-то прошел здесь перед нами – ляхи или наши? – проговорил старый сотник.

Песни умолкли, и все, словно сговорившись, пришпорили коней.

– Наши, панове, наши! – вскрикнул через несколько минут Сыч, поравнявшись с первым трупом. – Ляшки висят! Да сколько их! Го-го-го! Ну, и выпал же на них урожай в этом году! Если так дальше будет, то поломают все ветки!

– И недавно, видно, прошли, – заметил Хмара. – Не успело еще воронье слететься, да и трупы свежие.

– А кто бы это был? Может, какой-нибудь отряд, высланный против нас? – спросил, не обращаясь ии к кому, Кривуля.

– Нет, – кивнул уверенно головой Сыч, – надежная милиция… вон и сам пан болтается, ишь, упитанный кабанюка!

– Так, само поспольство, – согласился Хмара, – кроме вас, никого на Волыни нет; Колодка еще очищает Радомысль, да он далеко. Значит, верно то, что само поспольство, не дожидаясь нас, собирается в загоны и вырезает своих панов.

– А, так им и надо, – воскликнул Кривуля, – наша Украйна, и наша здесь воля, а там себе в Польше пусть хозяйничают как хотят!

– Ну, и в Польше им урвалась нитка, – заметил Хмара, – говорили вчера люди, что, слышно, уже и в Литве, и в Польше народ бунтует: ждут только казаков.

– Ну? – раздалось сразу несколько недоверчивых голосов.

– А то что же? Ведь всем равно, и ляхам, и нашим, и литвакам батько Хмель волю обещает и землю… Так что ж им на своих панов смотреть? Въелись они им не хуже нашего!

– Верно! – рявкнул Сыч. – Да бей меня нечистая мать, когда мы не приведем теперь к батьку не то всю Волынь, а и всю Литву белоглазую!

– Да все хорошо, только вот плохо, что пан атаман наш зажурился вельми, – вставил Хмара.

– А вот я его сейчас розважу! – вскрикнул шумно Сыч и, пришпоривши коня, поскакал к ехавшему впереди молодому сотнику.

– Чего, сынку, загрустил, – обратился он к нему весело, – не видишь разве, какие на дубах груши повырастали?

– Вижу, батьку, – поднял голову сотник, – и радуюсь за бедный люд, что набрался он силы ломать свои ярма.

– Ну, так что же? Кажись, все нам благопоспешествует, и вести от товарищей добрые доходят.

– Эх, батьку, – вздохнул казак, – так-то оно так, да человек все о своем думает!

Лицо Сыча омрачилось. Всадники замолчали. Вдоль дороги все еще тянулся ряд висельников. До Сыча и до молодого сотника долетали громкие шутки и остроты, которыми казаки приветствовали застывших мертвецов.

– Гм, гм! – откашлялся, наконец, Сыч. – Да ты, Олексо, того… не теряй надежды! «Толцыте убо, и отверзется», – говорит писание. Ну, вот я и уповаю. Видишь ли, когда пошел по всему краю такой переполох, то и пану Чаплинскому, думаю, никакая пакость в голову не пойдет; ему-то, почитай, еще больше, чем другим, дрожать за свою шкуру подобает…

– Так-то, батьку, да ведь до сей поры сколько времени ушло; ведь украл он ее еще зимою, а теперь уж лето; чего не могло случиться за такой срок?

– Оксана – казачка, сыну, да еще и моя дочка; бесчестья она не перенесет.

– Знаю, батьку, потому-то и думаю, что нет ее больше на белом свете.

– Охранила же ее, сыну, десница господня в когтях у Комаровского, сохранит и у Чаплинского, – будем надеяться на божье милосердие.

– Да хотя б же знать, где этот Чаплинский, батьку? Вот нет же его нигде, – вздохнул казак, – ведь две недели уже колесим по Волыни, а и следу не можем отыскать. Провалился, словно никогда и не бывал здесь…

– Дай время – отыщем. Перепотрошим весь край, а отыщем или хоть след найдем!

Морозенко молчал, Сыч тоже умолкнул, и всадники поехали рядом, не прерывая своего молчания. Через несколько времени лес начал редеть, и вскоре казаки очутились на опушке.

– Вот мы и из лесу выехали, – объявил Сыч, придерживая своего коня, – а теперь куда? Э, да мы на дороге и стоим так прямо, – вон еще что-то чернеет вдали. Ну, гайда ж! – присвистнул он на коня; лошади ускорили шаг и двинулись вперед.

Дорога тянулась среди волнующихся светлых серовато-зелевых полей пшеницы и ржи. Кругом не видно было ни хуторов, ни деревень; до самого горизонта раскинулась все та же волнистая равнина, и только по краям ее темнели кое-где синеющие полосы лесов.

– Ге-ге, сыну, а посмотри-ка, что это там при дороге лежит? – прервал неожиданно молчание Сыч, указывая молодому сотнику на какой-то громоздкий предмет, черневший невдалеке. – Рыдван, ей-богу, рыдван! А я думал, курень! Ишь, бисовы паны, – осклабился он, – как улепетывали! Смотри, даже коней не выпрягли, а просто постромки перерезали! Видно, много холоду нагнало им хлопство! А может, про нас услыхали – да и поспешили спрятаться в лесу. Много ведь их теперь по непролазным чащам… Ха-ха! Теперь узнают и они хлопскую долю!

– Да, узнают, – повторил молодой сотник и сжал сурово брови, – я им припомню все! Будут от одного имени моего замертво падать!

– Да они и так тебя, сыну, горше смерти боятся! Слышишь, люди прозвали тебя Морозом, потому, говорят, от одного имени твоего паны бледнеют, как от мороза трава.

– Прозовут, батьку, еще и карой божьей. Растоптали они мое сердце, так пусть и не дивятся, что я зверюкой стал!

Сыч ничего не ответил; разговор прервался. Вскоре к казакам присоединился и весь остальной отряд. Кругом расстилалась все та же волнистая убегающая равнина. Так прошло с полчаса. Отряд подвигался все вперед, не встречая никого на своем пути. Казаки продолжали свои разговоры и предположения; Олекса же весь отдался мыслям об Оксане. Наконец, в отдалении показались смутные очертания каких-то построек, и вскоре перед казаками вырезался на пригорке панский дом с множеством служб, обнесенный высокою стеной, а за ним внизу – обширная деревня.

– Малые Броды, сыну! – подскакал к Морозенку Сыч. – Говорят, что здесь народ все горячий, сейчас пристанет к нам, а паны лютые, известны на всю округу, только их мало, если к ним не прибилось еще шляхты.

– Управится с ними и Кривуля! – махнул небрежно рукой Морозенко и обратился к казакам: – Ну, панове, работы здесь, видно, будет немного; бери ты, Кривуля, свою сотню, скачи к дому, перевяжи всех, зажги все кубло и спеши с панами ко мне в село, там мы учиним им суд и расправу.

Молодой сотник поклонился атаману и поспешил исполнить его приказание; Морозенко же направился с остальными казаками прямо к селу. По дороге казакам встретилось несколько коров и лошадей, бродивших без пастуха по пашне.

– Гм, – промычал про себя Сыч, покачивая головой, – что ж это они хозяйский хлеб выпасают, а никто их не загонит?

На замечание его не последовало никакого ответа. Морозенко пришпорил коня; казаки не отставали. Шутки, смех и говор умолкли.

Вскоре перед казаками показались высокие мельницы с неподвижно раскинутыми крыльями, а затем и сама деревня.

Уже издали и Сыч, и Морозенко заметили какую-то мертвую тишину, висевшую над деревней, когда же они въехали в разрушенный коловорот, то глазам их представилось ужасное зрелище.

Окна и двери в хатах были выбиты и распахнуты настежь, сараи изломаны, скирды и стоги разбросаны, очевидно, чьи-то нетерпеливые руки жадно отыскивали во всех возможных местах своих беззащитных жертв, да и сами жертвы, валяющиеся то здесь, то там на порогах своих жилищ, погребов и сараев, свидетельствовали о справедливости этого предположения. Это были по большей части женщины, дети и старики. Молча, понурив головы, проезжали казаки мимо этих ужасных, исковерканных трупов. Улица вела на площадь. Здесь казакам представилось еще более ужасное зрелище. Вокруг всей площади, окружавшей ветхую деревянную церковь, поставлены были наскоро сбитые виселицы и колья. На каждой виселице качалось по несколько трупов поселян.

Вид их был так ужасен, что даже у закаленных во всяких ужасах казаков вырвался невольный крик. С некоторых из трупов была до половины содрана кожа, у некоторых трупов чернели обуглившиеся ноги, другие висели распиленные пополам, третьи представляли из себя безобразную массу без рук, без ног, без ушей и языка. Среди повешенных виднелись там и сям посаженные на кол, застывшие в нечеловеческих муках трупы; их мертвые глаза были дико выпучены, лица перекошены, из занемевших в муках ртов, окаймленных черной запекшейся кровью, казалось, готов был вырваться раздирающий душу вопль. На деревянной колокольне слегка раскачивалась человеческая фигура в длинной священнической одежде, с серыми волосами и двумя кровавыми впадинами вместо глаз. Всюду на земле виднелись следы потухших костров, валялись обгорелые, расщепленные иконы, брошенные дыбы, железные полосы, клещи…

Издали трупы казались совершенно черными от облепившего их воронья. При въезде казаков птицы поднялись в воздух с громким хлопаньем крыльев и закружились черною тучей над площадью, издавая резкий, пронзительный крик, словно угрожая смелым путешественникам, нарушившим их покой; только некоторые, более дерзкие, продолжали с остервенением вырывать из трупов клочки почерневшего мяса, посматривая хищными глазами на въезжавших на площадь казаков. Молча останавливались казаки и молча смотрели на эту немую картину, так громко говорившую о страшной, немилосердной расправе.

– Эх, бедняги! – вздохнул, наконец, Сыч. – Не дождались нас! Ну, да ничего, идите к богу спокойно, мы справим добрые поминки по вас!

Все молчали. Так прошло несколько тягостных минут. Наконец заговорил Морозенко:

– Что ж, панове, предадим товарищей честной могиле, чтоб не терзала их поганая галичь…

– Добре, добре, пане атамане! – зашумели кругом казаки и, соскочивши с коней, принялись поспешно за работу.

Вскоре к казакам присоединился и Кривуля со своей сотнею и сообщил Морозенку, что в панской усадьбе не оказалось ни одной души, что все добро, которое получше, очевидно, забрано с собою, а остальные пожитки валяются, брошенные в поспешных сборах.

– Кто ж кого тут повесил раньше? – произнес, приподымая глубокомысленно брови, Сыч. – Паны хлопов или хлопы панов?

– Видно, здесь прошел сильный польский отряд, – ответил Морозенко. – Надо разослать кругом разведчиков; разузнаем все и двинемся к нему навстречу.

Через час глубокая могила была уже вырыта. У лен живши все трупы рядами, казаки столпились вокруг чернеющей ямы. Все обнажили головы; Сыч прочитал короткую молитву и бросил первый ком земли; каждый последовал его примеру; с глухим шумом посыпалась на обнаженные трупы сырая земля. В продолжение нескольких минут ничто не нарушало этого мрачного шума. Через чверть часа на месте братской могилы возвышался уже высокий холм.

– Вечная память вам, братья! – произнес тихо Сыч, когда последняя лопата земли была высыпана на холм.

Казаки молча перекрестились, вбили посредине наскоро сделанный крест и медленно разошлись по сторонам.

Через полчаса в опустевшей деревне было снова безмолвно и тихо, только всполошенные вороны все еще реяли над могилой черными стаями, издавая свой мрачный, зловещий крик.

Проехавши верст с десять, Морозенко решил сделать привал и разослать по сторонам разведчиков, чтобы собрать необходимые сведения. В виду последнего обстоятельства, решено было стать укрепленным лагерем. Казаки сбили возы, расставили часовых и маленькие пушки. Не расседлывая лошадей и не разводя огня, они подкрепились сухою пищей и стали ожидать возвращения товарищей. Наступил тихий летний вечер, а затем и светлая, звездная ночь. Разведчики не возвращались. Решено было ждать их до утра. Распустивши лошадям подпруги и задавши им корму на ночь, казаки улеглись спать. Скоро в лагере стало совершенно тихо; иногда только сквозь окутавшую его тишину прорывался чей-нибудь богатырский храп или крепкое казацкое слово, произнесенное во сне.

Завернувшись в керею, Морозенко несколько раз переворачивался на своем жестком ложе, состоявшем из охапки травы да положенного под голову седла, но сон на этот раз решительно уходил от него. Провалявшись так с полчаса, казак поднялся и, севши на земле, задумчиво оглянулся кругом.

Примечания

Публикуется по изданию: Старицкий М. П. Богдан Хмельницкий: историческая трилогия. – К.: Молодь, 1963 г., т. 3, с. 62 – 74.