22. Тайный посол от Яна-Казимира

М. П. Старицкий,
Л. М. Старицкая-Черняховская

Покончивши, наконец, со всеми делами, Богдан поднялся к себе наверх. В светлице его встретила Ганна; она была чем-то озабочена; это ясно можно было заметить по ее лицу.

– Дядьку, – подошла она к нему, прикрывши двери, – со мной приключился сегодня какой-то странный случай.

– Что, голубко моя? – всполошился Богдан.

– Сегодня в церкви, во время службы, ко мне протискался какой-то неизвестный хлоп и, сунувши мне в руки этот пакетик, шепнул на ухо: «Гетману и чтоб не знал никто».

– Где он?

– Вот, дядьку.

Ганна подала Богдану небольшой пакет из толстой бумаги; надписи на нем не было, но на обратной стороне пакет был запечатан большой восковой печатью, на которой ясно оттиснулся какой-то шляхетский герб. Богдан внимательно осмотрел герб; на нем была изображена турья голова, во лбу которой сияли три звезды,

– Гм… герб знакомый… Я где-то его видел, – проговорил сквозь зубы гетман, срывая печать и разворачивая письмо. На листе бумаги стояло всего несколько строк:

«Благородный шляхтич, которому вы можете довериться, желает переговорить с вами сегодня в полночь в южной башне замковой. От свидания этого зависит судьба всего края. Для успеха дела о свидании этом не должен знать никто».

Подписи не было никакой.

Богдан прочитал еще раз записку и, не говоря ни слова, передал ее Ганне.

Ганна быстро пробежала короткие строки письма и повернула к Богдану свое побелевшее лицо.

– Дядьку, вы не пойдете, – произнесла она решительно, – это ловушка… Если бы какой-нибудь шляхтич пожелал дать вам благоприятные сведения, он не побоялся бы явиться сюда.

– Гм… он может побояться того, что ляхам сообщат о его свидании с нами, – произнес в раздумьи Богдан, – особливо, если это важная особа, а судя по гербу, я могу утверждать это наверное.

– О нет, нет! – вскрикнула Ганна. – Таким предателям, которые предают своих, верить нельзя. Не доверяйте вы этому письму, дядьку! Ляхи хотят выманить вас одного, чтобы осиротить нас. О, не ходите, прошу вас, молю вас! – схватила она его за руки. – У вас много врагов, и среди своих вся ваша жизнь теперь…

– Стой, голубка моя, – остановил ее Богдан, – я знаю, что жизнь моя нужна для многих и что смерть моя разбила бы все дело, а потому и не буду поступать, как юный мальчик, рвущийся на приключенье, а как человек, в руках которого находится судьба всего народа. Потому и говорю тебе, – произнес он решительно, – отклонить это предложение нельзя, невозможно. Здесь кроется что-то важное, – быть может, мы узнаем от нашего тайного доброчинца такие вести, которые изменят нашу судьбу.

– О дядьку, нет, нет! Не доверяйте вы ляхам: они хотят обмануть вас и толкнуть на ложный путь. Тот, кто идет к нам на помощь, как честный человек, не станет скрывать свое имя.

– Есть много, Ганно, среди шляхтичей таких мужей, которые стоят на нашей стороне, но боятся признаться в том открыто, чтобы не навлечь на себя гнева ляхов.

– Тогда бы он написал вам свое сообщение в этом самом пакете, а не вызывал бы вас в полночь… без стражи… одного.

– Гм! – протянул Богдан. – Есть такие слова, Ганно, – которые опасно доверять бумаге. А кругом нас столпились теперь такие туманы… – произнес он задумчиво, – один луч, и он может осветить нам все. Нет, Ганно, – гетман поднял гордо голову, – во имя святого нашего дела мы не смеем пренебрегать никаким сообщением!

– Но если вы уже решились идти, дядьку, – произнесла с тоской Ганна, – то не идите хоть одни, возьмите людей верных.

– Да, об этом я подумал, – ответил коротко Богдан и, подошедши к двери, он приказал джуре позвать немедленно Золотаренка и Кречовского.

– Друзи мои, – обратился он к ним, когда полковники вошли в светлицу, – сегодня мне нужны два верных человека, которым бы я мог вручить свою жизнь.

– Что нужно, гетмане, мы за тобой хоть в пекло! – произнесли решительно полковники.

– Сегодня в полночь я должен быть в южной замковой башне; можно опасаться измены, а потому, прошу вас, спрячьтесь поблизу заранее и, при первом моем свисте, спешите ко мне.

– Будь покоен, гетмане!

В продолжение этого короткого разговора Ганна стояла в стороне, охваченная каким-то бурным волнением; видно было, что она боролась сама с собой.

– Дядьку, – произнесла она вдруг неожиданно, – я пойду вместе с ними.

Присутствовавшие невольно отступили.

– Ты, Ганно, ты? – вскрикнул пораженный Золота-ренко.

– Да, брате, я! – ответила решительно Ганна, смело подымая свое зардевшееся лицо.

Богдан взглянул на нее с изумлением: такою он еще не видел свою тихую Ганну никогда. Затем выражение изумления сменилось чувством глубокой признательности; словно луч солнца осветил утомленное, суровое лицо гетмана: морщины на лбу его разгладились, в глазах блеснул теплый огонек.

– Спасибо, Ганно, – произнес он тронутым голосом, беря ее за руку, – спасибо, дорогая моя!

Настала ночь, темная, теплая, звездная.

Все время до вечера Богдан провел в тревожном, томительном ожидании. Тысячи вопросов, предположений, сомнений осаждали его, но ни в одном из них он не мог найти даже слабого указания на то, кто бы был этот таинственный незнакомец. Наконец наступил и поздний летний вечер; кругом все стемнело. Настала и ночь; одно за другим потухли в замке освещенные окна, и смолкли людские голоса. На башне пробило полночь.

Богдан надел под жупан тонкую кольчугу, осмотрел оружие, засунул за пояс турецкие пистоли, захватил с собой тонкую и крепкую веревку и, закутавшись в темный плащ, спустился в сад.

В саду было темно. С непривычки Богдан не смог ничего различить; перед ним только вырезывались из общего мрака стройные очертания тополей. Но через несколько минут глаз гетмана привык к окружающей темноте, и он двинулся вперед. Под деревьями было еще темнее. Легкий ветерок пробегал время от времени в саду и вызывал какой-то глухой, таинственный шелест: сквозь густую листву просвечивали яркие алмазные звезды; под темными листьями блестели в траве светлячки.

Но гетман не замечал ничего этого; нахлобучивши на глаза шапку и стиснувши в руке эфес шашки, он быстро подвигался вперед. Вот и серая, почерневшая башня, кругом кустарник. Богдан бросил беглый взгляд вокруг, – никого не было видно, в башне же светился слабый огонек.

«Гм, хорошо спрятались друзи», – подумал про себя Богдан и, толкнувши маленькую дверь, вошел в башню. Здесь он очутился в полной темноте.

Гетман вынул из кармана кремень и кресало, высек огня и, зажегши трут, оглянулся кругом: всюду было набросано старое ржавое оружие, пахло сыростью; небольшая винтовая лесенка вела наверх. Поднявши над головой своей тлеющий трут, Богдан стал осторожно взбираться наверх. Наконец он переступил последнюю ступеньку, сильно толкнул дверь и остановился посреди комнаты.

На столе, составлявшем единственное украшение комнаты, если не считать двух изломанных лав, горел небольшой потайной фонарь; у стола сидел задумавшись высокий монах с длинной седой бородой.

«Измена, обман!» – промелькнуло молнией в голове Богдана; в одно мгновенье вырвал он из ножен саблю и сделал шаг к дверям.

Незнакомец заметил движение Богдана.

– Стой, гетмане! – произнес он звонким твердым голосом и, сорвавши с себя быстрым движеньем седую бороду и клобук, бросил их на стол.

– Пан Радзиевский! – вскрикнул Богдан, отступая от изумления назад.

– Он самый, прославленный победитель, – отвечал радостно незнакомец, подходя к Богдану и протягивая ему руку.

Гетман горячо пожал ее.

– Рад, рад, ясный пане, – произнес он с чувством, – рад, что снова вижу тебя.

– И я тоже не менее, – отвечал Радзиевский, – а скажи-ка, пане гетмане, думал ли ты, что нам придется так увидеться с тобой?

– Да, – вздохнул Богдан, – колесо фортуны вертится быстро. Но, правду сказать, никогда не думал я, что придется мне дорогих моих гостей принимать вот так, в таком месте.

Радзиевский несколько смутился при этих словах Богдана.

– Что ж, гетмане, я сам бы рад был к тебе явиться открыто, но есть дела, которые важнее наших желаний. Одначе поздравляю тебя с победами, – переменил он сразу тон, – каких давно не слыхали в Польше. Жаль, что покойный король и благодетель наш не дожил до этих дней и не увидал усиления своих любимых детей.

– Спасибо, спасибо за доброе слово, пане полковнику. Не знаю, были ли мы любимыми детьми его королевской милости, а вот что он был нашим любимым отцом, так это так.

– И король ценил вас! О, если б он только не скончался так рано, чего б он не сделал при вашей помощи! Каких бы прав не дал он вам! – вздохнул Радзиевский.

Богдан ничего не ответил. Предлагая Радзиевскому вопросы и давая ответы, он все время старался разрешить один вопрос: зачем, от кого, с каким поручением приехал Радзиевский? Вопрос этот интриговал его до высочайшей степени, однако, несмотря на это, гетман решил ни одним словом не вызывать на откровенность полковника, а подождать, пока он сам выяснит цель и причину своего приезда. Несколько минут прошло в молчании.

– Да что же это мы стоим так! – спохватился Богдан. – Садись, пане полковнику, потолкуем, что и как, давно ведь не виделись мы.

– Так, так, воды немало утекло, – произнес задумчиво Радзиевский, опускаясь на лавку, – не стало и нашего дорогого благодетеля.

– Да, и кто б мог думать? Его величество, найяснейший король наш, был еще в таких годах. В последний раз, когда я его видел, он был так полон сил и энергии, – произнес грустно Богдан и умолкнул. – У нас был слух, – поднял он через несколько мгновений голову, – что вельможная шляхта укоротила ему жизнь.

– И в этом слухе была правда. Я был при его кончине, гетман.

– Так это верно? – вскрикнул горько Богдан и, опустивши голову на грудь, произнес тихо: – Несчастный, венценосный страдалец! Всю жизнь ты был игрушкой в руках своевольной шляхты. Им мало было твоего скипетра и короны, – они отняли у тебя даже жизнь.

На лице гетмана отразилось неподдельное горе.

– Да, гетмане, – произнес Радзиевский, – не короля потеряли мы в нем, а любящего, дорогого отца. – Он помолчал с минуту и продолжал взволнованным голосом: – Когда это случилось с ним, он был на охоте в Мерече. С нами было много придворных и знатной шляхты. Надо тебе сказать, что с самого твоего побега на Запорожье он жадно следил за всеми вашими делами. Казалось, он жил и дышал вашим успехом и видел в нем свою новую эру. Это он посылал меня на Украину к гетманам уговорить их приостановить военные действия; он поручил мне присмотреться ко всему и разузнать, какие есть шансы для твоего успеха. Я вернулся и сообщил ему свои наблюдения. Время шло, а между тем сведения, получаемые от гетманов, совершенно опровергали мои предположения: говорили, что тебя разбили на голову, приковали к пушке и вскоре привезут в Варшаву для праведного суда. Король загрустил; как ни старался он держать себя бодро при царедворцах, однако его печаль не скрылась ни от кого. И вот однажды, когда мы возвращались, окруженные панством, с охоты, к королю подскакивает усталый гонец и передает весть о твоей страшной желтоводской победе. Известие было так неожиданно, что король не успел овладеть собой; правда, в словах он не выдал себя, но на лице его заиграла торжествующая радость, и радость эту заметили все кругом. На другой день он почувствовал себя плохо.

– О боже, боже! – прошептал растроганным голосом Богдан и прикрыл глаза рукой.

– Он позвал своего лекаря и велел ему дать себе лекарства. Я умолял его не принимать ничего из рук этого продажного немца, но он ничего не слушал. Опьяненный, восхищенный твоим успехом, он находился все время в каких-то радужных мечтах. Правда, за его жизнь ему выпало немного таких счастливых минут!

Радзиевский горько улыбнулся и продолжал дальше:

– Не прошло и часу после того, как он принял микстуру немца, а состояние его уже значительно ухудшилось. С каждым часом он стал чувствовать себя все слабее и слабее; мы все всполошились. Наконец, и он понял ужасную истину. О гетмане, как описать тебе, что сделалось с ним! Он плакал, как ребенок, он падал на колени перед нами, умоляя нас спасти его, он рвал на себе волосы, бросался ниц перед иконами. «О господи, боже мой! – восклицал он, простирая к небу руки. – Неужели ты возьмешь у меня жизнь теперь, когда я начинаю только чувствовать ее. Отчизна! Отчизна! – повторял он со слезами. – Мне не удастся спасти тебя!» С каждой минутой становился он слабее, но еще страстно боролся со смертью. Наконец, мы уложили его в постель. Несколько раз еще срывался он с нее, но мало-помалу стал утихать; вспышки его становились все реже, только слезы, одна за другой, катились по мертвенно бледным щекам. Мы делали все, что только было возможно; ему уже трудно было говорить, но каждое зелье, которое приносили мы ему, он выпивал с жадностью, устремляя на нас полный горячей надежды взгляд. Ему так хотелось жить в эту минуту! А между тем ничто не помогало: он умирал. Наконец и он сам убедился в этом: с ужасом открыл он тускнеющие глаза и, поманивши меня пальцем, прошептал коснеющим языком: «Умираю… ему скажи, пусть добивается всех прав, свободы, веры… но отчизну… пусть щадит отчизну… заклинаю своим прахом… другой Речи Посполитой им не найти». Здесь он упал навзничь и закрыл глаза. Мы думали, что все уж совершилось, но перед смертью он еще раз сорвался с постели. «Жить! Жить! Спасите!» – вскрикнул он, простирая к нам холодеющие руки, и упал мертвый на пол.

Радзиевский замолчал. Потрясенный ужасным рассказом полковника, Богдан сидел молча, не отрывая руки от лица.

Две эти потери, разразившиеся над ним, были так сходны между собой: и там, и здесь насильственная смерть унесла двух его лучших наставников и друзей, которые могли быть для него и поддержкой, и опорой! И оба они, и король, и владыка в последнюю минуту жизни вспоминали о нем, но владыка говорил смело: «Дерзай! Выводи народ свой и святую веру из лядской неволи на широкую дорогу». А бедный умирающий король молил о несчастной отчизне. «Народ и отчизна! – горько усмехнулся гетман. – В сердце каждого человека два слова эти сливаются воедино, но в его сердце они стояли друг против друга, как два злейшие врага. Разве он не любил свою дорогую отчизну, разве не защищал ее собственной грудью от хищных врагов? Но отчизной правили паны ц магнаты, а они желали погибели его народа. Как же соединить две эти правды? Которая истинна из них?»

Однако, несмотря на тяжелое впечатление, произведенное на него рассказом Радзиевского, гетман не терял из виду своей основной задачи: разузнать поскорее, зачем и от кого приехал к нему Радзиевский.

«К чему рассказал он ему о смерти короля? Между его рассказом и причиной приезда должна быть какая-то связь? – думал про себя Богдан. – Здесь кроется что-то весьма любопытное. И его надо раскрыть поскорее».

С этой мыслью гетман поднял голову и, вздохнувши глубоко, произнес печальным голосом:

– Так-то так, пане полковнику, потеряли мы истинного благодетеля нашего, а жизнь все идет вперед, некогда и потужить о нем! Правду старые люди говорят, что мертвый о мертвом, а живой о живом думает.

– Да, да, – ответил живо Радзиевский, – дни теперь летят часами, а часы минутами. Ну, как же дела твои?

– Что ж, ничего. Да, от войны устали; послал своих депутатов на сейм: мира хочу.

Под седоватыми усами Радзиевского промелькнула легкая улыбка.

– Ну, проезжал я стороной, на мир, пане гетмане, похоже мало. Только в таком облачении и проехать можно, а в шляхетской одежде и не показывайся! Всюду бродят вооруженные толпы, а отряды твои берут во всех местах города и замки.

– Что ж делать! Хочешь мира – готовься к войне! – улыбнулся Богдан.

– Но, но, гетмане, – подмигнул ему бровью Радзиевский, – готовься, но не веди.

– Ясный пане мой! Мы не обнажили бы и сабли, если б не князь Ярема! – заговорил убежденным тоном Хмельницкий. – Мы и татар отпустили, и сами собрали сюда все свои силы, но он бросился на нас, как хищный волк, сам, на свой страх, без указаний сейма. Травит, мучит, терзает народ и тем раздражает его и побуждает его к мщенью. Чернь поднялась кругом. Я могу остановить полки свои, отослать татар, но над чернью нет у меня власти, ясный пане, как нет ее ни у сейма, ни у короля!

– Да, это верно, – произнес задумчиво полковник, – но что же ты предполагаешь, гетмане, дальше?

– Мира хочу.

– Я знаю твои условия, – сейм никогда не согласится на них.

– Я не могу уступить ничего. Не говоря о других причинах и чувствах, – скажу тебе, вельможный пане, коротко: весь народ принял участие в восстании, если он не будет удовлетворен, – он подымет оружие против нас.

– Все это верно, но панство никогда не согласится. Ему и на руку поссорить тебя с народом, чтоб обессиленного раздавить поскорей: народ без предводителей не страшен! Да первый Ярема будет против. Ты знаешь, он поклялся или раздавить вас, или покинуть отчизну. Оссолинский у нас, надо опасаться, чтобы совсем не утонул; с Оссолинским пошатнулись и все те люди, которые за вас недавно стояли. Вот если б король покойный был жив, о, он бы постоял за вас, и тогда все твои пункты были бы утверждены без всякого сомнения. Вам надо иметь сильную руку.

Во все время речи Радзиевского Богдан не отводил от его лица пытливого взгляда: «Куда это он гнет? Что скрывается в его словах?» – думалось гетману. При последних же словах полковника в голове Богдана мелькнула какая-то смутная догадка.

– Но если отвергнет сейм твою просьбу, что предполагаешь ты дальше? – продолжал Радзиевский.

– Буду мечом добывать волю своему народу, – отвечал невозмутимо Богдан.

– Если паны отринут мои пункты, – продолжал Богдан, внимательно следя за выражением лица Радзиевского, – то вся кровь упадет на них. Я иду не на кровь всенародную и не на бедствия отчизны, – произнес искренно и величаво гетман, – а на спасение погибающих в неволе и на защиту святого креста.

– Так, гетмане, на спасение погибающих в неволе, – повторил за гетманом Радзиевский. – Но в этом деле не надейся слишком на свои силы: Беллона изменчива, а в случае пораженья, ты потеряешь всякое право на снисхожденье.

– Не нуждаюсь я теперь в снисхождении, пане полковник, – отвечал с гордой усмешкой Богдан, – пока не имел с панами дела, еще страхался, а теперь знаю, с кем воюю! Учинил я уже то, о чем не мыслил, учиню еще то, что замыслил. Турки, татары пришлют мне свою помощь; только свистну – и триста тысяч будут стоять под моими знаменами.

– Татары – невера, да и народ неверный, гетмане! – улыбнулся Радзиевский.

– Оттого-то они, верно, и не трогают нашей веры, – нахмурился Богдан.

– Ты, гетмане, стал зол, – повел бровью Радзиевский. – Но хотя татары и не трогали вашей веры, зато не оправдали той веры, которую вы оказали им. Знаешь ли ты о том, что хан присылал письмо на сейм и требовал дани?

Гетман изобразил на своем лице гневное недоумение.

– Да, и требовал дани, – продолжал Радзиевский, замечая впечатление, произведенное на гетмана его сообщением. – А что если бы получил он дань, как ты думаешь: продолжал ли бы он стоять за вас? Что ему вы, казаки? Враги исконные, не больше. Конечно, ограбить Польшу соблазнительно и для мурз, и для хана, но и помогать особо казакам нет никакой выгоды для татар.

Гетман угрюмо молчал; теперь Радзиевский задел в своих словах ту самую мысль, которая так смущала его самого.

– Они соединятся с нами и из исконных врагов приобретут себе верных друзей, – произнес он.

– Да, пожалуй, – усмехнулся иронически Радзиевский, – но сдается мне, скорее можно было б соединить козу с сеном, чем татарина с казаком. Послушай, гетмане! – продолжал он далее искренним тоном, опуская руку на стол. – Правителю, конечно, не должно разглашать своих тайн, но со старым приятелем, который не раз оказывал вам свою дружбу, можно говорить на чистоту. Итак, будем говорить коротко: в войне всегда бывает два исхода: неудача – и вы погибли безвозвратно, удача – вам тоже не будет выгоды никакой. Неужели вы думаете, что соседние монархи будуть смотреть спокойно на то, что вы разрушите все государство и свергнете весь государственный строй? О гетмане, не доводи лучше до вмешательства чужих государей, иначе пострадаешь ты сам!

– Знаю, – поднял гордо голову Богдан, – все знаю, пане полковнику, и скажу тебе прямо: расшатав и обессилив Польшу, я уйду со всем войском и со всем народом под протекцию другого государя.

– Как?! – вскрикнул с непритворным ужасом Радзиевский и поднялся с места. – Ты… ты хочешь разрушить, погубить отчизну?!

Страстный вопль, вырвавшийся из груди полковника, казалось, тронул гетмана.

– Отчизна стала нам мачехой, а не матерью, – глухо ответил он, – как же мы будем дорожить ею, когда она сама отталкивает нас?

Радзиевский молчал; несколько мгновений никто не нарушал молчания, наконец он заговорил глубоко взволнованным голосом:

– О гетман! Отчизна не отталкивает тебя. Она сама, истерзанная, измученная междоусобиями, простирает к тебе руки. Правда, вы много вынесли и от панов, и от правителей, но в этом не виновны ни отчизна, ни король. Своеволие и ненасытность шляхты виновны были в этом.

– А шляхта именуется у вас Речью Посполитой, – прервал его Богдан, – остальные все быдло… хлопы…

– Да, это так, это было так, – вздохнул Радзиевский, – но мудрейшие из нации и желают изменить все это, прекратить своеволие, водворить в стране покой. Как тронуть мне тебя? Откуда взять слов? Но неужели же та братская связь, те сотни лет, которые поляки прожили с твоим народом, не трогают тебя? Неужели же и предсмертная просьба твоего короля и благодетеля не трогает тебя? Куда ты пойдешь? Под чью протекцию поступишь? Турция и Москва есть у тебя на примете. Хорошо, пусть так, помни только, гетман, что они будут всегда чужими тебе. Что может быть общего между вами, вольными казаками, и подневольными москалями или бесправными басурманами? Ярмо их с каждым днем тяжелеет, а вы вольной Польши сыны.

По лицу Богдана промелькнула едкая улыбка.

– Не сыны, пане полковнику, пасынки или вернее – рабы.

– Это было, гетмане, больше не будет. Но хорошо, если тебя не трогает гибель отчизны, то подумай же о другом. Если тебя возьмет под протекцию Москва или Порта, – не надейся, чтоб с тобой церемонились долго. – Радзиевский насмешливо усмехнулся и продолжал угрожающим тоном: – Ты явишься просителем у них. Не ты им нужен, а они тебе, и они поймут это сразу. Москва и Порта – не расслабленная, расшатанная Польша, те государства суровы и крепки, – с ними ты не повоюешь, у них не добьешься ничего. Лучше бы ты мирным путем добился прав в своей отчизне, уже показавши свою силу…

– Мирного пути здесь нет! – перебил его сурово Богдан. – Сам его мосць говорит, что шляхта не согласится.

– Н-но, гетмане, ты сам не хочешь его видеть, – произнес с ударением Радзиевский, – когда б король покойный был жив, ты не прибегнул бы к таким крайним мерам.

– Да, потому что король был истинным отцом нашим и, усиливая его власть, мы усиливали б себя.

– Отчего же ты не хочешь прибегнуть к милости нового властителя?

– Кого? – произнес Богдан с злобной усмешкой. – Венгерца Ракочи, или иезуита Казимира, или трусливого Карла?

– Ракочи нет, он из ворожьих венгерцев, его тешит только польская корона, Карла ты сам обозвал трусом, но Казимир, – здесь Радзиевский слегка запнулся, – муж мудрый, отважный, полный доблести и любви.

– Ха-ха-ха! – разразился саркастическим хохотом гетман, перебивая Радзиевского. – И вдобавок ко всем своим достоинствам – кардинал и иезуит.

Радзиевский нахмурился.

– Мудрый король, гетмане, – ответил он сдержанно, – не может быть ни иезуитом, ни православным: он должен быть только правителем отважным и справедливым.

– Да, должен. Но ведь то, что должно быть, – подчеркнул гетман, – очень редко бывает. Добрыми намерениями, пане полковнику, вымощен и ад. Кто знает истинные замыслы и планы Казимира?

– Я знаю, – произнес торжественно Радзиевский и поднялся с места, – узнаешь и ты. Он послал меня к тебе.

– Как? Он?! – вскрикнул Богдан и, сорвавшись с лавы, остановился словно окаменелый.

Весть эта поразила его своей неожиданностью. Он уже предполагал в приезде Радзиевского происки партии покойного короля, но чтобы сам Казимир, брат покойного короля, сам кандидат в короли, искал его помощи?.. Этого он не ожидал никогда!

– Да, он прислал меня к тебе, – продолжал между тем Радзиевский, пользуясь минутой смущения гетмана, – он предлагает тебе соединиться с ним и действовать во благо всей отчизны. Если ты поддержишь его кандидатуру и поможешь ему вступить на престол, он обещает тебе утвердить все твои пункты, он обещает расширить все ваши вольности; ты будешь гетманом в Украине, а он – королем в Варшаве.

Ошеломленный, подавленный неожиданностью, Бог-: дан не отвечал ни слова. Словно вспыхивающие зарницы, мелькали в его голове быстрые, отрывистые мысли, «Там неверность татар… сомнительный успех в Турции..» холодность Москвы… вмешательство чужих держав. А здесь ослабленная, расшатанная Польша… вечные интриги панские… и если король будет на нашей стороне… «Ты будешь гетманом в Украине, а Казимир – королем в Варшаве», – повторил он слова Радзиевского. – Да! Но сейм! Сейм! Паны! – сердце гетмана сжалось горькой болью. – Однако во всяком случае, – решил он поспешно, – такого предложения оставлять нельзя».

– Благородный друг мой, – произнес он с достоинством, преодолевая охватившее его волнение, – брат покойного короля и благодетеля моего делает великую честь и мне, и всему рыцарству нашему, что обращается к нам за помощью в такую минуту. Клянусь богом, явившим нам свое чудо, мы были верными детьми нашего короля и останемся такими до конца своих дней, если король уважит нашу веру, свободу нашего народа и вольности славного рыцарства запорожского. Мы готовы служить ему, но чтобы между ним и нами не было ни шляхты, ни ксендзов.

– Все будет так, как вы захотите.

– Но ведь желание короля не уважит сейм.

– Вы вынудите его к этому.

– Да, мы сделаем это, – сжал грозно брови Богдан. и гордо забросил голову.

– Так верь же нам, гетмане! Прекрати сношения с Москвой и Портой, верь и жди помощи от своего государя.

– От кандидата, – поправил его Богдан, к которому уже возвратилось снова все его хладнокровие.

– Если вы станете поддерживать его яснейшую мосць, дело будет верно.

– Будем надеяться. Но, пане полковнику, товар за глаза покупать опасно.

– Королевич дает вам свое царское слово, – произнес гордо Радзиевский.

– Как святыню принимаем мы его, – наклонил почтительно голову Богдан, – но я бы просил его величество выяснить мне еще яснее его волю. Покойный король выдал нам за своей печатью привилеи.

– Ты хочешь, чтоб королевич выдал тебе письменное обещание? – отступил от гетмана Радзиевский.

Богдан молчал.

– Но понимаешь ли ты, гетмане, что дать такую бумагу – значит рискнуть короной?

– Пойти без нее – рискнуть всем народом, – ответил с достоинством Богдан.

Радзиевский молча взглянул на него.

Гетман стоял, отбросивши назад голову, торжественный, величественный. Во всей его фигуре, позе, взгляде чувствовалось сознание своего значения и силы; глаза горели гордо, уверенно, смело.

– Ты прав, гетман, – произнес Радзиевский, протягивая ему руку, – жди меня.

Примечания

Публикуется по изданию: Старицкий М. П. Богдан Хмельницкий: историческая трилогия. – К.: Молодь, 1963 г., т. 3, с. 166 – 180.