10. Морозенко принимает
восставших крестьян

М. П. Старицкий,
Л. М. Старицкая-Черняховская

Ночь уже совершенно раскинулась над землею; весь свод небесный горел мириадами ярких звезд; с поля веяло свежим ароматом пшеницы и ржи. Кругом было тихо; слышались только слабые окрики часовых да сухой шелест пережевываемой лошадьми травы. Глубокий вздох вырвался из груди казака.

Где-то теперь Оксана? Что думает, что делает? Быть может, плачет, тоскует, думает, что Олекса забыл ее и оставил на истязанье хищным зверям? А Олекса душу свою готов бы был запродать, чтоб только отыскать малейший след, да нет вот нигде и ничего!

Казак поник головой и задумался. Вот уже две недели, как он углубляется со своим отрядом в Волынь, разузнавая у всех относительно Чаплинского, и не может отыскать ни малейшего его следа. Что бы это значило? Куда он скрылся? Где дел дивчину? Да и жива ли она еще? Быть может он, Морозенко, разыскивает Оксану, живет одной надеждой увидеть ее, а труп ее давно уже лежит на илистом дне какой-нибудь холодной реки… «Нет, нет! – вскрикнул Морозенко и поднял голову. – Не может этого быть! Правду говорят Ганна и Сыч, если господь спас ее у Комаровского, он сохранит ее и у Чаплинского! Она должна жить: она должна же знать, что он пробьется к ней, хотя бы ее охраняло все коронное войско, пробьется и вырвет из этого вертепа!»

Казак сбросил щапку, провел рукою по волосам и поднял глаза к небу. Прямо над его головой горела своими великолепными семью глазами Большая Медведица: направо, высоко над горизонтом, лила тихий свет какая-то большая, светлая звезда, и отовсюду, со всех сторон этой глубокой синей бездны, смотрели на него те же тихие звезды, протягивая к земле из недосягаемой глубины свои светлые, трепещущие лучи.

«Быть может, и Оксана в эту минуту также глядит на звезды и думает обо мне! – пронеслось в голове казака. – Голубка моя бедная! Горлинка моя малая! – прошептал он тихо и опустил голову на грудь. – А давно ли еще они вместе смотрели малыми детьми на Чумацкий Шлях, на Волосожар, на Чепигу. Эх, поднялась буря господня, рассеяла, разнесла всех, а когда соберутся все снова, да и соберутся ли, – ведает один бог!»

Морозенко оперся снова головою о руки, и перед ним поплыли, одна за другой, картины прошлой юности и детства.

Вот он видит себя молодым казачком, сидящим рядом с Оксаной перед пылающею печкой в бедной дьяковой хате.

«Олексо, когда ты вырастешь, ты женишься на мне?» – спрашивает дивчинка, смотря на него своими большими карими глазами и обвивает его шею тонкими ручонками. И от этих слов в сердце казачка загорается такое светлое, горячее чувство к этому маленькому, доверчиво прильнувшему к нему существу. При одном воспоминании об этой минуте Морозенко почувствовал снова, как его сердце забилось горячо и сильно, а глаза застлал теплый туман… А затем эти тихие, счастливые дни жизни у Богдана… Юные радости и горести, его краткие приезды с Запорожья, встречи, прощанья… Первые, недосказанные слова пробуждающейся любви и затем та прозрачная, лунная ночь, когда он снова целовал заплаканные очи дорогой дивчины, целовал не как ребенок, а как славный запорожский казак…

И снова воображение развертывало перед ним картины пережитой юности, и снова вставал перед ним образ Оксаны, то маленькою, заброшенною девочкой, то стройною, красивою дивчиной, но всегда любящей, всегда дорогой…

Уже свод небесный начал бледнеть на востоке, когда усталый казак заснул, наконец, крепким предрассветным сном.

Утром вернулись в лагерь разведчики и сообщили, что в этой местности действительно прошел недавно сильный шляхетский отряд, составленный из надворных милиций разных панов, что шляхта казнит по дороге всех, и правых, и виноватых, и ищет Морозенка, но что все народонаселение ждет только сигнала и готово подняться как один.

– Отлично, панове! Ищут нас ляшки, так и поспешим же им навстречу! – вскрикнул весело Морозенко. – Пусть принимают желанных гостей!

Через полчаса лагерь был уже снят, и казаки двинулись по направлению, указанному пришедшими с разведчиками крестьянами.

Утро стояло свежее, погожее. Разославши по сторонам маленькие передовые отряды, казаки бодро подвигались вперед.

Чистый, живительный воздух и яркий солнечный свет прогнали грусть и печальную задумчивость, навеянные на Морозенка меланхолической ночью; сегодня все казалось ему уже в более отрадном виде; уверенность в возможности отыскать Оксану росла все больше и больше; с каждым шагом коня, казалось ему, уменьшается разделяющее их расстояние и близится так мучительно ожидаемый час свиданья. Эх, скорей бы повстречаться с этим отрядом! Там, говорят, собралось много шляхты; не может быть, чтобы никто не слыхал о Чаплинском; отыскать бы его скорее, вырвать свою голубку, спрятать ее в верном местечке, а тогда хоть на смерть!

Подогреваемый такими мыслями, Морозенко невольно горячил своего коня, возмущаясь медленным движением отряда.

– Чего это ты так басуешь, сыну? – крикнул, догоняя его, Сыч.

– Эх, батьку, да ведь если мы таким ходом будем идти, то и двадцати верст не сделаем в сутки.

– Отряд скорее не может: возы, гарматы да пешее поспольство, которое пристало к нам.

– Знаю, знаю! – закусил нетерпеливо ус Морозенко. – Ну, что ж делать? Поеду хоть сам вперед, посмотрю, не узнаю ли чего нового?

– Не ладно, сыну!

– Э, что там, сторона своя. Панов нету.

– А отряд?

– Пошли же вперед наши разведчики.

– Ну, как хочешь, а я тебя самого не пущу, – решил Сыч, – возьмем еще казаков с десяток, тогда, пожалуй.

Морозенко согласился с ним и, передавши временно начальство над отрядом Хмаре, двинулся с Сычом и с десятком казаков вперед.

Перед казаками расстилалась все та же волнистая равнина, дорога извивалась и терялась в цветущих полях и лугах; только веселое чиликанье птиц нарушало плавную тишину полей; все словно нежилось под горячими лучами солнца, и ничто в природе не говорило о той кровавой борьбе, которая кипела во всех местах благодатной страны.

Проехавши верст пять, казаки заметили, наконец, большую деревню, расположившуюся на двух холмах.

– Ну, панове, – обратился Морозенко к своим спутникам, – пока что не называть меня Морозенком; скажем, что мы спешим к Богдану посланными к нему от Киселя. Посмотрим, что и как думает поспольство?

Казаки согласились и начали медленно подыматься на гору. Уже издали к ним долетели стуки кузнецких молотов и нестройный гул толпы. Когда же они совсем поднялись на гору, то глазам их представилось нечто весьма странное. У двух обширных кузниц была свалена целая груда кос, серпов и лемешей; четыре здоровых кузнеца с багровыми, вспотевшими лицами и распахнутыми на груди сорочками усиленно стучали молотами; двое других работали мехами у ярко пылавших горнов. Несмотря на рабочий день, огромная толпа поселян окружила их. Крики, шум, брань и стук молотов – все сливалось в такой нестройный гул, что сначала ни Морозенко, ни его спутники не могли разобрать ни одного отдельного голоса. Толпа была так разгорячена своим совещанием, что никто и не заметил прибытия казаков. Воспользовавшись этим обстоятельством, последние приблизились к толпе и, не замеченные никем, начали прислушиваться к спорящим и перекрикивающим друг друга голосам.

– Да что там долго толковать, панове! – кричал один осипший от натуги голос. – Перекуем лемеши и косы, да и гайда к батьку Богдану!

– А чего спешить? К Хмелю всегда поспеем! Полатать бы раньше свою худобу, – перебил его другой.

– Правду, правду говорит! – поддержали его ближайшие. – Полататься бы след!

– Будете лататься, пока не полатают вам спины, дурни! – покрыл все голоса первый. – Говорю вам дело: перекуем вот лемеши и косы, да и к Хмелю. Время горячее, сами видите; поспешим, так не слупят с нас шкуры, как со старых шкап, а если будем долго толковать да советоваться, так и дождемся того… Плюньте мне в лицо, коли не так!

– Тебе ловко говорить: сам бобыль, а жены наши, а дети? Как? – раздалось в нескольких местах.

– Сами оборонятся. Мы с ними оставим стариков. Чем больше будет у батька Богдана войска, тем скорее прикончим панов, а останемся здесь, так и нас с женами замордуют и не выйдет пользы ни им, ни нам!

– Верно, верно! – поддержали говорившего воодушевленные крики.

– Рушай, хлопцы, к батьку Хмелю! – закричала с азартом большая часть толпы. Но в это же время раздались отчаянные крики с противоположной стороны.

– Стойте, молчите! Тише! Да молчите же, дьяволы! Грыцко говорит!

– А ну его к бесу! Чего там? Не нужно! К батьку Богдану, да и баста! – закричали окружавшие первого оратора.

– Да стойте, ироды! Дайте хоть слово сказать! Молчите, а не то мы вам заклепаем горлянку! Грыцко, говори, говори! – кричали окружавшие Грыцка.

– Не нужно! Молчи! Проваливай! Умнее не скажешь! К Хмелю, к Богдану! – ревела другая часть толпы.

Крики, брань, лестные пожелания – все смешалось в один общий гул; в некоторых местах уже поднялись палки, и спор окончился бы общей дракой; но в это время поднялась над толпой, придерживаясь за головы двух других, чья-то высокая, коренастая фигура.

– Ха-ха! Вот штукарь! Смотри, братове, куда влез! – закричали сразу несколько голосов.

Появление над головами высокой, косматой фигуры, сидящей на шее у товарища, отвлекло внимание толпы. Взобравшийся на свою оригинальную кафедру оратор воспользовался этим моментом.

– Белены вы, что ли, облопались, блазни, – закричал он глухим басом, – что выдумали такую нисенитныцю? «К батьку Богдану!», «К батьку Богдану!» Всем известно, что к батьку Богдану, да как?

– А ну, послушаем, послушаем, что-то он скажет? – понадвинулись к нему дальние.

– Сколько нас душ, а? Будет ли полтораста? И того не сосчитаем! – продолжал с остервенением оратор. – А вы думаете с такими силами через весь край идти. Да ведь вас первый пан перебьет!

– Какие паны? Что он там брешет? Нет никаких панов! Разбил все войско Хмель! – перебили его голоса.

– На войско панов не хватит, а на кучку хлопов еще как! Что у вас есть? Самодельные сабли да дреколья, а у них и рушницы, и гарматы, и всякий припас! Сами видали, что вышло в Малых Бродах?

– Так что же делать? Ты не мути, а толком говори! Ждать, что ли, здесь панов? – закричали снова голоса.

– Кто говорит вам ждать, дурни! А только то, что если мы сами до Хмеля не доберемся, так надо искать того, кто поближе!

– Поближе панская шибевица! Что его слушать, панове! – закричал первый голос.

– Врешь, дурень! Не шибеница, а Морозенко! – выкрикнул оратор.

– Морозенко, Морозенко! Да, он правду говорит, панове! Ей-богу, правду! – загудела толпа.

– То-то правду! Теперь сами видите, что правду! – продолжал оратор. – Морозенко к нам самим Хмелем и послан, с ним бы мы и к батьку прошли. А что он храбрый и славный казак, так об этом нет и слова. Слыхали ведь про его лыцарские потехи! Не он ли взял Ровно и Олыку, и Клевань, и Тайкуры, и Заславль? Не его ли паны боятся, как черти ладана?

– Верно! Правда! К Морозенку! – покрыли голос говорившего воодушевленные возгласы, раздавшиеся со всех сторон.

– С ним бы и полатались, и панам бы за себя отплатили, и к батьку Богдану прибыли бы!

Но оратору не дали уже окончить.

– Згода! Згода! К Морозенку! – раздался один общий решительный возглас.

– Да где же искать его? Стойте, панове! – попробовал было остановить крики толпы первый, осипший голос, но в это время среди взрыва общего гама, раздавшегося в ответ на его замечание, послышалось громко и явственно:

– Вам не надо искать его, панове, он сам приехал к вам!

Заявление это было так неожиданно, так сверхъестественно, что толпа шарахнулась и распахнулась.

Перед нею сидел на вороном коне молодой казак, окруженный группой всадников.

– Гетман и батько наш Богдан Хмельницкий послал меня с отрядом очищать всю Волынскую землю, – произнес громко Морозенко, обращаясь к онемевшей от изумления толпе, – кто друг ясновельможному гетману, кто стоит за нашу святую веру, за матерь Украйну и за нашу волю, пусть присоединяется ко мне!

– Слава гетману! Слава Морозенку! Все с тобою! – заревела восторженная толпа.

К полдню присоединившиеся к Морозенку крестьяне были уже снабжены оружием, размещены по сотням и двинулись вместе с отрядом в путь. Жены, дети и старики провожали их с благословениями, с громкими пожеланиями успеха и славы. За день отряд прошел еще несколько сел и хуторов, и всюду крестьяне выходили к ним навстречу с хлебом, с иконами, предлагали брать у них все, что нужно, благословляли их имена. Хлопцы и более молодые поселяне присоединялись к отряду; старшие обещали Морозенку содействовать всеми возможными силами и сообщали ему известия о панах. Но кого ни спрашивал он о Чаплинском, никто не давал ему никакого ответа. Каждая такая неудачная попытка смущала все больше и больше казака. Бодрое настроение его мало-помалу тускнело, и к концу дня тоска снова одолевала его; одна только надежда на встречу с польским отрядом не давала ему впасть в полное отчаяние. Морозенко торопил людей, делал самые короткие привалы, но к вечеру все-таки надо было остановиться.

Разложивши костры и расставивши свои котелки, казаки готовились приступить к вечере. Всюду слышались непринужденные разговоры и шутки. Один только Морозенко не принимал участия в общем оживлении; он собирался уже попробовать заснуть, когда к нему подошел молодой казак.

– А что там такое? – приподнялся Морозенко.

– Да вот, пане атамане, пришли тут мещане из Искорости, прослышали, что ты недалеко со своим войском стоишь, и поспешили; говорят, что по важному делу, что нельзя им ждать.

– Веди, – ответил отрывисто Морозенко.

Через несколько минут перед Морозенком появились три фигуры в длинных мещанских одеждах и шапках-колпаках. Не говоря ни слова, они сразу повалились перед Морозенком на колени.

– Что с вами? Что случилось, панове? – изумился Морозенко.

– Спаси нас, батьку! Избавь от кровопийц! Довеку тебе служить будем! – завопили разом три тощие фигуры, припадая к земле. – Нет нам житья от панов, обложили нас поборами да выдеркафами, кровь нашу тянут, последнюю копейку отымают, хоть живым в петлю лезь! – начала средняя фигура.

– А вот теперь, когда узнали о победах батька Хмеля да о том, что ты хозяйничаешь на Волыни, – подхватила вторая фигура, – сбились все в нашем местечке, стациями донимают, без денег все отбирают, а если кто посмеет о плате спросить, на виселицу тянут и «Отче наш» прочесть не дадут.

– Спаси нас, батьку! Избавь от мучителей! – завопила третья, а за ней подхватили тот же возглас две остальные. – Мы тебе ворота откроем, пушки ихние в ров посбрасываем, всю стражу перережем, все сделаем, только не оставь нас! Нет нам от панов жизни, а наипаче от этого дьявола Чаплинского.

– Чаплинского? – вскрикнул дико Морозенко, хватая за плечо говорившего. – Чаплинского, говоришь ты, Чаплинского? – повторял он, потрясая со всей силы мещанина.

– Ой, прости, пане! Не знал, ей-богу, не знал, быть может, он родич, – лепетал испуганный мещанин, стараясь освободить свое плечо из железных пальцев Морозенка.

Но Олекса уже не слыхал его.

– Снимать лагерь! На коней! В поход! – крикнул он, отталкивая от себя испуганного мещанина.

Лежавшие ближе казаки посрывались с своих мест.

– Что? Что такое? Ляхи? Где, откуда? – бросились они друг к другу с вопросами, протирая с недоумением заспанные глаза.

Испуганные мещане молча поднялись с земли, переглядываясь между собой. Сотники с изумлением столпились вокруг атамана, не понимая, что вызвало такой экстренный приказ. В одно мгновение все в лагере засуетилось.

– Ляхи, ляхи! – кричали в одной стороне.

– Предательство, измена! – раздавалось в другой. Все смешалось.

– Что такое? Что случилось, сыну? – подбежал к Морозенку всполошенный Сыч.

– На коней! Не теряя ни минуты, в Искорость!

– Да что же случилось? Ведь отряд отправился по дороге к Луцку, совсем в другую сторону! Одумайся, сыну! – тряс его встревоженно за руку Сыч.

– Батьку! – повернулся к нему Олекса и произнес прерывисто, задыхаясь от волнения: – На коней! Ни часу, ни минуты! Чаплинский там!

Примечания

Публикуется по изданию: Старицкий М. П. Богдан Хмельницкий: историческая трилогия. – К.: Молодь, 1963 г., т. 3, с. 75 – 83.