13. Тяжёлый бой
М. П. Старицкий,
Л. М. Старицкая-Черняховская
Мещанин оглянулся с испугом. В царствовавшей кругом тишине чуткое ухо могло отличить тихий шепот, и брязг. Всполошенные раздавшимся криком шляхтича и ударом колокола двое ближайших вартовых тревожно засуетились и, крикнув: «Вартуй!» – сбежали вниз на дворище замка. На этот-то призывный оклик с нижней стены не последовало ответа.
– Гей, живее, – понукал, перегнувшись через стену, мещанин, – того и гляди, ударят в набат.
– Аще прийде и в девятый час… – послышалась близко октава, и вспыхнувшее где-то зарево прорезало в это мгновение тьму, осветив зловещим отблеском лезущих по веревке казаков. Из-за откоса показалась первая с развевающимся огненным оселедцем голова Сыча.
А зарево разрасталось. Вот под одной из темных кровель внизу побежало змейкой светлое пламя, вот под другой, под третьей вспыхнули огненные языки, а вот повалил из высокой крыши густой черный дым; освещенный с одной стороны далеким заревом, он подымался эффектными клубами. Ярко-красные огненные полосы вихрились, сливались в широкие потоки; багровым пологом дым застилал небо; зубчатые стены вышнего замка, высокие шпили костелов и остроконечных крыш казались на темном фоне его облитыми светящейся кровью…
Поднялся в местечке страшный гвалт и слился с учащенным набатом.
В замке ударили тревогу. Полусонные, полупьяные защитники крепости выскакивали в испуге на дворище, поспешно пристегивая оружие, надевая на ходу латы, кольчуги.
Пан Чаплинский, комендант Дембович, капитан Яблоновский, хорунжие, есаулы высыпали из замка и начали строить свои команды; некоторые с факелами бросились было на стены, чтобы осветить неприятеля, но факелы, при разыгравшемся море огня, охватившего дугой крепость, казались дымящимися лучинами и были совсем не нужны.
– Нам изменили подлые хлопы, – говорил взволнованным голосом комендант на дворище замка, – нас продали мещане, это гадючье отродье, которое мы у своих стен приютили; но вероломство не может смутить нашей отваги, а должно возбудить ее вдвое! Товарищи и верные воины! Стены у нас высоки, руки крепки, оружие непобедимо, а сердце сумеет постоять за нашу дорогую ойчизну, за нашу единую католическую веру! Сам ад на изменников… смерть им! За мною!
– За веру! До зброи! – крикнули дружно ряды, воодушевленные горячим словом вождя, и ринулись на стены крепости и на башни.
Была уже и пора: Сыч, влезши на башню со своими охотниками, спускал уже сверху лестницы и привязывал их к зубцам, а десятка два выкарабкавшихся на вышку казаков готовились через несколько мгновений ринуться к средней браме и отбить там ворота.
На площади уже не было темно; огненное зарево освещало ее со всех сторон. Высокие черепичные кровли, стены и башни казались в иных местах на огненном фоне черными тенями с багровыми очертаниями, а в других, – на черном, клубящемся пологе, – они вырезывались раскаленными силуэтами.
Испуганные жители, едва прикрытые наскоро наброшенными одеждами или совершенно раздетые, выбегали из своих жилищ и звали на помощь; некоторые фигуры подбегали к растерянным группам, сообщали им что-то и увлекали в другие переулки, а то останавливались на месте в неразрешенном изумлении. Обезумевшие от ужаса евреи с женами и детьми вопили, воздевая руки к небу, и с завыванием метались из стороны в сторону, забывая даже спасать свое имущество; развевающиеся полы их талесов и лапсердаков казались огненными крыльями и напоминали носящихся в аду вампиров. Среди волн пламени и вылетавших искр открывались, разбивались окна, и из них с страшными криками отчаянья выглядывали помертвевшие, бледные лица с расширенными глазами, но стлавшийся низко черный удушливый дым закрывал вскоре эту потрясающую картину. От сильного жара развевался ветер и раздувал бушующее море пожара, наполняя раскаленный воздух шумом зловещего гоготанья и треском, смешавшимся с гулом набата.
От нижней брамы двигались к крепости огненные всадники.
Впереди отряда на статном горячем коне ехал молодой атаман Морозенко; он был необычайно взволнован и нетерпеливо спешил к площади, на которую высыпали к нему навстречу из двора ратуши спрятавшиеся там казаки.
– А что, Хмара, – обратился нетерпеливо к пожилому казаку атаман, – все ли исполнено, как обещали мещане?
– Все, пане атамане, вартовые в главных пунктах устранены, к правой вон той башне пошел Сыч с подмогою; он уже, верно, там наверху, и вот-вот отворят нам эту среднюю браму.
– А брехухам урезали языки?
– Клялся, божился, что плевать не будут. Да и Сыч первым делом…
– Так времени терять нечего, – возвысил голос Морозенко, – я с главными силами ворвусь в эти ворота, а ты, Охриме, иди с низовцами к левой браме, а ты, Смалец, рушай к правой на помощь Сычу. Запасайтесь лестницами, турами, гаками, и разом на приступ. Ты же, Рубайголова, распорядись со своими хлопцами в местечке, поблагословите добре в далекую дорогу ляхов да посветите и нам хорошенько… Только одно: коли попадете на Чаплинского, так приведите мне его живым! Заклинаю вас! Притащите сейчас же!
– Добре, атамане! Живым приволочим! – гаркнули дружно морозовцы и немедленно разделились на три отряда. Рубайголова гикнул на своих хлопцев, и они, раз-дробясь на десятки, бросились врассыпную по пылающим улицам местечка.
– Казаки! Казаки! – раздались отовсюду дикие крики, пронизываемые нечеловеческими воплями.
Все побежало перед ними. Поляки и евреи в порыве отчаянья бросались в свои пылающие дворы, в дымящиеся дома, погреба, но все было напрасно! Казаки вместе с мещанами, ворвавшимися в браму крестьянами бросались за ними по пятам, настигали их на бегу, хватали их на порогах жилищ, врывались сквозь выломанные двери… Только у некоторых домов столпившаяся у Порогов шляхта пробовала было отстоять свою жизнь, но панический ужас, охвативший всех, был так велик, что оружие выпадало из дрожащих рук шляхтичей, и они отдавались почти без всякого сопротивления в руки казаков. Вскоре пали и эти немногие группы защитников и захлебнулись в своей же крови; остались женщины, старцы и дети.
– Литосци! Литосци! – вопили матери, ломая руки, защищая грудью своих детей, и кидались своим палачам в ноги, падали перед ними ниц, моля о пощаде, но безжалостная рука мстителей была неумолима, и они падали, беззащитные, под ударами коней, топоров, пик, обагряя горячею кровью раскаленную землю. Ни мольбы, ни проклятия, ни слезы, ни вопли детей не смягчали и не трогали ожесточенных долгими истязаниями сердец.
Дикие подгикиванья, стоны, проклятья, лязг стали, грохот разрушающихся построек и шум разъяренной стихии сливались в какой-то демонический вой, и над всем этим стоном и воем раздавались мрачные, зловещие удары набата.
Между тем у стен вышнего замка кипела тоже бурная работа, готовилась отчаянная борьба; к окраинам стен сносились колоды, камни, всякого рода холодное оружие, разводились наскоро костры, кипятилась в казанах смола. После минутного оцепенения, вызванного появлением казаков и страшным пожаром, поляки пришли в себя и поняли все происходящее кругом; панический ужас охватил всех, но горячие слова коменданта и безвыходное положение пробудили их мужество; все, кто мог, бросились с энтузиазмом на стены.
На правой башне уже было с полсотни казаков. Оставив на ней человек с десять помогать влезавшим товарищам, Сыч бросился с остальными к средней браме; но едва он спустился по откосу на замковый двор, как на него стремительно ринулся с сотней латников хорунжий, пан Яблоновский.
Нагнувши длинные копья, с дружным криком: «Бей схизматов, смерть псам!» – они ударили с такою стремительною силой, что сразу разорвали небольшой казацкий отряд на две половины, отбросив одну в дворище на сабли и бердыши многочисленного гарнизона, а другую приперши к стене. Средние ряды латников, вынесши на копьях с десяток трупов казачьих, кинулись, с хорунжим во главе, на атакуемую башню, а остальные окружили Сыча с остатком его завзятцев.
– Эй, братцы, вонмем! – гаркнул Сыч, взмахнувши пудовою мащугой. – Коли умирать, так продадим же свою жизнь подороже, покажем клятым ляхам, как умирать надо! Спиной к спине! Круши их! – и он шарахнул тяжелой кованой сталью по протянутым копьям; с треском сломились древки, словно лучины, и острия пик упали к казачьим ногам; обезоруженные латники хватились было за палаши, но напиравшие сзади ряды выдвинули их под удары казачьих сабель и крушительной мащуги Сыча: разлетелись на головах шлемы, погнулись и треснули латы, брызнула кровь, и грузно повалились на землю тяжелые трупы.
Сыч превзошел себя: с нечеловеческою силой взмахивал он своей мащугой, каждый удар ее был смертелен и прибавлял к лежавшим трупам новую жертву. Огненно-рыжий, с развевающимися чудовищными усами, да еще освещенный кровавым отблеском пожара, он казался выходцем из мрачных подземелий Плутона. Его товарищи также не уступали своему атаману и, ввиду неизбежной смерти, с отчаянной отвагой защищали каждую каплю своей крови и крушили обступивших их тесною дугой врагов.
Но и атакующие поляки, возбужденные сопротивлением ничтожного по числу врага, с бешеной яростью давили их со всех сторон, пронизывали ближайших копьями, набрасывали на дальних арканы и вытаскивали их из рядов. Дорого продавали свою жизнь казаки и за каждого убитого товарища клали четыре, пять вражеских трупов на сложившуюся из павших врагов баррикаду, затруднявшую больше и больше атакующих.
Надоело, наконец, нападающим терять столько сил на оставшийся какой-то десяток остервенившегося зверья, и кто-то из среды атакующих скомандовал: «Раздайся! Расстреляем их, как псов!» И вслед за этою командой затрещали выстрелы и взвизгнули стрелы, а сверху еще, со стены, забрызгала дымящаяся смола на непокрытые головы и плечи уцелевших еще, хотя и израненных казаков. Несколько пронзенных пулями и стрелами повалилось на землю, другие отскочили с проклятиями от замковой стены.
– За мной! Бей их, катов! – рявкнул бешено Сыч и бросился с такою яростью вперед, что сомкнувшиеся ряды поляков раздались машинально перед этим стремительным натиском и невольно пропустили этого вепря с пятью, шестью товарищами к браме. Сыч успел даже раза два потрясти ее своею страшною мащугой, и не устоял бы под ее страшными всесокрущающими ударами окованный дуб, но ошеломленные на минуту поляки очнулись, бросились массой под браму и накинули сзади на разъярившегося силача аркан.
Впился тонкий ремень в богатырскую шею, налились кровью глаза, побагровело лицо, и помутилось все в голове… Мащуга выскользнула из опустившейся могучей руки, покачнулся рыцарь и рухнул с тяжелым шумом на землю…
А Яблоновский с панцирной дружиной ураганом взлетел по откосу на башню и ринулся на оторопевшую кучку оставшихся и взлезших еще казаков; но замешательство их длилось только секунду: казакам отступать было некуда, – спереди неслись на них наклоненные копья, сзади была пропасть… С безумным порывом передовые бросились сами на острия и, захватив древки, закоченели в этих объятиях, а товарищи врезались в образовавшиеся бреши и с исступленною отвагой стали крошить напиравших врагов: звякала сталь, гремели удары, сыпались искры, дробились шеломы, рассекались кольчуги, лилась и брызгалась кровь, но не выдерживали и казачьи клинки, а ломались и с жалобным звоном, отлетев от эфесов, падали на мокрую землю… Тогда остервенившиеся враги, как дикие звери, впивались когтями и зубами друг в друга. Вскоре все они переплелись и смешались в безобразную кучу, катавшуюся в крови, издававшую злобное, глухое рычание…
Но недолго боролись казаки; натиск усиливающихся польских войск сломил их, опрокинул: все они почти пали на месте, только полуживые раненые были сброшены с башни.
Не лучше для казаков шла атака и на левом крыле. Вооруженный хорошо гарнизон держался стойко, а из-за каждого зубца башни, из каждой бойницы летели на головы казаков камни и бревна, лилась дымящаяся смола, а из выступов стен свистели стрелы и сыпались пули, пронизывая ряды казачьи перекрестным огнем. Поляки за крепкими каменными стенами были неуязвимы и без риска посылали сотни смертей в ряды атакующего врага. Казаки вообще не любили да и не умели брать крепостей штурмом: стоять без прикрытия, под ударами защищенного врага было не в характере этого пылкого народа. Они теперь теснились беспорядочной толпой у стен и у башни, стараясь приставить лестницы, закинуть крючья, веревки; но пускаемые сверху колоды ломали лестницы, сметали взбиравшихся по ним удальцов, обрывали веревки… Ободренные удачей, поляки пришли даже в веселое расположение духа и с хохотом поражали незащищенные ряды неприятеля.
– А что, присмирели, небось, лайдаки, гадюки, быдло? – издевались они над падавшими бесплодно казаками. – Чего не лезете? Пробуйте, шельмы, схизматы! А ну, панове, угостим-ка их кипятком да смолой… Ха-ха! Бросились торчмя головой от нашего угощения…
– Бей их, схизматов, бей! – раздавались со стен перекатные крики.
– Ах вы, пузатые кабаны! – отбранивались казаки. – Посмеетесь у нас, когда мы вас на колья рассадим! Выходите-ка к нам побороться, не прячьтесь за муры, как подлые трусы!
В это мгновение отворились ворота брамы, и из них с стремительным натиском понеслись на ошеломленных неожиданностью казаков конные драгуны. Блистая шеломами и латами, сверкавшими при зареве пожара адским огнем, шурша развевавшимися сзади леопардовыми шкурами, они навели на слабовооруженных поселян и мещан ужас; последние бросились назад, смешали ряды спешенных казаков и привели их в полный беспорядок. Поляки, воспользовавшись минутой смятения и с криком: «Бей быдло!» – врезались в середину отряда, круша и рубя своими длинными палашами направо и налево врагов…
Не устояли казаки, не успели даже сесть на коней: первые побежали селяне и увлекли в своем бегстве и окуренных порохом воинов… Драгуны ударили им в тыл… Казачьи и мещанские трупы широко укрыли дороги… Впрочем, с первых же хат, давших прикрытие, отступавшие открыли по драгунам беглый огонь, да и Квач бросился к ним на помощь; но драгуны, повернув коней, быстро скрылись за брамой.
Атаман загона между тем стоял на площади перед среднею брамой, терзаемый жгучим нетерпением ворваться поскорее в ворота, завладеть замком, покончить с поляками и допросить этого Чаплинского, где он дел Оксану? О, он не скроет ее более, он возвратит ее или укажет место ее заключения! Все пытки, все муки, какие изобрел только ад, он призовет на помощь и выведает от этого аспида тайну… А может быть, сегодня же и увидит ее, свою голубку… Эта мысль кипятила ему кровь, что расплавленным оловом пробегала по жилам, жгла сердце огнем и заставляла его стучать до боли в груди. Но время шло, ворота неподвижно стояли; ни от Сыча, ни от Квача не было никаких известий… Терпение у Морозенка истощалось…
– Что же это? Спят все, что ли? – волновался он все больше и больше. – Костьми лягу, а добуду это чертово гнездо! Гей, колод, таранов сюда! – крикнул он зычным голосом. – Бейте, хлопцы, ворота! В щепки ломите!
Засуетились ряды, отделились группы и бросились на розыски в разные стороны; вскоре появились перед воротами колоды-тараны на колесах…
Примечания
Публикуется по изданию: Старицкий М. П. Богдан Хмельницкий: историческая трилогия. – К.: Молодь, 1963 г., т. 3, с. 98 – 105.