3. Марылька раскаивается в своей ошибке

М. П. Старицкий,
Л. М. Старицкая-Черняховская

– Да, панове, – вырезывался из общего гама громкий и хвастливый голос, принадлежавший, очевидно, Чаплинскому. – Редкий, можно сказать, мастерский выстрел! Я даже сам себе удивился! Жена в опасности, понимаете, все-таки волнение… Бестия поднялась прямо на нее, но рука оказалась привычной, не изменила: трах, и в самое ухо! Как тяпнул, так только промычал кудлач и падам до ног!

Дружный смех поддержал рассказчика, хотя в нем ясно звучала насмешка. Марылька задрожала от негодования; она было сорвалась с места, чтобы уличить во лжи этого наглеца перед всею его пьяною компанией, но все они были теперь так противны ей, что она не смогла преодолеть своего брезгливого чувства и осталась. А в столовой за перекатами смеха и хвалебных возгласов пошли здравицы в честь доблести неустрашимого рыцаря, и Чаплинский принимал их, видимо, с заслуженным достоинством.

– Да, вот на пана только и надежда, – прибавил кто-то, – если на нас нападет этот шельма Хмельницкий.

– Ха-ха! Я бы показал ему, лайдаку, – крикнул задорно Чаплинский. – Да, жаль, его уже посадили на кол.

Марылька вздрогнула и ухватилась рукою за сердце.

– Какое там на кол? – возразил бас. – Я поймал на днях бунтаря из тех, что шляются теперь везде и мутят хлопов, так он мне сообщил, на угольках, такое, что дыбом становится волос…

И смех, и задор, и веселые шутки сразу притихли; в упавшем молчании слышался только тревожный шепот, которого Марылька разобрать не могла, к тому же кто-то плотно прикрыл окна. Марылька встала и заходила по своей комнате.

«Нет, не схвачен, не казнен, а жив! – закружились снова мысли в ее голове. – А как они притихли при одном имени Богдана? Какой ужас нагнал он на всех? И все через меня! Кровь льется, стелется дым от пожаров, ужас растет – и все из-за меня!» – остановилась она, охваченная приливом гордости и тщеславия.

Но, боже! Могла ли она предвидеть это? Почему она решила тогда так поспешно, что Богдан обречен на погибель, что сам он, по своей хлопской натуре, заслужил ее? Какое-то безумие нашло на нее! Ведь видала же она раньше, что Богдан человек высокого ума и отваги, ведь даже дядя ее, канцлер, считал его лучшим полководцем и государственным мужем, да и сам король возлагал на него большие надежды. Правда, Богдан пренебрег потом почему-то высокою протекцией, стал якшаться с хлопами, путаться в заговоры и через то попал в опалу… Но разве этот промах был непоправим и бесповоротен? Разумная жена чего бы не сделала с влюбленным мужем?

«А ведь он боготворил меня, дышал мною, и при небольшой терпеливости слово мое стало бы ему законом! Ах, зачем я поторопилась? Панство ведь ценило его, он был ему нужен, и с ним можно было бы достичь небывалых успехов, знатности, силы, стоило только опутать лаской! А я словно помутилась от чада, потеряла женскую сметку и разум и, как безумная, кинулась очертя голову… в навозную яму! – закусила себе до крови губу Марылька и, снедаемая бессильною на себя злобой, заходила снова по комнате. – И как она могла так жестоко обмануться? Как она могла променять сокола на пугача? Ведь с самого начала было видно, что Чаплинский – ничтожество: у него даже не хватило удали добыть самому свою милую,-не хватило отваги стать с соперником на поединок, а нашлась только хитрость нанять убийц и устроить ему засаду и… в конце концов бежать от него в свою нищенскую трущобу, теряя и староство, и карьеру…»

И ей припомнилась зимняя ночь, торопливая упаковка вещей на возы, ложь перед слугами, леденящий ужас, ночные переезды, остановки по глухим местам… И он, муж, шляхтич, дрожащий, как заяц, готовый прятаться За ее спину при первом упоминании о казаках… И, наконец, Вольск. Два месяца уединенной, скрытной жизни, и новые, тревожные слухи о том, что бунтовщики выступили из Сечи… И новое позорное бегство в эту глушь… Да ведь он держал этого Конецпольского, этого мальчишку в руках, он мог пользоваться и наживаться и под конец получить место самого старосты. Теперь этого места ему не вернуть вовеки: не только перед Конецпольским, но и перед всею магнатерией он скомпрометировал себя вконец. Ну, и какая же ее жизнь теперь? Там, у Богдана, была бы и роскошь, и власть, и богатство, и надежда на широкий полет, а тут, в этом бору, в этой глуши – дичь, грубость, бедность! И так всю жизнь! И никакого выхода! Никакой надежды! «Ой, дура я, дура!» – вскрикнула истерично Марылька и, кинувшись в кресло, начала рвать на себе в припадке бешенства и волосы, и платье.

Прилив бешеного раздражения закончился, наконец, нервным припадком. Ни воды, ничего не нашлось под руками; в комнате было совершенно темно, только сквозь щель двери пробивалась узенькая полоска света. Марылька почувствовала озноб и упадок сил; она встала с кресла и ощупью, задевая за мебель, доплелась до алькова, сняла с высокой спинки кровати турецкую шаль, закуталась в нее и улеглась, свернувшись, в постель. Благотворная теплота начала согревать ее члены, бурные мысли потеряли свою остроту, внутренняя боль притупилась, и все стало смешиваться в какой-то туманный хаос.

Вдруг кто-то постучал осторожно в дверь, раз и другой; Марылька не откликнулась. Наконец, после третьего стука у дверей раздался подобострастный мужской голос:

– Не соизволит ли ясная крулева явиться в трапезную? Вечеря на столе, и пышное панство в сборе.

Марылька вздрогнула от этого голоса и крикнула с отвращением:

– Прочь! Не пойду!

И снова в ней закипела желчь, снова со дна души поднялась едкая горечь.

Да, над ней тяготеет какое-то проклятье! Судьба швыряет ее целый век от одного ужаса к другому. Раннее детство… блеск, роскошь, ласки матери. Но вот скоропостижная смерть: траур, тоска, одиночество; только няня-хлопка при ней, а отец в вечных разъездах, да еще, помнится, цыганка предсказывала ей величие, – горько улыбнулась Марылька, а воспоминанья развертывали свою ленту все дальше… Скучная жизнь, и вдруг – дикий наезд! Испуганный отец, пожар, крики, подземные коридоры, бегство… и схвачена!

– Брр! – содрогнулась Марылька при этом воспоминании. – В руках у татар!

А потом: море, битва и неожиданное спасение: он, он, Богдан, вырвал ее у смерти… Как она ему была горячо благодарна!.. А в сущности, как наказала потом ее жестокая доля: тот рыцарский поступок не благодеянием был для нее, а погибелью… Там, в Бахчисарае или Стамбуле, она стала бы, наверное, зарей востока, владычицей, царицей, а здесь, – усмехнулась язвительно Марылька, – попала она к Оссолинским; приняли ее из корыстных видов магнаты и, разочаровавшись, начали обходиться с пренебрежением… Красота даже не принесла ей пользы, а послужила источником обид и унижений…

И ни один из этой изношенной, дряблой шляхты не мог увлечься ею настолько, чтобы вырвать бедную, несчастную панну из этой новой неволи, из этого нового одиночества, даже названный тато ее и покровитель Богдан не являлся… И безысходная, беспросветная тоска да ядовитая зависть налегли на нее… Чуть было рук на себя не наложила, и снова спас Богдан! Злой или добрый он гений?.. Задумалась Марылька над решением этого вопроса, а воображение развертывало перед ней снова бегущею лентой картины недавнего прошлого: беседка в королевском саду, пламенные речи, искренние признания и первый сладостный трепет; потом чудное путешествие, близость начинающей влюбляться души и Субботов… Больная… соперница… короткая и решительная борьба… Смелость плана… Лунная, роскошная ночь… яд поцелуя… огонь объятий s – и власть безграничная… А дальше? Ах, пожар, ужасы, кровь! И эта ядовитая жаба!

– Брр! – содрогнулась она всем телом и заломила руки.

Что ж, неужели ее ожидает прозябание в этой проклятой Литве? Ее, Марыльку, которая создана для обожания, для красоты, для власти! Или красота ее поблекла, или ее прелесть увяла, или ее обаяние иссякло?

Нет, тысячу раз нет! Она прекрасна, она еще пышней расцвела, она это видит и знает! И неужели же ей пропасть в этих болотах? «Не бывать этому! – схватилась стремительно на ноги Марылька и скрикнула решительно: – Не бывать!»

В это время у дверей снова раздался тихий стук. Марылька вздрогнула и насторожилась. Стук повторился.

– Пани кохана тут? – послышался после некоторой паузы женский голос.

– Ах, это ты, Зося? – откликнулась Марылька.

– Я, пани, я. Может быть, сюда принести пани вечерю?

– Не нужно, не хочу! Впрочем, стой, войди сюда! – подошла Марылька к двери и отворила ее.

– Ой, пани в потемках? – изумилась служанка. – Я сейчас зажгу канделябру.

– Нет, не нужно: у меня что-то голова болит, свет будет раздражать. Зажги лучше лампаду… вот так приятнее, и лик Ченстоховской божьей матери видно. Единая ведь она нам защитница.

– Да, единая, – вздохнула Зося, – особенно вот в такие времена.

– A ты не слыхала ли чего от слуг или от хлопов? Этой ведь шляхте верить нельзя, особенно моему пану, – улыбнулась горько Марылька.

– Правда, правда, моя дорогая пани, – оглянулась со страхом Зося и начала таинственно докладывать про выуженные ею новости, – нехорошо, смутно стает кругом, хлопы все собираются да толкуют о чем-то промеж себя.

– Да, я и сама заметила, – уронила Марылька и, пододвинув к себе зеркало, начала расплетать свои косы, – совсем изменились хлопы. Где и делся прежний приниженный вид? Теперь и головы держат прямо, и в движениях какая-то гордость, и в глазах затаенная угроза, – это недаром!

– Да, они чуют силу, да и знамения страшные появляются… Ох, быть бедам!

– Какие знамения? – спросила с суеверным страхом Марылька.

– Да вот появилась было прошлой осенью на небе огненная метла, а вот теперь, говорят, все видели по ночам, как на западе сверкали и скрещивались два меча… и то не раз и не два… а то говорят, что многие из замученных казаков повоскресали и ходят мертвецами по селам и бунтуют народ.

– Вздор какой!

– Як бога кохам, правда! Эти мертвецы становятся атаманами загонов, и тогда уж ни пуля, ни меч не берет никого из загона, потому что они, эти мертвецы, заговор знают.

– Не говори мне басен.

– Пани ничему не верит, а вот все говорят, и сама я слыхала. Пусть пани выйдет о полуночи в лес да приложит ухо к земле, так ясно услышит, что под землею кто-то кует, вот так и раздается: бух, бух! А то пойдет тукать: ту, ту, ту! Вот как бы двумя молотами кто работал; а то почудится звон или визг стали…

– Что ж бы это значило? – оглянулась невольно в открытое окно Марылька, откуда на нее смотрела слепым глазом черная ночь.

– А то, моя пани кохана,– перекрестилась тревожно Зося, – что нечистая сила кует казакам и схизматам оружие. Да вот даже наш человек рассказывал. Заблудился он третьего дня в Черном Бору, так что и ночь застала. Идет да идет, слышит издали стук доносится, словно вот коваль кует. Только сильный стук – не простой, видно, коваль. Пошел он на голос, в самую чащу зашел; видит, страшная пропасть внизу, вся непролазным кустарником заросла, а оттуда и стук несется. Пополз он к самому краю обрыва, уцепился за кусты, перегнулся и глянул вниз да как глянул, так и обмер…

Зося невольно понизила голос до шепота и продолжала, боязливо оглядываясь по сторонам:

– Видит, в самом низу пропасти горн устроен, и горн не горн, а что-то такое, что над ним искры огненным столбом стоят, а подле него куют на раскаленных наковальнях три кузнеца; по виду совсем запорожцы, – и чубы, и оселедцы, только над головой вот такие рожки, – приподняла она над головой два пальца, – а на руках…

– Затвори-ка окно, мне что-то холодно, – прервала ее, не поворачивая головы, Марылька и нервно передернула плечами. – Ты вот лучше от прислуг этого толстого пана, что вечером приехал, выведай что-нибудь.

– Я, моя пани, с прислугой не очень якшаюсь.

– Ах да, я и забыла, – язвительно улыбнулась Марылька, – ты с панством больше!

– Ой, пани слышала! – вспыхнула полымем Зося и продолжала смущенно: – Проходу мне нет, нигде не могу спрятаться. Только я все для пани, пани увидит, еще и поблагодарит.

– Да, верно, – рассмеялась Марылька, – особенно, если ты будешь удерживать храбрую шляхту здесь, при нас, а то одним нам теперь опасно оставаться, а мой пан и пан есаул его ежедневно отлучаются по делам, по усмирениям.

– По хорошим делам отлучаются они, – лукаво покивала головой Зося.

– Где же теперь хороших найти? По серьезным, по опасным, говорит муж.

– Ой ли? – подмигнула бровью служанка.

– Что ты хочешь сказать? – взглянула на нее сурово Марылька.

– А то, что пани не знает, – громко начала Зося и, качнувшись к своей госпоже, шепнула ей что-то на ухо.

– Лжешь! – побледнела и поднялась грозно с кресла Марылька.

– Я докажу. Я для пани готова на все, – зачастила тревожно наперсница, – пожертвую собой, а выведаю.

– Довольно! Уйди! – прервала ее жестом пани и, затворив на щеколду дверь, упала как подкошенная на кровать.

Примечания

Публикуется по изданию: Старицкий М. П. Богдан Хмельницкий: историческая трилогия. – К.: Молодь, 1963 г., т. 3, с. 18 – 25.