12. Казаки готовят штурм замка

М. П. Старицкий,
Л. М. Старицкая-Черняховская

– Посмотрите, посмотрите, панове атаманство, – приставал все вратарь, – подсмыканное сено, а вон заплетенные на возах коши!

– Ну, и смотри их, лайдак, а нас не утруждай, – промычал ему державшийся за косяк шляхтич, – не утруждай, мы займемся мальвазией.

– Да и не осерчал бы пан Чаплинский, – вставил ехидно мещанин, – перерывать ведь его сено и провиант не приходится.

Атаманье, впрочем, не слушало уже ни вратаря, ни мещанина, а, припавши к кубкам, смаковало ароматный напиток; но вратарь не унимался.

– А эта ихняя стража зачем здесь? – горячился он, размахивая руками. – Провели подводы, и вон! Не велено столько народа впускать!

– Да какой же это народ? – успокаивал его мещанин. – Хлопство!

– Эти-то самые гады и будут. Они нас выдадут Морозенку головой.

– Овва! – вмешался в разговор стоявший вблизи горожанин. – Мы их распотрошим! А коли Морозенко к нам пожалует, милости просим: стены у нас надежные, да и благородного рыцарства сила!

– Не то что Морозенке, – подошел другой горожанин, – а и самому Хмелю утрем нос!

– Утрем-то утрем, разрази его Перун, а я все-таки, – стоял на своем вратарь, – пойду, обыщу этих гадюк и их фуры.

– Да лучше попробуй, брат, настойки, – старался все еще отвлечь вратаря мещанин.

– Настойка – дело, ну, да я все-таки сначала свое…

И вратарь решительно направился к фурам.

Мещанин взглянул выразительно на передового фурщика, потом осмотрелся кругом, заглянул в стражницу и, отошедши к сторонке с двумя-тремя горожанами, стал им энергично что-то нашептывать.

В это время въехали последние фуры, а за ними вслед прошмыгнули и остальные мужичьи телеги. Путники наши прибыли, наконец, на площадь, расположившуюся у ворот вышнего замка; с одной стороны площади подымалась высокая городская ратуша, с другой шли полукругом шинки.

Подводы остановились в нерешительности. Железные ворота в верхней браме были закрыты. За ними слышался, шумный говор и смех, очевидно, там шло еще пированье, тогда как в нижнем городе улегалась уже сонная тишина. Действительно, по замчищу шатались еще группы надворных команд, а вокруг столов, расставленных под замковою стеной, восседали за ковшами благородные рыцари и хвастались дешевыми победами над беззащитными жевами и дочерьми горожан и мещан. Но эти игривые сообщения подавлялись все-таки злобой дня, вестями о Морозенке, о Хмеле, о взбунтовавшихся хлопах.

– Кой черт три тысячи, – кричал один голос, доносившийся ясно и до поселян, – тридцать тысяч, говорю вам, плюньте мне в глаза, коли не так!.. Сюда прибыли хлопы, привезли нашему пану воеводе провиант, так говорят, несметное число, а за песьей кровью двигаются еще татары.

– Татары! – воскликнуло разом несколько голосов.

– Да, татары! – повторил первый. – А мы вот здесь и будем сидеть в этой мышеловке, пока они не придут и не погонят нас на арканах в Крым.

– Ну, за нашими стенами нечего опасаться! – возразил задорно один из молодых бунчуковых товарищей.

– Нечего опасаться? – вмешался в разговор старый рубака-гусар. – А пан разве пробовал бороться с нечистою силой? То-то! Ус еще мал! В руках у ведьм еще не был! А у этого Мороза состоят при войске такие колдуньи-чаровницы, что своими заклятьями откроют всякий замок, отопрут всякие ворота.

– Да вот сказывали, – осмелился вставить слово и простой жолнер в панскую беседу, – что напустят эти ведьмы с Лысой горы такой туман на глаза, что настоящего ворога и видишь, а бьешь своего вместо ворога, а то еще нашлют страх, такой страх, что от одного казака десятка два нашего брата бежит, бо всякому представляется, что то не один казак, а целая сотня, а ва самом деле иногда окажется, что то даже был не казак, а пенек.

– Ха-ха! – вскинулся молодой шляхтич. – Хороши жолнеры! Вот уж именно у страха глаза велики!

– Положим, что туман на глаза и напускает страх, а страх есть паскудство, – поддержал юношу старый гусар, – однако с вовкулаками сражаться невыгодно, по опыту знаю, а у этого шельмы-пса, говорят, тридцать вовкулак на службе.

– Триста, ясновельможный пане, – отозвался возбужденно жолнер, – дали буг, триста!

– А что же они, эти вовкулаки? – раздались нерешительные вопросы.

– Что? И панство не знает? – изумился гусар. – А то, что ии стрела, ни пуля, ни ядро их не берет. Выстрелишь в этого дьявола, а стрела либо пуля ударится и от него назад тебе в сердце летит.

– Не может быть! – вскрикнули многие и оглянулись с суеверным страхом.

– А бей меня нечистая сила, коли не правда! Кроме того, они и огонь могут чарами перебрасывать, да вот я вам расскажу случай…

Остальная часть разговора не долетела уже до путников, так как рассказчик понизил свой голос до таинственного шепота, а слушатели обступили его тесным кружком. Однако и то, что было услышано, доставило, очевидно, большое удовольствие передовому фурщику, так как под усами его промелькнула улыбка.

Над городом между тем спустилась темная ночь. Блеснувшие сначала две-три звездочки вскоре погасли, закрытые набежавшими клочьями туч; сквозь темную, мглу, окутавшую город, вырезывались смутно тяжелые очертания баше», зубчатые стены, вершины остроконечных кровель костелов. Защищенные своими стенами и часовыми, обитатели нижнего города уже мирно спали; не видно было в местечке огней, даже фонарь над нижнею брамой висел не зажженный, только из-за верхней крепостной стены светились красноватым огнем два окна в замке. Было тихо. Изредка протяжно и уныло перекликались вартовые нижней стены с вартовыми верхней, да прорывался иногда где-то тоскливый собачий вой.

– Что же нам так дарма стоять? – запротестовал тихо погоныч. – Распаковаться бы, а то чего доброго…

– Да вон там шпиг проклятый бродит, – отозвался кто-то из темноты, – уж мы его дурим, дурим, даем осматривать все одного и того же, а то и телеги ярмарчан, дак чертов лях все-таки к нашим мажам прется.

– Допрется своего, подожди! – хихикнул кто-то.

– А что, пан купец, – остановил подходящего к возам мещанина передовой, – заехать бы нам куда распаковаться, не то задохнется живность.

– В ратушин двор, вот сюда, – распахнул мещанин ворота, – здесь пока безопасно… вот только тот пес… да и полночь близко.

Но его тихую речь прервал неожиданно отчаянный вопль вратаря, раздавшийся среди возов и замерший в оборванном стоне. Крик этот заметили все-таки ближайшие вартовые на нижней стене и, засуетившись, начали всматриваться в глухую тьму и учащенно перекликаться. Возы между тем въехали поспешно в закрытый двор ратуши.

Прошло еще несколько времени. Тишина стала мертвой. Мрак сгустился еще больше… даже силуэты стен и башен потеряли свои очертания.

Вдруг на стене у нижней брамы блеснул огонек и раздался крик вартового: «Гей, до брамы!» К темной, слабо освещенной фигуре неслышно подошла другая… Фонарик сделал в воздухе какой-то вольт и вместе с державшей его рукой вылетел из амбразуры вниз… Послышался глухой стук падения тяжелого тела… Приблизившийся второй часовой тоже почему-то вскинул неестественно руками и опустился за зубцом стены… С поля приблизилось осторожно к браме несколько всадников, закутанных в кереи; обвязанные тряпьем копыта их коней не издавали даже на мосту никакого звука.

Из маленького окошечка над брамой послышался оклик: «Как гасло?»

– Полночь! Огонь! – ответили беззвучно двигавшиеся тени.

На остроконечной вершине ратуши пробило звонко и отчетливо двадцать четыре удара.

Когда подводы въехали на двор ратуши и ворота торопливо закрылись за ними, то фурщики и погонычи бросились поспешно к возам разбрасывать сено и снимать с кошей набитые соломой и половой мешки.

– Эй, живей, хлопцы! – командовал и суетился передовой фурщик. – Не задохся бы, храни господи, наш провиант.

– Едва убо не прияхом смерти! – поднялась в это время из первого воза целая копна и, отряхиваясь ногами и руками от клочьев сена, начала фыркать и отплевываться. – А чтоб тебе всякой нечисти в нос и в рот! Поналезло этого проклятого сена, как волу какому-нибудь в утробу!

– Сычу-то, конечно, сено не всмак, – засмеялся передовой, – ему бы мясца лучше.

– А ну его, – отхаркивалась колоссальная фигура, – теперь бы мокрухи впору, чтобы прочистить от сенной трюхи горло. Жажду! – пустил он октавой.

– Есть, есть, паны лыцари, – отозвался кто-то в темноте, – тут и барыло, и кухли.

– Вот спасибо! – воскликнул обрадованный казак и поспешил на голос к барылу.

– Только по одному кухлю, не больше, – раздался в темноте голос передового Хмары.

На других возах сено тоже зашевелилось и начало подыматься само собой; с некоторых возов стали выскакивать без посторонней помощи тяжелые мешки… Происходило что-то сверхъестественное, могущее нагнать на каждого, непосвященного в тайну зрителя смертельный ужас; но фурщики ничуть не дивились этому чуду, а приветствовали радостными восклицаниями каждый оживающий воз, каждый соскочивший куль.

– Ага, и очерет зашевелился! А вот и лантухи поднялись, и полова посыпалась без ветру! – слышались тихие замечания.

– Это, братцы, Гонывитер так зевнул, – засмеялся кто-то, – гляди, словно вихрем закружил сенную трюху.

– Ачхи! – раздалось в это время гомерическое чиханье, и над возом показалась огромная всклокоченная голова. – Ну его, к нечистой матери с такой ездой, – поднялась с этими словами плечистая фигура и, потянувшись, расправила свои плечи так, что целые кипы соломы повалились с них, и произнесла мрачно: «Горилки!»

Погонычи подбегали между тем к каждому опроставшемуся казаку и, помогши ему оправиться, подводили к барылу. То там, то сям воздвигались тени и направлялись к тому же пункту.

– А что не задохся ли, Дуля? Добре ли выспался, Квач? Как лежалось, Роззява? – раздавались везде тихо приветствия. В темноте все явственнее и чаще стали слышаться бряцанье оружия, остроумные замечания, шутки и сдержанный смех.

– А что, братцы, – обратился, наконец, передовой к собравшейся у бочонка порядочной уже кучке казаков, – живы ль да здоровы все родычи гарбузовы?

– Да, кажись, все, Хмара! – начали оглядываться и считать друг друга темные силуэты.

– И подкрепились во славу божию, – пробасил Сыч, – так что довлело бы помахать теперь и руками, а то словно онемели от долгой лежни.

В это время к казакам подбежал молодой погоныч и объявил испуганным голосом, что двое казаков умерло.

– Как? Кто? – всколыхнулась тревожно толпа.

– Крюк и Косонога. Я их толкал, толкал, холодные лежат, как колоды.

– Где, покажи? – бросился было Сыч, а за ним и остальные к указанному погонычем возу, но в это время к Хмаре торопливо подошла какая-то фигура в керее, прошмыгнувшая незаметно в ворота, и начала ему нашептывать что-то на ухо.

Казаки приостановились.

– Так уже спокойно на нижней стене? – спросил тихо Хмара, когда фигура замолчала.

– Хоть тура гоняй! Есть свой и на верхней! – ответил пришедший и, затесавшись в толпу, стал таинственно передавать то тому, то другому какие-то распоряжения.

– Слушай, Сыч, – отвел Хмара атлета-казака в сторону, – на тебя возлагает атаман наиважнейшую справу: отбери ты человек пять-шесть завзятцев да и ступай.

Тут он понизил тихий говор до шепота и начал разъяснять ему что-то, сильно жестикулируя руками. Сыч слушал внимательно и только по временам кивал утвердительно головой да расправлял энергично свои чудовищные усы.

– Пора! – скомандовал, наконец, Хмара, и казаки, ощупав оружие, начали строиться в боевой порядок перед воротами ратуши, а Сыч, поднявши вверх свою полуторапудовую мащугу, осторожно прокрался со своими молодцами в ворота. Мащуга эта была выкована из языка колокола, который защищал он в Золотареве; это оружие никогда не изменяло ему и наводило панический страх на врагов.

На правой башне вышнего замка, на верхней площадке, за зубчатой с прорезными бойницами стеной, прохаживался молодой вартовой в шлеме и кольчуге, с увесистою алебардой в руке, с тяжелым палашом у пояса, прохаживался неуверенным шагом взад и вперед и всматривался тревожно в черную тьму, подозревая, что там внизу и вдали творится что-то недоброе. Напугали ли его рассказы про колдунов и про всякую нечистую силу, помогающую схизматам, или выпитое венгерское, перемешавшись с литовским медом, подогрело сильно его воображение, но ему казалось, что в нижнюю браму плывут на хмарах какие-то черные, чудовищные кажаны и разносятся по улицам местечка, что даже слышится шелест их дьявольских крыл. Вартовой с ужасом припадал за зубцом стены и принимался будить спавшего мертвецким сном своего товарища.

– Стасю, Стасю! Слухай-ка! – толкал он ногой под бок храпевшего стража. – Проснись! Нечистая сила нас обступает… Проснись!

Но товарищ только переворачивался на другой бок и переменял тон храпа.

– А, чтоб тебя, шельму, пса! – ругался вартовой и принимался снова будить. – Напился, как свинья полосатая, а тут один стой! Как же я справлюсь с дьявольским навождением, как поборюсь с нечистою силой? Да вот уже под самой башней шевелится что-то… О, будьте вы прокляты, чтобы я один тут… лучше до костела… Ой, кто там? – выронил он из рук алебарду. – Езус-Мария!

– Это я, пане рыцарю, свой; – успокоил его знакомый голос мещанина, что сегодня угощал всех так щедро. – Пан, верно, добре устал, – продолжал он вкрадчиво, – где же стоять так долго? Это может только хлоп, потому что он с детства привык, а вельможному папу нужно и полежать, и припомнить себе что-нибудь такое, чтобы и слюни потекли… Ха-ха! Позвольте, я пана сменю, повартую, а пан выспится по-пански.

– Да тут не то сон, а и хмель из головы вылетит, вацпане, – обрадовался живому лицу шляхтич, поставленный в это тревожное время комендантом крепости Дембовичем для надзора занаемною стражей, – этот вот трупом лежит, а другой вон, наемное быдло, тоже колода колодой… и я один… Положим, что я сам могу защищать эту башню… но что же это за порядки? Я бы вот таких для примера на кол…

– Совершенно верно, вельможный пане, – согласился мещанин, – но теперь опасаться нечего, все спокойно: наши муры и железные брамы защитят нас и от стотысячного войска… так поберегите вашу силу и храбрость для злой годины, а теперь отдохните, я постою за вас…

– Пожалуй, спасибо, – согласился было сначала вартовой, но потом заупрямился, желая порисоваться своей рыцарской храбростью, – нет, впрочем, нет! Не могу сойти с поста – долг и честь, триста перунов! Моя сила и мой меч нужны в эту минуту… Я слышу внизу, у башни, шепот и шелест, словно карабкается дьявол… ну, так вот мы и подождем его с угощением, – куражился рыцарь, не предполагая даже и возможности чего-либо подобного.

– Что пан говорит? – встрепенулся мещанин и, если было бы хоть немного светлее, то вартовой заметил бы, какою смертельною бледностью покрылось его лицо. – Это невозможно… это наши… может быть, подвыпивши, улеглись под башней и сопят, – а в голове у него кружились всполошенные мысли, – вот еще выдаст, и пропадет вся затея. Боже мой, что же делать? В шлеме и кольчуге… кинжалом не доймешь. – Да я ничего не вижу и не слышу, – добавил он вслух, – то пан, верно, хотел подшутить надо мной, напугать.

– Нет, нет… вон там они, – нагнулся вартовой через выемку в зубцах башни, – и не свои… посмотри.

Мещанин тоже нагнулся. У самой стены, за выступом, словно кто-то возился, и вдруг этот выступ осветился мигающим светом, и послышался явно низкий, ворчливый шепот: «Что ж это, ни веревки, ни лестницы никакой нет? Скучно ждать… Хоть люлькой разве развлечься!»

– Слышишь, слышишь, вацпане? – встревожился уже шляхтич не в шутку. – Видишь?

– Ничего не вижу… где, где? – удивлялся мещанин. – То речка шумит, она как раз огибает здесь башню.

– Да нет, вон, вон, погляди! – перегибался шляхтич, показывая на выступ башни. – Бей тревогу!

– Господи, помоги! – сверкнуло молнией в голове мещанина: он нагнулся, схватил неожиданно шляхтича за ноги и, с удвоенною отчаянною силою приподняв их, толкнул вартового вперед; перевес тяжести помог ему, и шляхтич, успевши лишь взвизгнуть, ринулся вниз, ударился о выступ стены и шлепнулся с страшным плеском в реку. Целый фонтан брызг обдал подножие башни.

– Ух! С нами крестная сила! Вот шлепнулся какой-то чертяка… аж люльку брызгами загасил! – раздались несдержанные возгласы внизу.

– Тише вы там! – крикнул мещанин сверху. – Ловите веревку, торопитесь!..

– Ага! – пробасил кто-то и натянул веревку.

В это время раздался гулкий удар колокола с православной церкви в местечке.

Примечания

Публикуется по изданию: Старицкий М. П. Богдан Хмельницкий: историческая трилогия. – К.: Молодь, 1963 г., т. 3, с. 89 – 98.